дный _прррезидэнт_ пропал, погиб  безвозвратно,  убитые  горем  депутаты
выехали в Тараскон и взяли с собой Бомпара, потрясенный мозг которого  все
никак не мог свыкнуться с ужасным происшествием.
   - Не напоминайте мне об этом! - говорил он, как только речь заходила  о
случившемся. - Никогда больше не напоминайте!
   Вне всякого сомнения, к списку жертв Монблана присоединилась  новая  (и
какая!) жертва.



   14. Заключение

   Более впечатлительного города, чем Тараскон, не  было  и  нет  в  целом
свете. В иной праздничный день, когда жители, все как  один,  высыпают  на
улицы, когда гремят тамбурины, когда на Городском  кругу  людно  и  шумно,
пестрит в глазах от зеленых и красных юбок, от арльских косынок, а большие
разноцветные афиши  оповещают  о  борьбе  взрослых  и  подростков,  о  бое
камаргских  быков,  стоит   какому-нибудь   шутнику   крикнуть:   "Бешеная
собака!.."  или  "Бык!.."  -  и  все  бегут,  толкаются,  мечутся,   двери
запираются на засовы, ставни хлопают, как во время грозы,  и  вот  уже  во
всем Тарасконе пусто и тихо, ни одной живой души, ни звука, цикады - и  те
прячутся и настораживаются.
   Такой  вид  имел  Тараскон  однажды  утром,  хотя  утро  это  было   не
праздничное и не воскресное: лавки заперты, дома словно вымерли,  улицы  и
площади стали  как  будто  шире  от  тишины  и  безлюдья.  Vasta  silentio
[необозримое безмолвие (лат.)], - как говорит Тацит, описывая Рим  в  день
похорон Германика (*67), и это сравнение Тараскона с  облекшимся  в  траур
Римом тем более уместно, что в  тарасконском  соборе  сегодня  молились  о
упокоении  Тартарена  и  все  население  оплакивало  своего  героя,   свое
божество, непобедимого обладателя двойных мускулов,  оставшегося  навсегда
среди льдов Монблана.
   И вот, в то  время  как  опустевшие  улицы  полнились  тяжкими  ударами
погребального  колокола,  мадемуазель  Турнатуар,   сестра   доктора,   по
состоянию здоровья никогда не выходившая из дому и  изнывавшая  от  скуки,
сидела, по обыкновению, в  большом  кресле,  смотрела  в  окно  и  слушала
похоронный звон.  Дом  Турнатуаров  стоит  на  Авиньонской  дороге,  почти
напротив дома Тартарена, и это достопримечательное жилище, хозяин которого
никогда не вернется, наглухо запертая  садовая  калитка,  все,  вплоть  до
ящиков для чистки обуви, принадлежавших  маленьким  савоярам,  что  сидели
рядком возле ограды, надрывало душу хворой девицы, вот уже более  тридцати
лет  пылавшей  тайною   страстью   к   тарасконскому   герою.   О,   тайна
стародевического сердца! Следить взглядом, когда он  в  свой  обычный  час
выходил из дому, спрашивать себя: "Куда это он?.." - смотреть,  в  чем  он
сегодня: в альпинистском костюме или в зеленой со стальным отливом куртке,
- все это доставляло ей особое наслаждение. Тетерь она его уже не  увидит.
Она даже лишена последнего утешения - пойти помолиться за  него  вместе  с
другими тарасконскими дамами.
   Внезапно длинное  лицо  мадемуазель  Турнатуар,  смахивавшей  на  белую
лошадь, покрыл легкий румянец, ее тусклые глаза с красными  веками  широко
раскрылись, а худая морщинистая рука сотворила  крестное  знамение...  Да,
это он, он шел по той стороне улицы... Сперва, ей показалось,  что  это  -
видение. Но  нет,  это  и  впрямь  Тартарен,  живой  Тартарен,  но  только
побледневший, жалкий, оборванный, кравшийся по стенам, как нищий, как вор.
Но, чтобы читателям стало ясно, почему он появился в  городе  тайком,  нам
нужно вернуться  на  Монблан  как  раз  в  тот  момент,  когда  два  друга
находились на разных склонах Дом-де-Гуте и Бомпар вдруг почувствовал,  что
веревка рванулась как бы от падения привязанного к ней тела.
   На  самом  деле  веревка  застряла  между  двух  льдин,   и   Тартарен,
почувствовав точно такой же рывок, тоже решил, что его товарищ сорвался  и
тащит его за собой. И вот в этот ужасный миг - боже мой,  где  мне  только
найти слова?.. - их обоих охватил страх смерти, и они, забыв торжественный
обет, принесенный ими в отеле Бальте, инстинктивным движением одновременно
перерезали веревку: Бомпар - ножом, Тартарен - ледорубом, а  затем  каждый
из них пришел в ужас от своего злодеяния, каждый из них счел себя  убийцей
своего  друга,  и  тут  оба  они  бросились   бежать   в   противоположных
направлениях.
   В то самое время, когда  тень  Бомпара  появилась  на  Гран-Мюле,  тень
Тартарена добралась до Авесейльской сторожки. Каким чудом Тартарен спасся,
сколько раз он скользил и падал? Только Монблан мог бы  на  это  ответить,
ибо несчастный П.К.А. двое суток пребывал в полном  оцепенении  и  не  мог
вымолвить ни единого слова. Едва лишь он пришел в себя, его препроводили в
Курмайер, представляющий собою нечто вроде итальянского Шамони.  В  отеле,
где он решил побыть  впредь  до  окончательного  выздоровления,  только  и
разговору было что о страшной катастрофе на Монблане  -  точно  такого  же
происхождения, как  несчастный  случай  на  Сервене:  еще  один  альпинист
сорвался в пропасть из-за того, что лопнула веревка.
   Тартарен был уверен, что речь идет о Бомпаре, его мучила совесть, и  он
не смел ни догнать депутацию, ни возвратиться на родину. Он заранее  читал
на всех лицах и во всех взглядах: "Каин, где Авель, брат  твой?.."  Но  он
поиздержался, пообносился, а тут еще наступили сентябрьские холода, и  все
отели сразу как вымело, - пришлось все же собираться восвояси. Да  ведь  и
то сказать: свидетелей его преступления  не  было.  Ничто  не  мешает  ему
выдумать какую-нибудь историю. В дороге он было рассеялся, но  уже  совсем
неподалеку от Тараскона, едва под  голубым  небом  переливчато  засверкали
мягко очерченные Альпины, на Тартарена вновь  нахлынули  стыд,  раскаяние,
боязнь суда. И, чтобы не поднимать шума, он сошел с поезда не в Тарасконе,
а на предпоследней станции.
   Сколько раз, бывало, проходил он,  как  триумфатор,  по  этой  чудесной
Тарасконской дороге, на которую падает тень только от телеграфных столбов,
по хрустящему под ногами белому-белому песку, во главе  альпинцев  или  же
стрелков по фуражкам! А теперь кто бы узнал в грязном оборванце, сторожким
взглядом   бродяги   высматривающем   полицейских,   прежнего   Тартарена,
бесстрашного, щегольски одетого? Хотя  стояла  осень,  но  все  же  сильно
пекло, и Тартарен с наслаждением ел в холодке, возле телеги, купленный  им
у огородника арбуз, а огородник изливал ему свою  ярость  на  тарасконских
хозяек, ни одна из которых не пришла нынче на рынок "из-за того, что  идет
заупокойная обедня по каком-то горожанине, который свалился в яму где-то в
горах. Ишь, ишь, звонят!.. Отсюда слыхать...".
   Сомнений не оставалось:  этот  заунывный  похоронный  звон,  донесенный
теплым ветерком в пустую деревушку, раздавался по случаю кончины Бомпара!
   Какая встреча великому человеку, возвращающемуся на родину!
   Когда, быстрым движением отворив и захлопнув калитку, Тартарен вошел  в
свой садик и увидел  обсаженные  самшитом  узенькие,  чистенькие  дорожки,
бассейн и фонтан, красных рыбок, заметавшихся, чуть только хрустнул  песок
у него под ногами, гигантский баобаб  в  горшке  из-под  резеды,  на  одно
мгновение его душу окутал уют этой норы капустного кролика, после стольких
тревог и приключений он вдруг почувствовал себя  в  безопасности,  впал  в
блаженно-умиленное  состояние.  Но  тут   колокола,   проклятые   колокола
зазвонили еще громче, и от этих гулких унылых ударов  сердце  у  Тартарена
снова болезненно сжалось. В похоронном звоне ему слышался  вопрос:  "Каин,
где Авель, брат твой?  Тартарен,  что  сталось  с  Бомпаром?"  И  тут  он,
подавленный, пришибленный, к  великому  ужасу  красных  рыбок,  беспомощно
опустился на горячий от солнца край бассейна.
   Колокола смолкли. Шум толпы схлынул с соборной паперти, и там  осталась
лишь бормочущая нищенка да каменные  изваяния  святых.  Служба  кончилась,
весь  Тараскон  направляется  к  Клубу  альпинцев,  где  в   торжественной
обстановке Бомпар должен рассказать о катастрофе, дать подробный  отчет  о
последних минутах П.К.А. В зале заседаний наряду с членами Клуба  занимают
места представители  привилегированных  сословий  -  офицеры,  священники,
дворяне, богатые коммерсанты, и  в  настежь  раскрытые  окна,  сливаясь  с
речами этих господ, врываются то  мощные,  то  жалобные  звуки  городского
оркестра, расположившегося внизу на крыльце.  Тарасконцы  теснятся  вокруг
музыкантов, становятся на цыпочки, вытягивают шеи,  пытаясь  уловить  хоть
что-нибудь из того, что говорится на заседании, но окна высоко, и  так  бы
вся эта огромная толпа и  осталась  в  неведении,  если  бы  не  несколько
сорванцов, которые взобрались на большой платан и оттуда швыряют  в  толпу
различные сообщения, как швыряются вишневыми косточками.
   - Глянь, Костекальд притворяется, что плачет. А сам, подлец, уже уселся
в президентское кресло... А бедняга Безюке как сморкается! Какие  глаза-то
у него красные!.. Ишь, ишь, знамя-то обвязано крепом!.. Вон Бомпар идет  с
тремя депутатами к столу... Что-то кладет  на  стол...  Начал  говорить...
Должно быть, здорово! Слезы у всех в три ручья...
   В самом деле, фантастический рассказ  Бомпара  все  сильнее  ударял  по
сердцам слушателей. Память к Бомпару вернулась, а с нею  и  воображение...
Проводники, убоявшись непогоды, на вершину Монблана с  ними  не  пошли,  -
туда взошли только он, Бомпар, и его славный спутник,  и  в  течение  пяти
минут они стояли с развернутым знаменем на самом высоком  пике  Европы,  а
затем Бомпар с глубоким волнением начал рассказывать об опасном спуске,  о
том, как Тартарен покатился на дно расселины, и о  том,  как  он,  Бомпар,
обвязавшись веревкой в двести футов длиной, стал шаг за шагом  обследовать
пропасть:
   - Двадцать  раз,  господа...  да  нет,  что  я  говорю?  Раз  девяносто
спускался я в эту ледяную бездну, но так и  не  нашел  нашего  несчастного
_прррезидэнта_, и все же я утверждаю, что сорвался он именно туда, так как
во впадинах мне удалось обнаружить его останки...
   С этими словами он выложил на стол осколок челюстной  кости,  несколько
волосков из бороды, лоскут от жилета, петлю от подтяжек  -  короче,  целую
коллекцию, вроде той, что собрана в Гран-Мюле...
   При виде этой выставки собрание уже  не  сдерживало  порывов  отчаяния.
Даже самые черствые сердца, как, например, приверженцы  Костекальда,  даже
наиболее солидные люди, вроде нотариуса Камбалалета и доктора  Турнатуара,
- и те роняли слезы величиной  с  графинную  пробку.  Присутствовавшие  на
заседании  дамы  испускали   душераздирающие   вопли,   заглушаемые   воем
Экскурбаньеса,  блеяньем  Паскалона  и  звуками   похоронного   марша,   в
медлительно-скорбном басовом ключе исполнявшегося оркестром.
   Видя, что волнение и  расстройство  чувств  достигли  у  присутствующих
своего предела, Бомпар закончил рассказ и горестным жестом указал, как  на
вещественные доказательства, на реликвии, хранившиеся в баночках:
   - Вот все, дорогие сограждане, что  осталось  от  нашего  славного,  от
нашего любимого президента... Прочее  нам  возвратит  ледник  через  сорок
лет...
   Тут он хотел было рассказать  людям  несведущим  о  недавнем  открытии,
касающемся равномерности движения ледников, но в  это  время  его  прервал
скрип маленькой дверцы в глубине залы -  кто-то  вошел...  И  вдруг  перед
оратором предстал бледный, как привидение, Тартарен.
   - Э, Тартарен!..
   - Эге, Гонзаг!..
   И  таково  свойство  этого  удивительного   племени,   верящего   самым
неправдоподобным историям,  самым  смелым  выдумкам  и  так  же  легко  их
опровергающего,  что  появление  великого   человека,   останки   которого
покоились тут же на столе, сильного впечатления ни на кого не произвело.
   -  Послушайте,  это  недоразумение,  -  сказал   успокоенный,   сияющий
Тартарен, кладя руку на плечо человека, которого,  как  ему  казалось,  он
погубил. - Я исходил Монблан с двух сторон.  Поднялся  по  одному  склону,
спустился по другому - это и послужило основанием считать меня погибшим.
   Тартарен умолчал, что с противоположного склона он съехал на спине.
   - Чтоб ему пусто было, этому Бомпару! - сказал Безюке. -  Он  всю  душу
перевернул нам своей историей!..
   Тут все засмеялись и  стали  пожимать  друг  другу  руки,  а  на  улице
оркестр, который никакими силами не  могли  остановить,  упорно  продолжал
играть похоронный марш в честь покойного Тартарена.
   - Гляньте!  Как  сразу  пожелтел  Костекальд!..  -  прошептал  Паскалон
командиру Бравида, показывая на оружейника, поднявшегося,  чтобы  уступить
место президенту, добродушное лицо которого так и сияло. А Бравида  и  тут
остался верен своему пристрастию к поговоркам, - глядя  на  низверженного,
вновь занявшего подчиненное положение Костекальда, он тихо сказал:
   - Аббатом был, ан глядь: стал служкою опять.
   И заседание продолжалось.

   1885




КНИГА ТРЕТЬЯ. ПОРТ-ТАРАСКОН. ПОСЛЕДНИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ СЛАВНОГО ТАРТАРЕНА


                              Леону Аллару, тонкому и глубокому романисту,
                           автору "Вымыслов" и  "Молчаливых  жизней",  его
                           собрат  и  друг  Альфонс  Доде  посвящает   эту
                           юмористическую книгу.


   Это было в сентябре, и это было в Провансе, во время  сбора  винограда,
лет пять-шесть тому назад.
   Сидя в большом экипаже, запряженном парой камаргских  лошадей,  мчавших
во весь дух поэта Мистраля, моего старшего сына  и  меня  на  тарасконский
вокзал к скорому поезду Париж - Лион - Марсель,  мы  любовались  угасавшим
днем, матовым, бледным от зноя, истомленным, пылким и страстным, как  лицо
прекрасной южанки.
   Несмотря на  быструю  езду,  не  чувствовалось  ни  малейшего  движения
воздуха. По обочинам  рос  испанский  тростник,  стройный,  негнущийся,  с
длинными лентовидными листьями. И на всех этих проселочных дорогах,  белых
как снег, неправдоподобно белых, покорно  хрустел  песок  под  колесами  и
длинной вереницей тянулись тележки с черным виноградом, но только с  одним
черным, а  сзади  молча  и  чинно  шагали  рослые,  статные,  длинноногие,
черноглазые парни и девушки. Всюду,  куда  ни  посмотришь,  целые  гроздья
черных виноградинок - в плетушках, в чанах;  всюду,  куда  ни  посмотришь,
целые  гроздья  черных  глаз  -  под  загнутыми  полями   войлочных   шляп
виноградарей, под головными платками,  концы  которых  женщины  держали  в
зубах.
   Порою где-нибудь на повороте в  безоблачное  небо  упирался  крест,  на
перекладине которого, с  обоих  концов,  висели  тяжелые  черные  гроздья,
кем-то подвешенные по обету.
   -  Глянь!..  -  умиленно  шептал  мне  Мистраль,  с  почти  материнской
гордостью  улыбаясь  этим  проявлениям  наивного  язычества   его   родных
провансальцев, а затем  возвращался  к  своему  рассказу,  к  какой-нибудь
прелестной, благоуханной и златотканной сказке, рожденной на берегах Роны,
- сказки эти он, как некий провансальский Гете, рассевал направо и  налево
обеими своими щедрыми руками, одна из которых - поэзия, а другая -  правда
(*68).
   О, словесное колдовство,  о,  чудодейственное  сочетание  времени  дня,
окрестных  видов  и  величавой  народной  легенды,  свиток  которой   поэт
развертывал перед нами, пока мы  ехали  по  узкой  дороге,  меж  оливковых
деревьев и виноградных лоз!.. Как хорошо мне было тогда, какой безоблачной
и легкой казалась жизнь!
   Внезапно глаза мои затуманились, тоска сжала мне сердце.
   - Какой ты бледный, папа! - сказал мой сын.
   А я едва нашел в себе силы прошептать, показывая на замок короля  Рене,
все четыре башни которого глядели, как я мчусь к ним из полевой дали:
   - Тараскон!
   Дело в том, что у меня с тарасконцами старые счеты. Я знал, что они  на
меня в большой обиде, что они на меня очень сердятся за мои шутки  над  их
городом и над их великим человеком, знаменитым, бесподобным Тартареном.  Я
часто получал анонимные письма, угрожавшие мне: "Попробуй только  проехать
через Тараскон!" Другие обрушивали на мою голову месть героя:  "Трепещите!
У старого льва есть еще клюв и когти!"
   Лев с клювом! Вот тебе на!
   Но это еще что: начальник областного  полицейского  управления  сообщил
мне, что на одного парижского коммивояжера, на свое несчастье оказавшегося
моим однофамильцем, а может быть, просто  желавшего  втереть  людям  очки,
прибывшего в гостиницу и расписавшегося в книге для приезжающих:  "Альфонс
Доде", напали в дверях кафе какие-то грубияны и  чуть  было,  по  местному
обычаю, не искупали в Роне:

   Охотой иль неволей,
   Но только в эти дни
   Из башен Тараскона
   Бултых - и прямо в Рону
   Попрыгают они.

   Этот старинный куплет 93-го года распевают здесь и  поныне  и  снабжают
мрачными комментариями, поясняющими драму, свидетелями которой  явились  в
те времена башни короля Рене.
   Итак, мне не очень улыбалось, чтобы меня вышвырнули из башни Тараскона,
и я, странствуя по югу, всегда старался объезжать этот милый город. Но  на
сей раз злая судьба, желание обнять моего дорогого  Мистраля,  возможность
попасть на скорый поезд только в Тарасконе - все это бросало меня прямо  в
пасть ко льву с клювом.
   Один Тартарен - это бы еще куда ни шло: встреча с  ним  лицом  к  лицу,
дуэль на отравленных стрелах под сенью деревьев Городского круга  меня  бы
не испугала. Но гнев народа, и потом Рона, глубокая Рона!..
   Ах! Смею вас уверить, что путь романиста не сплошь усеян розами...
   Но - странное дело! Чем ближе мы подъезжали  к  городу,  тем  пустыннее
становились дороги, тем реже попадались тележки  с  виноградом.  Некоторое
время спустя мы уже ничего не видели перед собой, кроме безжизненной белой
дороги, а кругом царили простор и безлюдье глуши.
   - Чудно! - тихо сказал слегка озадаченный Мистраль. -  Можно  подумать,
что сегодня воскресенье.
   - Если б воскресенье, звонили бы колокола... - так же тихо ответил  мой
сын,  ибо  в  тишине,  окутывавшей  и  город  и  предместье,  было  что-то
подавляющее. Ни удара колокола, ни крика, ни звона наковальни, всегда  так
явственно слышного в струящемся воздухе юга, ничего. Но вот в конце дороги
показались  первые  здания  окраины  -   маслобойня,   свежеоштукатуренная
таможня. Приехали.
   Каково же было наше изумление,  когда  мы,  въехав  на  мощеную  улицу,
обнаружили, что здесь никто не живет: двери и окна заколочены,  ни  кошек,
ни собак, ни ребят, ни кур - ни души; у закопченного входа в  кузницу  нет
больше двух колес, которые прежде стояли здесь по бокам;  высокие  рамы  с
сеткой, защищавшие тарасконские дома от  мух,  убраны  с  порогов,  -  они
исчезли, как и сами мухи, как и чудесный запах  супа  с  чесноком,  запах,
который в этот час клубами вырывался из кухонь.
   Тараскон больше не пахнул чесноком - можете себе представить!
   Мы с Мистралем в ужасе переглянулись. И то сказать: было от чего прийти
в ужас. Приготовиться к реву разъяренной толпы,  а  вместо  этого  обрести
мертвую тишину Помпеи!
   В городе, где мы  знали  всех  домовладельцев  по  именам,  где  каждая
лавчонка была нам знакома с детства, ощущение пустоты и заброшенности  еще
усилилось. Закрыта аптека  Безюке  на  Малой  площади,  оружейный  магазин
Костекальда тоже закрыт, кондитерская Ребюфа, где продавались  "наилучшие"
леденцы, тоже. Исчезли дощечка на двери нотариуса Камбалалета и написанная
на  полотне  вывеска  Мари-Жозефа-Спиридиона  Экскурбаньеса,  изготовителя
арльской  колбасы,  -  надо  вам  сказать,  что  арльская  колбаса  всегда
изготовлялась  в  Тарасконе,  считаю  своим   долгом   указать   на   этот
исторический парадокс.
   Но что те все-таки сталось с тарасконцами?
   Мы  ехали  мимо  Городского  круга,  под  прохладною  тенью   платанов,
поднимавших гладкие белые стволы на равном расстоянии один от  другого,  и
не слышали стрекотанья цикад.  Цикады  -  и  те  улетели!  А  перед  домом
Тартарена, домом с закрытыми ставнями, таки