.  Мы  сидели  на  башне  -  наша   колесница,
запряженная шестью белыми быками, изображала  замок  короля  Рене,  причем
самый замок был сделан из дерева  и  раскрашенного  картона,  -  проклятый
ветер пробирал нас до костей, и стихи, которые мы читали,  держа  в  руках
огромные лютни, так же дрожали от холода, как и мы сами.
   - А, чтоб!.. Вот холодище! - твердил Дурладур.
   А слезть нельзя: лестницы, по которым мы сюда взобрались, убраны.
   На  Городском  кругу  эта  пытка  стала  уже  совсем  невыносимой...  В
довершение всего мне пришла мысль - вот что значит тщеславие  влюбленного!
- свернуть вбок и проехать мимо дома маркиза дез Эспазета.
   И вот мы двинулись по улицам, до того узким,  что  там  могла  проехать
только  одна  наша  колесница.  Угрюмый  и  безмолвный  особняк   маркиза,
притаившийся за стеной из темного камня, был заперт, и все ставни  на  его
окнах были  закрыты  как  бы  в  знак  того,  что  высший  круг  презирает
развлечения меньшой братии.
   Дрожащим голосом, протягивая кошель за подаянием, прочитал я  стихи  из
"Ююб", но в доме никто не пошевельнулся, никто не выглянул. Тогда я  велел
кучеру трогать. Не тут-то было: колесница ни с места, ее сдавило  с  обеих
сторон. Попробовали сдвинуть - ни взад, ни вперед,  застряла  между  двумя
высокими стенами, и  мы  торчим  этакими  чучелами  на  картонных  башнях,
дрогнем от холода, а совсем близко от нас, на той же высоте, за  закрытыми
ставнями звучит чей-то приглушенный смех.
   Положительно,  замок  короля  Рене  не  принес  мне  счастья!   Пока-то
распрягли  быков,  пока-то  притащили  лестницы,  чтобы  нам  можно   было
спуститься, - все это заняло столько времени!..
   _23 октября_. Что такое жажда славы? Кто познал славу хотя бы  однажды,
тот уже не может без нее жить.
   В воскресенье я был у Тартарена. Мы беседовали с ним в саду,  гуляя  по
дорожкам, усыпанным песком, и вороха сухих листьев сыпались на  нас  из-за
ограды с деревьев Городского круга. Глаза у Тартарена  были  грустные,  и,
заметив это, я напомнил ему о  днях  его  торжества.  Но  ничто  не  могло
утешить его, даже черты сходства между ним и Наполеоном.
   - А, какой там Наполеон!.. Чепуха!.. Это солнце  тропиков  напекло  мне
голову.  Сделайте  одолжение,  не  говорите  со  мной  больше   об   этом,
пожалуйста!
   Я смотрел на него с изумлением.
   - А как же супруга командора...
   - Ах, оставьте! Супруга командора все время надо мной смеялась!
   Несколько шагов мы прошли молча.
   Порывы ветра,  крутившего  листья,  доносили  до  нас  крики  маленьких
чистильщиков обуви, игравших за калиткой в пробки.
   Немного погодя Тартарен мне сказал:
   - Теперь мне все ясно. Тарасконцы раскрыли мне глаза, они как бы  сняли
с них катаракты.
   Таким я никогда еще не видел Тартарена.
   Проводив меня до калитки, он вдруг крепко сжал мне руку.
   - Ты знаешь, мой мальчик, вот это  все  пойдет  с  молотка.  Скрапушина
выиграл у меня процесс, и вдова  Бравида  тоже,  несмотря  на  все  доводы
Бранкебальма... Он славный малый, да только у  него  уж  чересчур  прочная
кладка: его римский акведук рухнул и своей тяжестью придавил нас обоих.
   Я робко предложил ему свои скромные сбережения. Я отдал  бы  их  ему  с
радостью, но Тартарен отказался.
   -  Спасибо,  дитя  мое!  Я  надеюсь,   что   за   оружие,   за   разные
достопримечательности, за редкостные растения я выручу  порядочную  сумму.
Если не хватит  -  продам  дом.  Словом,  там  видно  будет.  Прощай,  мой
мальчик... Это все пустяки.
   Истинно философский взгляд на вещи!..
   _31 октября_.  Сегодня  у  меня  тяжелый  день.  Я  отпускал  в  аптеке
лекарство жене Трюфенюса для ее ребенка, страдающего головными болями,  но
в это время на Малой площади заскрипели колеса, и я невольно поднял глаза.
По звуку я сразу узнал рессорную колымагу вдовы д'Эгбулид. В карете сидела
сама старуха, рядом с собой  она  поместила  чучело  попугая,  а  напротив
сидела моя Клоринда и еще кто-то, но кто именно - я так  и  не  разглядел,
оттого что стоял против света; мне бросились в глаза только голубой мундир
и расшитое кепи.
   - Кто это там с дамами?
   - Внук вдовы, виконт Шарлексис д'Эгбулид, офицер егерского полка. Разве
вы  не  знаете,  что  через  месяц  мадемуазель  Клоринда  должна  с   ним
обвенчаться?
   Меня это как громом поразило. Я стал бледен как смерть.
   Ведь я все еще не терял надежды!
   - О, это настоящий брак по любви! - продолжала терзать мое сердце  г-жа
Трюфенюс. - Но только вы слыхали когда-нибудь поговорку: "Брак по любви  -
веселые ночи да грустные дни"?
   Ну что ж, а все-таки я лично ничего бы не имел против такого брака!
   _5 ноября_. Вчера у Тартарена состоялась распродажа. Я-то  сам  там  не
был, но вечером зашел в аптеку Бранкебальм и рассказал мне все по порядку.
   Это было, наверно, очень печальное зрелище. Распродажа ничего  не  дала
Тартарену. Происходила она, как это у нас заведено, прямо у входа.  И  все
пошло за сущую безделицу, а ведь народу собралось много. Оружие из  разных
стран,    отравленные    стрелы,     кинжалы,     ятаганы,     револьверы,
тридцатидвухзарядный винчестер - все пошло  прахом...  За  бесценок  пошли
великолепная шкура атласского льва, альпеншток, этот его почетный посох  -
память о Юнгфрау; все диковины, все  богатство,  весь  этот  музей  нашего
города проданы за ничтожную цену... А все потому, что утрачена вера!..
   А баобаб в горшочке, которым тридцать лет подряд любовалась вся округа!
Когда его поставили на стол, когда оценщик объявил: "Arbos gigantea, целые
селения могут поместиться под его  тенью..."  -  в  ответ  раздался  дикий
хохот. Тартарен в это время гулял с двумя приятелями в садике, и  смех  до
него долетел.
   - Милым моим тарасконцам тоже сняли  катаракты,  -  без  всякой  горечи
сказал Тартарен. - Теперь они прозрели. Но они жестоки.
   Печальнее всего, что распродажа дала очень мало, пришлось  продать  дом
дез Эспазетам, которые приобрели его для молодых.
   А куда же денется бедный великий человек? Перейдет ли он мост,  как  он
сам туманно выражался? Приютит ли его в Бокере старый друг Бомпар?
   В то время как  Бранкебальм,  стоя  посреди  аптеки,  рисовал  мне  эту
мрачную картину, из другой комнаты в полуотворенную дверь выглянул  Безюке
со своей неизгладимой разрисовкой  и,  хохоча,  словно  папуасский  демон,
крикнул:
   - Как я рад!.. Как я рад!..
   Можно подумать, что это Тартарен его татуировал.
   _7 ноября_. Завтра, в воскресенье, мой дорогой учитель должен  покинуть
город и перейти мост... Как же так? Тартарен из  Тараскона  превратится  в
Тартарена из Бокера! Послушайте хотя бы, как это звучит... Совсем не то!..
И еще этот мост, ужасный мост! Мне хорошо  известно,  что  Тартарен  и  не
такие препятствия преодолевал...  Все-таки  на  подобный  шаг  решаются  в
гневе, а потом берут свои слова обратно. Нет, я еще далеко не уверен!
   _10 декабря, воскресенье. Семь часов вечера_. Я вернулся  домой  убитый
горем. Едва хватит сил написать несколько слов в дневнике.
   Все кончено, он ушел, он перешел мост.
   Мы собрались проводить его вчетвером: Турнатуар, Бранкебальм, Бомвьейль
и я, по дороге нас еще нагнал бывший ратник ополчения Мальбос.
   У меня сердце сжималось от боли при виде голых стен и облетевшего сада.
Тартарен даже не смотрел по сторонам.
   Нас, тарасконцев, спасает наше непостоянство. Благодаря этому мы не так
сильно горюем, как другие народы.
   Ключи от дома он отдал Бранкебальму.
   - Передайте ключи маркизу дез Эспазету, - сказал он. -  Я  на  него  не
сержусь за то, что он не пришел проститься, - это естественно. Как говорил
Бравида:

   Вельможи любовь,
   С бутылочкой дружба -
   Все это ушло,
   Назад не вернется.

   И, обратившись ко мне, добавил:
   - Тебе это тоже должно быть немножко знакомо, мой мальчик!
   Трогателен был этот намек на  Клоринду.  В  такой  момент  он  все-таки
подумал обо мне!
   Когда мы вышли на Городской круг, поднялся  сильный  ветер.  И  все  мы
невольно подумали: "А как сейчас на мосту?"
   А он, видимо, нисколько не был обеспокоен. Дул  мистраль,  и  по  этому
случаю улицы как вымело. Встретились  нам  только  музыканты  из  военного
оркестра, игравшего  на  эспланаде;  громоздкие  инструменты  и  без  того
стесняли их движения, а тут еще надо было одной  рукой  придерживать  полы
шинелей, распахивавшихся от ветра.
   Тартарен цедил слова и шел с нами как будто бы на прогулку.  По  своему
обыкновению, он говорил о себе, и только о себе:
   -  Я,  знаете  ли,  болен  местной  болезнью.  Уж  очень  я   увлекался
приглядкой!
   "Приглядкой" у нас в Тарасконе называется все, что манит взор,  все,  к
чему мы стремимся и что не дается нам в руки. Это пища мечтателей,  людей,
наделенных воображением. И Тартарен  говорил  правду;  никто  не  посвящал
столько досуга "приглядке", сколько он.
   Я тащил чемодан, шляпную картонку и пальто моего героя, поэтому  плелся
сзади и слышал  не  все.  Слова  относил  ветер,  который,  чем  ближе  мы
подходили к Роне, становился все резче. Я уловил лишь, что Тартарен ни  на
кого не сердится и что он смотрит на свою жизнь взглядом  все  приемлющего
философа:
   - ...Бездельник Доде написал обо мне, что  я  -  Дон  Кихот  в  обличье
Санчо...  Он  прав.  Этот  тип  Дон  Кихота,   напыщенного,   изнеженного,
ожиревшего,  недостойного  своей  мечты,  довольно  часто  встречается   в
Тарасконе и его окрестностях.
   Дойдя до ближайшего поворота, мы увидели спину бежавшего Экскурбаньеса,
-  поравнявшись  с  магазином  оружейника   Костекальда,   сегодня   утром
назначенного муниципальным советником, он заорал во всю глотку:
   - Хо-хо!.. _Двайте шумэть_!.. Да здравствует Костекальд!
   - Я и на него  не  в  обиде,  -  сказал  Тартарен.  -  Должен,  однако,
заметить,  что  Экскурбаньес  -  это  воплощение  худшего,  что   есть   в
тарасконском юге! Я имею в виду не его крики, - хотя, по  правде  сказать,
он орет где надо и  где  не  надо,  -  а  его  непомерное  тщеславие,  его
угодливость, которая толкает его на самые низкие поступки. При Костекальде
он кричит: "Тартарена в Рону!" Чтобы подольститься ко мне, он то же  самое
крикнет и о Костекальде. А не считая этого, дети мои, тарасконское племя -
чудесное племя, без него Франция давно бы зачахла от педантизма и скуки.
   Мы подошли к Роне. Прямо напротив нас догорал печальный закат, в вышине
проплывали облака. Ветер словно бы утих, но все-таки мост  был  ненадежен.
Мы остановились у самого моста, - Тартарен не уговаривал нас провожать его
дальше.
   - Ну, простимся, дети мои...
   Он со всеми расцеловался - начал с Бомвьейля, как  самого  старшего,  а
кончил мною. Я обливался слезами и даже не мог вытереть их, потому что все
еще держал чемодан и пальто, - слезы мои,  можно  сказать,  выпил  великий
человек.
   Тартарен был взволнован не меньше  нас.  Наконец  он  взял  свои  вещи:
пальто на руку, картонку в одну руку, чемодан в другую.
   - Смотрите,  Тартарен,  берегите  себя!..  -  сказал  ему  на  прощанье
Турнатуар.  -  Климат  в  Бокере  нездоровый...  В  случае  чего  супцу  с
чесночком... Не забудьте!
   На это ему Тартарен, подмигнув, ответил!
   - Не беспокойтесь... Знаете, как говорят про одну старуху? "Чем  больше
старуха старела, тем больше старуха умнела - и помирать  не  хотела".  Так
вот и я.
   Мы долго смотрели ему вслед, - он шел по мосту  несколько  грузным,  но
уверенным шагом. Мост так весь и качался у него под ногами. Несколько  раз
Тартарен останавливался и придерживал слетавшую шляпу.
   Мы издали кричали ему, стоя на месте!
   - Прощайте, Тартарен!
   А он был так  взволнован,  что  даже  не  оборачивался  и  в  ответ  не
произносил ни слова, - он только махал нам картонкой, как бы говоря:
   - Прощайте!.. Прощайте!..
   _Три  месяца  спустя.  Воскресенье,  вечер_.  Я  вновь  открываю   свой
"Мемориал", давно уже прерванный, эту старую зеленую  тетрадь  с  измятыми
уголками, начатую за пять тысяч миль от Франции, тетрадь, с которой  я  не
расставался нигде, ни на море, ни в темнице,  и  которую  я  завещаю  моим
детям, если, конечно, они у меня будут. Тут еще осталось немножко места, и
я этим воспользуюсь и запишу: нынче утром по  городу  разнеслась  весть  -
Тартарен приказал долго жить!
   Три месяца ничего о нем не было слышно. Я знал, что он живет в Бокере у
Бомпара, помогает ему  сторожить  ярмарочное  поле  и  охранять  замок.  В
сущности говоря, это тоже "приглядка". Я скучал по моему дорогому  учителю
и все собирался навестить его, но из-за окаянного моста так и не собрался.
   Как-то раз я смотрел издали на Бокерский замок, и показалось  мне,  что
на  самом-самом  верху  кто-то  наводит  на  Тараскон   подзорную   трубу.
По-видимому, это был Бомпар. Потом он ушел в башню, но сейчас же  вернулся
с каким-то очень полным мужчиной, похожим  на  Тартарена.  Полный  мужчина
посмотрел в подзорную трубу, а потом стал делать знаки руками,  как  будто
он кого-то узнал. Но все это было так от меня далеко, все это  было  такое
маленькое, едва-едва различимое, - вот  почему  этот  случай  очень  скоро
изгладился из моей памяти.
   Сегодня с самого утра ко мне привязалась беспричинная тоска, а когда  я
пошел в город побриться - по воскресеньям я всегда бреюсь, - меня поразило
небо,  пасмурное,  холодное,  тусклое:  в   такие   дни   особенно   четко
вырисовываются деревья, скамейки, тротуары, дома. Войдя к цирюльнику Марку
Аврелию, я поделился с ним своим впечатлением:
   - Какое нынче странное солнце! Не светит и не греет... Уж  не  затмение
ли?
   - Как, господин Паскалон, разве вы не знаете?..  О  затмении  писали  в
газетах еще в начале месяца.
   Марк Аврелий взял меня за нос и, поднеся бритву к  самому  моему  лицу,
спросил:
   - Слыхали новость?.. Кажется, наш великий  человек  отправился  на  тот
свет.
   - Какой великий человек?
   При  слове  "Тартарен"  я  вздрогнул  и  чуть  было  не   порезался   о
Марк-Аврелиеву бритву.
   - Вот что значит покинуть родину!.. Он не мог жить без Тараскона...
   Цирюльник сказал истинную правду.
   Жизнь без славы, жизнь без Тараскона - конечно, это была для  Тартарена
не жизнь.
   Бедный дорогой учитель! Бедный великий Тартарен!.. Но какое же, однако,
стечение обстоятельств!.. Солнечное затмение в день его смерти!
   И до чего же чудной у нас народ! Бьюсь об заклад, что весь город тяжело
переживает его кончину, но тарасконцы делают вид, что это им  как  с  гуся
вода.
   А дело-то в  том,  что  после  истории  с  Порт-Тарасконом,  в  которой
проявились их чересчур увлекающиеся, любящие все на  свете  преувеличивать
натуры, они теперь стараются прослыть людьми в высшей степени трезвыми,  в
высшей степени уравновешенными, хотят показать, что они исправились.
   Ну, а если говорить по чистой совести, то мы совсем не исправились,  мы
перегибаем палку в другую сторону, только и всего.
   Мы уже не утверждаем:  "Вчера  в  цирке  было  более  пятидесяти  тысяч
зрителей". Мы утверждаем обратное: "Вчера в цирке  было  от  силы  человек
шесть".
   Но ведь это тоже преувеличение.

   1890



ПРИМЕЧАНИЯ


   НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТАРТАРЕНА ИЗ ТАРАСКОНА

   "Есть в языке Мистраля словцо, которое кратко и полно  определяет  одну
из характерных черт местных жителей: galeja - подтрунивать, подшучивать. В
нем виден проблеск иронии, лукавая  искорка,  которая  сверкает  в  глазах
провансальцев. Это galeja по всякому поводу упоминается в разговоре - и  в
виде  глагола,  и  в  виде  существительного:  Veses  -  pas?..   Es   uno
galejado..." ("Неужели ты не понимаешь?.. Ведь это только  шутка...")  Или
же:  Taisote,  galejaire!"  ("Замолчи,  противный  насмешник!")  Но   быть
galejar'ом - это вовсе не значит, что ты не можешь быть добрым  и  нежным.
Люди просто развлекаются, хотят посмеяться! А в  тех  местах  смех  вторит
каждому чувству, даже самому страстному, самому нежному... И я  тоже  ведь
galejaire.  Среди  парижских  туманов,  забрызганный  парижской  грязью  и
парижской тоской, я, может быть, утратил способность смеяться, но читатель
"Тартарена"  заметит,  что  в  глубине  моего  существа  был  еще  остаток
веселости, который распустился сразу, едва  я  попал  на  яркий  свет  тех
краев... Ведь "Тартарен" - это взрыв хохота, это galejade".
   Так Доде характеризовал первую часть своей трилогии  спустя  пятнадцать
лет после ее выхода ("История моих книг", очерк "Тартарен из  Тараскона").
Однако в основе этой "галейяды", как и в  основе  всех  книг  Доде,  лежал
жизненный материал. Корни ее уходят в тот период  времени,  когда  молодой
писатель побывал в Алжире. "В один прекрасный ноябрьский день 1861 года мы
с Тартареном, вооруженные до зубов, с  "шешьями"  на  макушках,  отбыли  в
Алжир охотиться на львов. По правде говоря, я ехал туда  не  специально  с
этой целью: мне прежде всего нужно было  прокалить  на  ярком  солнце  мои
слегка подпорченные легкие. Но ведь недаром,  черт  побери,  я  родился  в
стране охотников за фуражками! Едва ступив на палубу "Зуава", куда как раз
погружали наш огромный  ящик  с  оружием,  я,  больше  Тартарен,  чем  сам
Тартарен, стал воображать, будто отправляюсь именно затем, чтобы истребить
всех атласских хищников".
   "Тартареном", с которым Доде отправился в Алжир, был  его  сорокалетний
кузен  Рейно,  коренной  житель  Нима,  мечтатель  и  фантазер,  страстный
любитель приключенческих романов и охотник за фуражками; он был так силен,
что сограждане утверждали, будто у него "двойные мускулы", а  в  доме  его
рос карликовый баобаб в горшке  из-под  резеды...  Едва  прибыв  в  Алжир,
кузены, смущавшие переселенцев своим экзотическим видом, а арабов -  своим
оружием,  убедились,  что  на  львов  им  охотиться  не  придется  -  надо
ограничиться газелями и страусами. Тем не менее Доде, позабыв  предписание
врача о необходимости покоя, за три месяца исколесил весь Алжир  вслед  за
своим неугомонным спутником, "преданный ему, как верблюд из моей повести",
по  собственному  выражению  писателя.  Он   встречался   с   французскими
чиновниками  и  продажными  арабскими  шейхами,  видел  всю  нелепость   и
жестокость  колониальной  администрации,  нищету  населения,  задавленного
двойным гнетом - французов и местной знати.
   В конце февраля 1862 года Доде вернулся во Францию. Привыкнув во  время
путешествия записывать свои впечатления, он создает на основе этих записей
несколько очерков, которые  печатает  в  газетах.  18  июня  1863  года  в
"Фигаро" появился рассказ "Шапатен, истребитель  львов"  -  о  похождениях
провансальского "тэрка" в Алжире; кузен Рейно уже  приобрел  в  нем  черты
будущего Тартарена.
   - Несколько лет спустя Доде вновь обратился к  этой  вещи,  поняв,  что
тема далеко не исчерпана.  "Восемь  лет  назад  я  напечатал  "Приключения
Шапатена из Тараскона"; они появились в "Фигаро". Из-за них у  меня  вышла
ссора с кузеном Рейно. Вещь была коротенькая, поместилась в  одном  номере
тогдашнего "Фигаро". Но потом я решил, что в  ней  есть  отличный  веселый
сюжет, зарисовки юга и  особенно  зарисовки  Алжира,  Алжира  комического,
поскольку именно так позволял мне рассказать о нем характер моего героя. Я
взял свой старый рассказ и развил его, но  из-за  того,  что  имя  Шапатен
стало в Ниме прозвищем Рейно, мне не хотелось снова им  пользоваться...  Я
стал искать другое имя, и один мой приятель подсказал мне раскатистое  имя
Барбарен (я знал Барбаренов в Эксе и в Тулоне), и я воспользовался им",  -
писал Доде своему кузену и другу Тимолеону Амбруа.
   Но герою-южанину необходим был достойный  фон,  и  таким  фоном  явился
Тараскон - этот обобщенный образ юга Франции. "Тараскон был для меня  лишь
псевдонимом, подобранным на дороге Париж - Марсель, - вспоминает  Доде,  -
это слово южане произносят так  раскатисто,  что  оно,  когда  выкрикивают
названия станций, звучит победно,  точно  воинственный  клич