море восточной  поэзии,  он
добился свидания.
   Я не стану рассказывать вам о том, как билось у  тарасконца  сердце  во
время приготовлений к свиданию,  с  какой  лихорадочной  тщательностью  он
подстригал, помадил  и  опрыскивал  духами  свою  жесткую  бороду,  бороду
охотника за фуражками, и с  какой  предусмотрительностью  рассовал  он  на
всякий случай по карманам два-три револьвера и кастет с железными шипами.
   Князь с его  неизменной  услужливостью  явился  на  первое  свидание  в
качестве переводчика. Дама жила в верхней части города. У дверей  ее  дома
дымил  папиросой  юный  мавр  лет  тринадцати-четырнадцати.  Это   и   был
знаменитый Али, пресловутый _брат_. Увидав гостей, он два раза постучал  в
дверь и деликатно удалился.
   Дверь отворилась. На пороге появилась  негритянка;  она  молча  провела
гостей узким внутренним двором в прохладную комнатку, где их ожидала дама,
полулежавшая  на  низком  диване...  На  первый  взгляд   она   показалась
тарасконцу меньше ростом и полнее мавританки в омнибусе... Да уж  это  она
ли? Сомнение молнией прорезало мозг Тартарена, но тотчас погасло.
   Все было обворожительно  у  этой  женщины:  и  голые  ножки,  и  пухлые
пальчики, унизанные перстнями, и розовые щеки,  и  стройный  стан,  а  под
корсажем из золотой парчи  и  под  разводами  пестрого  платья  проступали
округлые, соблазнительные очертания тела, цветущего,  но  уже  начинающего
полнеть... Во рту у нее дымился янтарный мундштук и  окутывал  ее  облаком
белого дыма.
   Войдя, тарасконец прижал руку к сердцу и, вращая  выпученными,  полными
страсти глазами, отвесил ей самый что ни на есть мавританский поклон. Байя
с минуту молча смотрела на него, потом вдруг, выронив  янтарный  мундштук,
упала навзничь и закрыла лицо  руками,  и  теперь  видна  была  только  ее
белоснежная шея,  сотрясавшаяся,  точно  мешочек  с  жемчугом,  от  дикого
хохота.



   11. Сиди Тарт'ри бен Тарт'ри

   Зайдите как-нибудь в  сумерки  в  одну  из  алжирских  кофеен  Верхнего
города, вы еще и теперь можете  там  услышать,  как  мавры  толкуют  между
собой, подмигивая и  посмеиваясь,  о  некоем  Сиди  Тарт'ри  бен  Тарт'ри,
любезном и богатом европейце,  который  несколько  лет  назад  проживал  в
верхнем квартале с одной дамочкой, местной жительницей, по имени Байя.
   Нетрудно догадаться, что этот самый Сиди Тарт'ри,  оставивший  по  себе
столь веселую память во всей Касбахской округе, есть не кто иной, как  наш
Тартарен...
   Ничего не поделаешь! В жизни  святых  и  в  жизни  героев  бывают  часы
ослепления,  смятения,  слабости.  Знаменитый  тарасконец  не   составляет
исключения - вот почему целых два месяца, позабыв о львах и  о  славе,  он
упивался восточной любовью и, подобно Ганнибалу в  Капуе,  утопал  в  неге
(*24) белого Алжира.
   Доблестный муж нанял в самом сердце арабского города хорошенький  домик
в местном вкусе, с внутренним двором,  банановыми  деревьями,  прохладными
галереями и фонтанами. Там он и жил, вдали от городского шума,  вместе  со
своей мавританкой, сам с головы до ног превратившись в мавра, посасывая  с
утра до вечера кальян и объедаясь вареньем с мускусом.
   Разлегшись на диване прямо против Тартарена, Байя под гитару  мурлыкала
нечто монотонное или же, чтобы развлечь своего повелителя, исполняла танец
живота, держа в руке зеркальце, любуясь своими белыми зубками, кривляясь и
ломаясь.
   Так как дама не знала ни слова по-французски, а  Тартарен  -  ни  слова
по-арабски, то разговор у них часто иссякал, - словоохотливому  тарасконцу
это было в наказание за болтливость, которою он грешил в аптеке у Безюке и
в оружейном магазине у Костекальда.
   Но даже и в этом наказании  таилась  особая  прелесть:  то  было  некое
сладостное оцепенение, выражавшееся в том, что Тартарен за целый  день  не
говорил ни слова и только слушал бульканье кальяна, треньканье  гитары  да
тихий плеск фонтана на выложенном мозаикой дворике.
   Кальян,  баня  и  любовь  заполняли  всю  его  жизнь.  Тартарен  и  его
возлюбленная выходили из дому редко. Кое-когда  Сиди  Тарт'ри  садился  на
доброго мула, его дама  вспрыгивала  на  круп,  и  они  отправлялись  есть
гранаты в маленький садик, который он купил неподалеку... Но хоть  бы  раз
он спустился в европейскую часть города!  Кутящие  зуавы,  алькасары,  где
полно  офицеров,  вечный  лязг  сабель  под   аркадами   -   этот   Алжир,
представлявшийся ему  столь  же  безобразным,  как  любая  кордегардия  на
Западе, он терпеть не мог.
   В общем, тарасконец был счастлив. Особенно Тартарен  -  Санчо,  большой
любитель турецких сладостей, - тот был в полном восторге  от  своей  новой
жизни... У Тартарена - Дон  Кихота  при  мысли  о  Тарасконе  и  обещанных
львиных шкурах нет-нет да и просыпалась совесть... Но  -  ненадолго:  один
взгляд Байи, одна ложка чертовски вкусного душистого варенья, дурманящего,
как напиток Цирцеи, - и грустные мысли рассеивались.
   По  вечерам  приходил  князь  Григорий  помечтать  вслух  о   свободной
Черногории... Отличаясь неутомимой услужливостью, этот  любезный  господин
исполнял  у  них  обязанности  переводчика  и  даже,   в   случае   нужды,
домоправителя, совершенно бескорыстно, из любви к искусству... Кроме него,
Тартарен  принимал  у  себя  только  _тэрок_.  Эти  корсары  со   свирепым
выражением лица, которые еще так недавно, сидя в своих  темных  лавчонках,
внушали  ему  необоримый  страх,  при   ближайшем   знакомстве   оказались
добродушными,    безобидными    купцами,    золотошвеями,     кондитерами,
кальянщиками; все это были люди благовоспитанные, услужливые, себе на уме,
осмотрительные, мастаки по части игры в карты. Чуть не  каждый  вечер  эти
господа приходили к Сиди Тарт'ри, обыгрывали его, поедали его  варенье,  а
ровно в десять воссылали благодарения пророку и скромно удалялись.
   После ухода гостей Сиди Тарт'ри и его верная подруга проводили  остаток
вечера на террасе - широкой белой террасе, которая служила их дому кровлей
и господствовала над городом. Вокруг множество  других  террас,  таких  же
белых, озаренных тихим светом луны,  уступами  спускалось  к  морю.  Ветер
доносил звон гитар.
   ...Внезапно  в  вышине   мягко   вспыхивала   ясная,   как   созвездие,
полнозвучная  мелодия:  на  минарете  ближней  мечети  появлялся  красавец
муэдзин, и его белый силуэт отчетливо вырисовывался на темной синеве ночи;
дивным голосом, разносившимся далеко кругом, он славословил аллаха.
   Байя выпускала из рук гитару,  и  ее  большие  глаза,  устремленные  на
муэдзина, казалось, жадно впивали слова молитвы. И пока длилось пение, она
вся дрожала  от  восторга,  словно  восточная  святая  Тереса...  Тартарен
взволнованно смотрел на нее и думал о том, какая это, должно быть, могучая
и прекрасная вера, если она способна вызывать такой молитвенный жар.
   Тараскон,  закрой  от  стыда  свои  очи!  Твой  Тартарен  помышляет   о
вероотступничестве.



   12. Нам пишут из Тараскона

   В один прекрасный день Сиди Тарт'ри под  безоблачным  небом,  овеваемый
теплым ветерком, верхом на муле возвращался, на сей раз  без  подруги,  из
своего  садика...  Раскорячив  ноги,  потому  что  мешали  сумки,  набитые
лимонами и арбузами, сложив руки на животе и покачиваясь всем  корпусом  в
лад _трюх-трюху_  своего  мула,  убаюканный  звяканьем  огромных  стремян,
сомлевший от неги и зноя, доблестный муж ехал среди чудесной природы.
   Внезапно, при въезде  в  город,  он  был  пробужден  громовым  голосом,
который его окликал:
   - Такое-сякое чудо морское!.. Да никак это господин Тартарен?
   Услышав свою фамилию, услышав веселые звуки южного  говора,  тарасконец
поднял голову и увидел совсем рядом добродушное  загорелое  лицо  Барбасу,
капитана "Зуава", - капитан пил абсент и курил трубку на пороге  маленькой
кофейной.
   - А, Барбасу, доброго здоровья! - остановив мула, воскликнул Тартарен.
   Вместо ответа Барбасу вытаращил на него глаза - и давай  хохотать,  так
хохотать, что Сиди Тарт'ри от великого смущения съехал с седла на арбузы.
   - Ах, дорогой господин Тартарен, какой на вас тюрбан!.. Так, значит, вы
правда заделались _тэрком_?.. А как плутовка  Байя?  Все  поет  "Красавицу
Марко"?
   - "Красавицу Марко"! - с возмущением повторил Тартарен. - Да будет  вам
известно,  капитан,  что  особа,  о  которой  вы   говорите,   -   честная
мавританская девушка, и по-французски она не знает ни слова.
   - Байя? По-французски ни слова?.. Да вы что, с луны свалились?
   Тут славный капитан захохотал еще громче.
   Заметив, однако,  что  лицо  у  бедного  Сиди  Тарт'ри  вытянулось,  он
спохватился:
   - Впрочем, может быть, это другая... Я, наверно,  спутал...  Но  только
видите ли, господин Тартарен, я  бы  вам  все-таки  посоветовал  держаться
подальше от алжирских мавританок и от черногорских князей!..
   Тартарен, изобразив на своем лице свирепость, вытянулся на стременах.
   - _Кнэзь_ - мой друг, капитан!
   - Хорошо, хорошо, только не сердитесь!.. Не хотите ли абсенту? Нет? Что
от  вас  передать  землякам?  Ничего  не  надо?  Ну,  ну!  Счастливо   вам
попутешествовать!.. Да, кстати, дружище: у меня добрый французский  табак,
отсыпьте себе на несколько трубок... Да берите, берите! От него вам  вреда
не будет... Это окаянный восточный табак заморочил вам голову.
   Тут капитан принялся за абсент, а Тартарен в глубоком раздумье затрусил
домой... Хотя он по своему душевному благородству и  не  поверил  капитану
Барбасу, однако эти наветы огорчили  его,  а  кроме  того,  южный  выговор
капитана и его провансальские  ругательства  вызвали  у  Тартарена  легкие
угрызения совести.
   Байю он не  застал.  Она  была  в  бане...  Негритянка  показалась  ему
безобразной, дом - скучным... Не зная, куда деваться от тоски,  он  сел  у
фонтана и принялся набивать трубку табаком Барбасу. Табак был  завернут  в
обрывок "Семафора". Когда он его развернул, ему бросилось в глаза название
родного города.

   "Нам пишут из Тараскона

   Весь город в тревоге. Истребитель львов Тартарен,  выехавший  охотиться
на  крупных  африканских  хищников  из  семейства  кошачьих,   в   течение
нескольких месяцев не подает о себе вестей... Что  же  случилось  с  нашим
доблестным  соотечественником?..  Кто  знал  эту  горячую  голову,   этого
смельчака, этого  неутомимого  искателя  приключений,  тот  не  может  без
волнения задавать себе этот  вопрос...  Поглотил  ли  его,  как  и  многих
других, песок пустыни? Или же его растерзало своими смертоносными  клыками
одно из тех атласских чудовищ, шкуры которых  он  обещал  принести  в  дар
муниципалитету?..   Мучительная   неизвестность!    Однако    негры-купцы,
приехавшие на Бокерскую ярмарку, уверяют, что в  пустыне  им  повстречался
европеец, приметы которого сходятся с приметами Тартарена, и что  европеец
этот направлялся в Тимбукту... Да хранит господь нашего Тартарена!"

   Прочитав эту заметку, тарасконец покраснел,  побледнел,  задрожал.  Его
мысленному взору предстал весь  Тараскон:  Клуб,  охотники  за  фуражками,
зеленое  кресло  у  Костекальда  и  надо  всем  этим  -   парящие,   будто
распластавший крылья орел, громадные усы бравого командира Бравида.
   И тут Тартарену из Тараскона от одного сознания,  что  он,  малодушный,
целыми днями сидит, поджав под себя ноги, на циновке, в  то  время  как  у
него на родине все убеждены, что он изничтожил львов, стало стыдно,  и  он
заплакал.
   Вдруг наш герой вскочил с криком: "На львов! На львов!"  -  бросился  в
пыльный чулан, где покоились походная палатка, аптечка, консервы,  ящик  с
оружием, и вытащил их на двор.
   Тартарен - Санчо приказал долго  жить,  остался  лишь  Тартарен  -  Дон
Кихот.
   Произведя осмотр своего имущества, вооружившись, снарядившись, обувшись
в высокие сапоги, написав несколько слов князю и поручив его заботам Байю,
вложив в конверт несколько смоченных слезами голубых кредиток, бесстрашный
тарасконец, не теряя ни минуты, сел в  дилижанс  и  укатил  по  Блидахской
дороге, а негритянка, оставшись одна во всем доме, так  и  обмерла,  когда
увидела, что кальян, тюрбан, туфли - весь  этот  мусульманский  хлам  Сиди
Тарт'ри валяется как попало под трехлистными пальметтами галереи...




ЭПИЗОД ТРЕТИЙ. У ЛЬВОВ


   1. Сосланный дилижанс

   Это был старый допотопный дилижанс, обитый по  старинной  моде  толстым
синим, совершенно  выцветшим  сукном  с  громадными  помпонами  из  грубой
шерсти, которые за несколько часов пути в конце концов натирали вам  спину
до синяков. У  Тартарена  из  Тараскона  было  место  сзади,  в  углу;  он
расположился поудобнее и в ожидании  той  минуты,  когда  на  него  пахнет
мускусом  от  крупных  африканских  хищников  из  семейства  кошачьих,  по
необходимости  удовольствовался  приятным   запахом   старого   дилижанса,
причудливо сочетающим в себе множество запахов: мужских, конских, женских,
запахи кожи, провизии и прелой соломы.
   В заднем отделении дилижанса собралось довольно разношерстное общество:
монах-траппист, евреи-купцы, две кокотки, догонявшие свою воинскую часть -
3-й гусарский полк, фотограф из Орлеанвиля... Но, несмотря на всю прелесть
и разнообразие этого общества, Тартарен был не расположен беседовать, -  с
лямкой на плече, с  карабинами  между  колен,  он  по-прежнему  предавался
размышлениям... Его внезапный отъезд, черные глаза Байи,  страшная  охота,
на которую он отправлялся, - от всего этого голова у него  шла  кругом,  а
тут еще европейский дилижанс с его добродушным,  патриархальным  обличьем,
неожиданно оказавшийся в Африке: он смутно  напоминал  Тартарену  Тараскон
его юности, поездки за город, завтраки на берегу  Роны,  вызывал  вереницу
воспоминаний...
   Постепенно стемнело. Кондуктор зажег фонари... Ветхий дилижанс, скрипя,
подпрыгивал на старых рессорах, лошади бежали рысью, бубенчики  звенели...
Время от времени наверху,  под  брезентом  империала,  слышался  ужасающий
скрежет железа... Это скрежетало военное снаряжение.
   Тартарен из Тараскона в  полусне  с  минуту  еще  смотрел,  как  смешно
подскакивают при толчках пассажиры, смотрел на эту пляску странных  теней,
потом глаза у него слиплись, мысль затуманилась, и дальше он  лишь  смутно
различал визг колес да оханье дилижанса...
   Вдруг чей-то старческий голос, хриплый,  сиплый,  надтреснутый,  назвал
тарасконца по имени:
   - Господин Тартарен! Господин Тартарен!
   - Кто это?
   - Это я, господин Тартарен. Вы меня не узнаете?..  Я  старый  дилижанс,
курсировавший двадцать лет тому назад между Тарасконом и Нимом... Я  часто
вас возил, вас и ваших друзей, когда вы ездили охотиться  за  фуражками  в
Жонкьер или в Бельгард... Сперва я вас и не узнал: шапочка на вас,  как  у
_тэрка_, и потом вы пополнели, но как только  раздался  ваш  храп,  -  ах,
разэтакий такой! - тут уж я сразу догадался!
   - Ладно! Ладно! - слегка задетый, пробормотал Тартарен, но,  сейчас  же
смягчившись, спросил: - А как ты сюда попал, старина?
   - Ах, милый господин Тартарен, я попал сюда не по  своей  воле,  можете
мне поверить!.. Как только Бокерская железная дорога была закончена,  меня
признали ни на что больше не годным и отправили в Африку... И  не  я  один
подвергся этой участи! Сосланы почти все французские дилижансы. Нашли, что
мы слишком реакционны, и вот мы теперь все здесь,  отбываем  каторгу...  у
вас во Франции это называется "алжирские железные дороги" (*25).
   Тут старый дилижанс тяжело вздохнул, а затем продолжал:
   - Ах, господин Тартарен, как я тоскую о моем милом  Тарасконе!  Хорошее
то было время, - я был тогда молод! Посмотрели бы вы на меня утром,  перед
самым отъездом:  вымыт  я  чисто-начисто,  до  блеска,  колеса  смазаны  и
сверкают, как новенькие, фонари - точно два солнца, брезент  просмолен  на
совесть! А как это здорово, когда кучер  щелкнет,  бывало,  несколько  раз
бичом на мотив: "Эй, Тараск,  эй,  Тараск,  попадешь  в  тартарары!"  -  а
кондуктор, с рожком на перевязи, в форменной фуражке  набекрень,  забросит
одним махом свою всегда злую  собачонку  на  брезент  империала,  крикнет:
"Пошел! Пошел!" - и вскочит на козлы! Тут моя четверка,  звеня  бубенцами,
под лай собак и  гуденье  рожка  трогается,  окна  распахиваются,  и  весь
Тараскон с гордостью смотрит, как мчится по большой дороге дилижанс.
   Какая это прекрасная, широкая дорога,  господин  Тартарен,  и  в  каком
порядке  она  содержится!  Километровые  столбы,  кучки  щебня  на  равном
расстоянии одна от другой,  справа  и  слева  прелестные  оливковые  рощи,
виноградники... И через каждые десять шагов - постоялый двор, через каждые
пять минут - остановка... А какие почтенные люди были мои пассажиры!  Мэры
и священники, ездившие в  Ним,  кто  -  к  префекту,  кто  -  к  епископу,
шелкопрядильщики,  чинно  возвращавшиеся   домой   из   Мазе,   школьники,
разъезжавшиеся  на  каникулы,  крестьяне  в  вышитых  рубашках,   с   утра
хорошенько побрившиеся, а наверху, на империале, вы все, господа  охотники
за фуражками, -  вы  всегда  были  такие  веселые,  и,  возвращаясь  домой
вечером, уже при свете звезд, каждый из вас так мило пел _свой_ романс!..
   Теперь не то... Бог знает, кого я только не вожу! Каких-то  басурманов,
от которых я набираюсь насекомых, каких-то негров,  бедуинов,  солдафонов,
проходимцев, нахлынувших сюда из  разных  стран,  колонистов  в  отрепьях,
отравляющих меня своим вонючим табаком, -  и  все  это  говорит  на  таком
языке, в котором сам господь бог ничего не поймет... А потом вы же видите,
какой за мной здесь уход! Никогда не почистят, никогда не помоют. На  меня
жалеют даже масло, чтобы смазать колеса. Вместо  прежних  рослых,  добрых,
смирных моих коней - маленькие арабские лошадки, а в них точно бес  сидит:
лягаются, кусаются, подпрыгивают на бегу,  словно  козы,  копытами  ломают
оглобли... Ай, ай!.. Вот оно!.. Начинается!.. А дороги! Здесь еще  сносно,
потому что начальство близко, а  дальше  и  вовсе  бездорожье.  Пробирайся
наугад, через горы и долы, сквозь заросли карликовых  пальм  и  мастиковых
деревьев... Определенных остановок нет. Где кондуктору вздумается,  там  и
остановка: то у одной фермы, то у другой.
   Иной раз из-за этого шалопая я даю крюку мили в  две,  оттого  что  ему
заблагорассудилось  навестить  приятеля  и  выпить  с  ним   абсенту   или
шипучки... А потом - гони, кучер, наверстывай! Солнце  палит,  пыль  жжет.
Ничего,  гони!  Зацепился,  опрокинулся...  Гони  вовсю!  Реки  -  вплавь,
простужаешься, мокнешь,  тонешь...  Гони!  Гони!  Гони!  А  вечером  меня,
насквозь мокрого, ставят на ночевку во двор караван-сарая, - это в моем-то
возрасте и с моим-то ревматизмом! - и я должен спать под  открытым  небом,
на самом сквозняке. Ночью  шакалы  и  гиены  обнюхивают  мой  кузов,  воры
забираются ко мне погреться... Вот  до  чего  я  дожил,  дорогой  господин
Тартарен, и такую жизнь мне суждено вести, пока в  один  прекрасный  день,
растрескавшись на солнце, прогнив от ночной сырости, я не почувствую,  что
больше не могу, и не свалюсь где-нибудь на повороте этой треклятой дороги,
и арабы на останках моего дряхлого скелета не сварят себе кускус.
   - Блидах! Блидах! - крикнул кондуктор, отворяя дверцу.



   2. Входит маленький господин

   Сквозь запотевшие стекла  Тартарен  из  Тараскона  с  трудом  разглядел
красивое  здание  супрефектуры  и  перед  ним  площадь  правильной  формы,
окруженную аркадами, обсаженную апельсинными деревьями, а посреди  площади
в розовом предутреннем тумане маршировали какие-то ненастоящие, словно  бы
оловянные солдатики. В кофейнях  отворялись  ставни.  На  углу  -  овощной
рынок... Все это было очаровательно, но львами здесь и не пахло.
   "На юг!.. Дальше на юг!"  -  прошептал  добрый  Тартарен,  забиваясь  в
уголок.
   В эту минуту дверца  отворилась.  Струя  свежего  воздуха  ворвалась  в
дилижанс и вместе с запахом апельсинного цвета принесла на  своих  крыльях
маленького  господин