имя, хочет с ним поговорить. Не пожелав войти к нему в дом,  она  осталась
ждать в саду, и, услышав это, Тартарен, как был,  в  халате  и  в  туфлях,
устремился к ней.
   День угасал, сумерки скрадывали очертания предметов, но ни  наступившая
темнота,  ни  густая  вуаль  не  помешали  Тартарену  сейчас   же   узнать
посетительницу по одним ее горящим глазам, сверкавшим сквозь тюль.
   - Госпожа Экскурбаньес!
   - Господин Тартарен! Перед вами глубоко несчастная женщина.
   Голос у нее дрожал от слез. Добряк расчувствовался и  заговорил  с  ней
отеческим тоном:
   - Бедная моя Эвелина! Скажите, что с вами?..
   Тартарен звал по имени почти всех дам  в  городе,  -  он  знал  их  еще
девочками, потом, в  качестве  представителя  муниципалитета,  выдавал  их
замуж, он был их наперсником, другом, он был для них чем-то вроде дядюшки.
   Он взял Эвелину за руку и стал ходить с ней вокруг бассейна с  красными
рыбками, а она начала рассказывать ему о своих горестях, о своих  семейных
неурядицах.
   С  тех  пор  как  пошли  разговоры  о  переселении  в   далекие   края,
Экскурбаньес при всяком удобном случае с видимым удовольствием говорил  ей
шутливо-угрожающим тоном:
   - Вот увидишь, вот увидишь,  дай  нам  только  переехать  в  эту  самую
_Полигамию_...
   Будучи женщиной крайне ревнивой, но в то же  время  простодушной,  даже
отчасти приглуповатой, она принимала эту шутку всерьез.
   - Правда ли, господин Тартарен, что в этой ужасной стране мужчины могут
жениться несколько раз?
   Он мягко разуверил ее:
   - Да нет же, милая Эвелина, вы ошибаетесь! Все дикари на наших островах
моногамны. Нравы у них и без того строгие, а им еще предстоит перейти  под
начало к "белым отцам", так что с этой стороны опасаться нечего.
   - А откуда же тогда название страны?.. Эта самая _Полигамия_?..
   Тут  только   до   Тартарена   дошло   озорство   великого   насмешника
Экскурбаньеса, и он так и покатился со смеху:
   - Ваш муж над  вами  подтрунивал,  моя  крошка.  Страна  называется  не
_Полигамия_, а _Полинезия_, что значит - группа островов, и  опасного  для
вас тут ничего нет.
   Сколько смеху было потом в Тарасконе!


   Между тем дни шли за днями, а писем от эмигрантов не было - были только
телеграммы, которые герцог пересылал в  Тараскон  из  Марселя.  Телеграммы
эти, в  спехе  посылавшиеся  из  Адена,  из  Сиднея,  во  время  остановок
"Фарандолы", отличались чрезвычайной сжатостью.
   Впрочем, тут не было ничего удивительного,  если  принять  во  внимание
тарасконскую лень.
   Собственно  говоря,  зачем  писать  письма?  Достаточно  телеграмм.   А
телеграммы,  которые  регулярно   печатала   "Порт-тарасконская   газета",
неизменно содержали в себе добрые вести:

   "Путешествие чудесное, море как зеркало, все здоровы".

   Для поддержания энтузиазма больше ничего и не требовалось.
   Наконец  однажды  на  первой  странице   газеты   появилась   следующая
телеграмма, как всегда, пересланная из Марселя:

   "Прибыли  в  Порт-Тараскон.  Торжественный  вход  в  гавань.  Дружба  с
туземцами,  вышедшими  встречать  на  пристань.  На   ратуше   развевается
тарасконский флаг. В кафедральном соборе  отслужен  молебен.  Все  готово,
приезжайте скорее".

   Под этим была напечатана продиктованная самим  Тартареном  восторженная
статья о новом отечестве, о молодом городе,  о  явной  милости  божьей,  о
знамени цивилизации, водруженном на девственной земле, о будущем, открытом
для всех.
   После этого никто уже не колебался. Облигации нового  выпуска,  по  сто
франков за гектар, раскупались так же ходко, как раскупаются свежие булки.
   Третье сословие, духовенство, дворянство - весь Тараскон  хотел  теперь
ехать. Переселенческая лихорадка, помешательство на  переселении  охватили
весь город; даже самые упрямые, вроде  Костекальда,  самые  равнодушные  и
недоверчивые из тарасконцев - и те превратились в самых  ярых  сторонников
заморской колонизации.
   Всюду  с  утра  до  вечера  полным  ходом  шли   приготовления.   Ящики
заколачивались прямо на улицах,  заваленных  соломой  и  сеном,  слышалась
непрерывная стукотня молотков.
   Бодро  настроенные  мужчины  работали  в   одних   жилетах,   напевали,
насвистывали и, передавая друг другу  инструменты,  обменивались  шутками.
Женщины укладывали свои  наряды,  "белые  отцы"  -  дароносицы,  малыши  -
игрушки.
   Судно, зафрахтованное для тарасконского высшего общества  и  окрещенное
"Туту-пампам" (так все в Тарасконе называют тамбурин), представляло  собою
большой пароход, и вести его взялся  тулонец  Скрапушина,  старый  морской
волк. Погрузка должна была состояться в самом Тарасконе.
   Для корабля с такой небольшой осадкой Рона была достаточно  полноводна,
и он свободно дошел до тарасконской набережной, но самая  погрузка  заняла
целый месяц.
   Матросы расставляли  в  трюме  бесчисленные  ящики,  будущие  пассажиры
заранее  устраивались  в  каютах  -  и  с  каким   увлечением,   с   какою
предупредительностью  друг  к  другу!  Каждый  старался  быть  полезным  и
приятным для своих спутников.
   - Это место вам больше подходит? Сделайте одолжение!
   - Эта каюта вам больше нравится? Пожалуйста!
   И так во всем.
   Тарасконская знать, обыкновенно такая чванливая, - все эти  д'Эгбулиды,
д'Эскюдели, привыкшие задирать нос, - держала себя теперь на равной ноге с
мещанами.
   Однажды утром, в самый разгар погрузки, пришло письмо от отца Везоля  -
это была первая почта непосредственно из Порт-Тараскона.

   "Слава тебе, господи, мы приехали, - сообщал добрый инок. - Многого  не
хватает, а все же - слава тебе, господи!.."

   Ни малейшего восторга и никаких подробностей.
   Его преподобие упомянул лишь  о  короле  Негонко  и  королевской  дочке
Лики-Рики, прелестной девочке, которой он, Везоль, подарил нитку бисера. В
заключение он просил посылать что-нибудь более практичное, нежели  обычные
дары жертвователей. Вот и все.
   О самом порте, о городе, о том, как колонисты устроились, - ни  единого
слова. Отец Баталье рвал и метал:
   - Ваш отец Везоль - растяпа... Вот я ему задам по приезде!
   В самом деле, от такого благодушного человека можно было ожидать  менее
сухого письма, однако дурное впечатление, которое оно произвело,  потонуло
в погрузочной суматохе, в оглушительном шуме переселения целого города.
   Губернатор - иначе Тартарена теперь не называли - проводил все  дни  на
палубе "Туту-пампама". Заложив руки за спину, он  с  улыбкой  прохаживался
взад и вперед среди груд самых разнообразных предметов, не  нашедших  себе
места в трюме, - котомок, подсобных  алтарных  столиков,  грелок,  -  и  с
высоты своего величия поучал:
   - Ну куда столько, дети мои? Все это и там можно достать.
   Сам он бросил и стрелы, и баобаб, и  красных  рыбок,  а  взял  с  собой
американский тридцатидвухзарядный карабин, запас фланели и больше ничего.
   И как он за всем смотрел, как зорко за всем следил - и на корабле  и  в
городе! Он успевал побыть и на репетициях хорового кружка, и на  Городском
кругу, где происходили строевые занятия ратников ополчения.
   Эта тарасконская военная организация,  пережившая  осаду  Памперигуста,
была еще усилена в предвидении  защиты  колонии  и  тех  боевых  действий,
которые решено было предпринять для ее расширения. И Тартарен, в  восторге
от военной выправки ратников, часто в приказах выражал  благодарность  как
им самим, так и их командиру Бравида.
   И все же по временам губернаторское чело прорезала тревожная морщина.
   Дело в том, что за два дня до отплытия "Туту-пампама" ронский рыбак  по
имени Барафор нашел в прибрежном ивняке герметически закупоренную бутылку,
сквозь все еще прозрачное  стекло  которой  можно  было  различить  внутри
что-то вроде свернутого листа бумаги.
   Все рыбаки знают, что подобные находки следует  передавать  властям,  а
потому  Барафор  принес  губернатору  Тартарену  таинственную  бутылку,  в
которой находилось сногсшибательное послание:

   "Европа, Тараскон, Тартарену.
   Страшная катастрофа в Порт-Тарасконе. Остров, город, порт, все ушло под
воду, все исчезло. Бомпар, как всегда,  неподражаем  и  пал,  как  всегда,
жертвой своего самоотвержения. Ради бога, не  выезжайте!  Пусть  никто  не
трогается с места!"

   Похоже было, что кто-то созорничал. Каким чудом бутылка  могла  доплыть
по волнам из Океании до Тараскона?
   И потом: "пал, как всегда" - ну разве это не мистификация? Как бы то ни
было, подобное предзнаменование омрачало триумф Тартарена.



   4. Погрузка дракона, "Полный вперед!" Пчелы покидают улей.
   Запах Индии и запах Тараскона. Тартарен изучает папуасский язык.
   Дорожные развлечения

   Вот вы  все  толкуете  о  живописности.  Посмотрели  бы  вы  на  палубу
"Туту-пампама" майским утром 1881 года - тогда бы  вы  поняли,  что  такое
настоящая живописность! Все  начальство  было  в  полной  парадной  форме:
начальник      отдела      здравоохранения      Турнатуар,       начальник
сельскохозяйственного  отдела  Костекальд,  главнокомандующий   ополчением
Бравида и еще человек двадцать поражали взор пестротою  шитых  серебром  и
золотом мундиров. На многих были еще  красные  с  золотым  галуном  плащи,
составлявшие  форму  одежды  сановников   первого   класса.   Среди   этой
разряженной толпы белым пятном выделялся отец Баталье,  главный  войсковой
священник колонии и капеллан при губернаторе.
   Особенно блистало ополчение.  Большинство  простых  ратников  было  уже
отправлено на других пароходах. Офицеры, с саблями на боку, с револьверами
за  поясом,  рисовались  своей  стройной  талией,  выпячивали  грудь   под
кокетливым доломаном с аксельбантами  и  нашивками  и  особенно  гордились
начищенными до блеска великолепными ботфортами.
   Среди мундиров  и  сюртуков  мелькали  веселые,  светлые,  переливавшие
всевозможными оттенками платья дам, их  развевавшиеся  на  ветру  ленты  и
шарфы, кое-где - тарасконские чепцы служанок. А надо всей этой толпой, над
сверкавшим медью кораблем с  поднятыми  в  небо  мачтами  вообразите  себе
чудесное праздничное солнце, затем вообразите широкую Рону, сливающуюся на
горизонте с небом, волнующуюся, точно море, взъерошенную мистралем,  и  вы
получите  полное  представление  о  "Туту-пампаме"   перед   отплытием   в
Порт-Тараскон.
   Герцог Монский  не  мог  присутствовать  при  отправке  корабля  -  его
задержал в Лондоне выпуск новых акций. И  то  сказать:  какая  уйма  денег
нужна на  содержание  пароходов,  экипажа,  инженеров,  на  покрытие  всех
расходов по переселению! Сегодня утром герцог  известил  телеграммой,  что
деньги высланы. И все восхищались деловитостью северянина.
   - Какой пример для нас с вами, господа! - восклицал Тартарен  и  всякий
раз  неукоснительно  прибавлял:  -  Будем  же  ему  подражать...  Довольно
увлечений!..
   Надо отдать Тартарену справедливость, сам он держался  очень  спокойно,
одет был просто и никому пыли в глаза  не  пускал,  в  отличие  от  других
разряженных начальников, только на  сюртуке  у  него  красовалась  надетая
через плечо лента ордена первой степени.
   С палубы "Туту-пампама" видно  было,  как  на  перекрестках  появлялись
группами колонисты, как они потом растекались по  набережной,  наконец  их
узнавали и называли по именам:
   - А вот и Роктальяды!..
   - _Э_! Господин Бранкебальм!
   Крики, изъявления восторга!
   Как только древняя вдова, графиня д'Эгбулид, которой было что-то  около
ста лет, в коричневой шелковой мантилье, держа в одной руке  грелку,  а  в
другой чучело старого попугая и тряся головой, стала  проворно  взбираться
на палубу, ей была устроена бурная овация.
   Дома запирались, в магазинах закрывались ставни, везде опускались шторы
и жалюзи; город пустел с каждым мгновением, и оттого улицы стали как будто
шире.
   Когда  все  наконец  взошли  на  корабль,  настала   минута   всеобщего
самоуглубления, торжественного молчания, а молчать  было  особенно  хорошо
под пыхтенье разводимых паров. Сотни глаз были устремлены  на  капитана  -
тот стоял в рубке и вот-вот должен был отдать приказ  сниматься  с  якоря.
Вдруг кто-то крикнул:
   - А Тараск?..
   Вы, наверное, слыхали про Тараска, про сказочное чудовище, от  которого
произошло название города - Тараскон. Напомню вам его историю  вкратце:  в
давно минувшие времена это был страшный дракон, опустошавший  устье  Роны.
Святая Марфа, после смерти Иисуса пришедшая в Прованс, отправилась в белой
одежде к обитавшему среди болот зверю  и  на  самой  обыкновенной  голубой
ленте присела его в город - так непорочность и  благочестие  святой  Марфы
укротили и покорили зверя.
   С тех пор тарасконцы через каждые  десять  лет  устраивают  праздник  и
водят по улицам сделанное из  дерева  и  раскрашенного  картона  чудовище,
помесь  черепахи,  змеи  и  крокодила,  грубое,  карикатурное  изображение
прежнего Тараска, ныне чтимого, как некий идол, живущего на счет города  и
известного во всей той стране под названием "отца-батюшки".
   Уехать без "отца-батюшки"  тарасконцам  казалось  немыслимым.  Молодежь
побежала за ним и сейчас же притащила на набережную.
   Тут полились слезы и раздались восторженные крики,  как  будто  в  этом
громоздком картонном чудище была заключена душа города, душа целого края.
   Внутри корабля Тараск бы  не  поместился,  а  потому  его  устроили  на
палубе, и там он,  с  полотняным  животом  и  расписной  чешуей,  смешной,
огромный, возвышавшийся над бортами, похожий на чудовище  из  какой-нибудь
феерии, дополнял то  живописное,  необычное  зрелище,  какое  представляла
собой отправка "Туту-пампама", ибо Тараск  казался  одною  из  тех  химер,
которые бывают изваяны  на  носу  кораблей,  -  химер,  правящих  судьбами
путешественников. Его почтительно окружили. Некоторые разговаривали с ним,
ласкали его.
   Тартарен подумал, как бы эта волнующая сцена не пробудила в сердцах его
сограждан  сожаления  о  покидаемой  отчизне,  и  по  его  знаку   капитан
Скрапушина громовым своим голосом подал команду:
   - Полный вперед!..
   Вслед за тем загремели фанфары, раздался свисток, под винтом  забурлила
вода, но все эти звуки покрыл голос Экскурбаньеса:
   - _Двайте шумэть_!..
   Берег в одно мгновение  отдалился.  Город,  башня  короля  Рене  -  все
отступало, уменьшалось, тонуло в солнечном свете, игравшем на волнах Роны.
   Тарасконцы,  склонившиеся  над  бортом,  спокойные,  улыбающиеся,   без
волнения следили за тем, как уходит от них родина, как она исчезает вдали,
- милый Тараск был теперь с ними, и они грустили не больше,  чем  пчелиный
рой, меняющий улей под звон сковородок, или косяк  скворцов,  улетающих  в
Африку.
   И в самом деле, Тараск покровительствовал им. Дивная погода, искрящаяся
морская гладь, ни бури, ни ветра - на редкость благополучное плавание.
   Только в Суэцком  канале  под  жгучими  лучами  солнца  путешественники
слегка высунули языки, хотя  на  всех  тарасконцах  были  головные  уборы,
которые они на себя надели в подражание Тартарену, а  именно  -  обтянутые
белым полотном пробковые шлемы с вуалью из зеленого газа. Впрочем, они  не
очень страдали от этого пекла, их давно уже приучило к нему небо Прованса.
   После Порт-Саида и  Суэцкого  канала,  после  Адена,  после  того,  как
осталось позади Красное море, "Туту-пампам" быстрым и ровным  ходом  пошел
через Индийский океан, под молочно-белым небом, бархатистым, как  одно  из
тех чесночных блюд, один из тех чесночных соусов, которые переселенцы  ели
за каждой трапезой.
   В каком невероятном количестве потребляли они чеснок  на  корабле!  Они
взяли с собой огромный запас, и упоительный  аромат  чеснока  был  подобен
струе за кормой - так запах Тараскона сливался с запахом Индии.
   Путь корабля лежал теперь мимо островов, и  острова  эти  всплывали  на
поверхность корзинами редкостных цветов,  среди  которых  порхали,  словно
усыпанные драгоценными  камнями,  чудные  птицы.  Тихие  прозрачные  ночи,
осиянные  мириадами  звезд,  были   точно   пронизаны   далекими,   смутно
различимыми звуками музыки и пляской баядерок.
   Мальдивские острова, Цейлон, Сингапур были очаровательны, но тарасконки
во главе с г-жой Экскурбаньес не позволяли мужьям сходить на сушу.
   Свирепый инстинкт ревности заставлял  их  быть  начеку  в  Индии  с  ее
опасным климатом, с этими истомою дышащими испарениями, которые  ощущались
даже на палубе "Туту-пампама". Надо было видеть, как застенчивый Паскалон,
плененный аристократической прелестью мадемуазель  Клоринды  дез  Эспазет,
высокой красивой девушки, по вечерам склонялся подле нее над бортом.
   Добрый Тартарен, поглядывая на них издали, усмехался себе в усы,  -  он
предчувствовал, что по приезде будет сыграна свадьба.
   Заметим  кстати,  что  с  самого  начала  путешествия  губернатор   был
решительно со всеми кроток и  снисходителен  и  этим  резко  отличался  от
грубого и угрюмого капитана Скрапушина, который вел себя на  корабле,  как
настоящий тиран: вспыхивал при малейшем вашем возражении и кричал, что  он
застрелит вас, "как собаку".  Терпеливый  и  рассудительный,  Тартарен  не
перечил капитану, старался даже оправдать его в глазах пассажиров и,  дабы
отвратить его гнев от ратников ополчения,  подавал  им  пример  неутомимой
деятельности.
   Утренние часы он посвящал изучению папуасского языка, а руководил им  в
этих занятиях его преподобие отец Баталье,  бывший  миссионер,  знавший  и
этот язык, и еще много других.
   Днем Тартарен собирал всех на палубе или же  в  кают-компании  и  читал
лекции, в которых он делился с аудиторией  только  что  приобретенными  им
самим познаниями относительно того, как надо разводить сахарный тростник и
что можно делать из трепангов.
   Два раза в неделю преподавалась охота,  так  как,  по  слухам,  колония
изобиловала дичью, - это вам не Тараскон, где  приходилось  бить  влет  по
фуражкам.
   - Вы стреляете хорошо, дети мои, но вы стреляете чересчур  поспешно,  -
говорил Тартарен.
   У тарасконцев была слишком горячая кровь - надо было научиться  держать
себя в руках.
   И Тартарен давал им превосходные советы, учил их менять темп стрельбы в
зависимости от того, какую дичь выцеливаешь, учил их  считать  точно,  как
метроном:
   - Для перепела - три темпа: раз, два, три - бах!.. Готово  дело...  Для
куропатки, - тут он махал рукой, подражая полету птицы,  -  для  куропатки
достаточно двух: раз, два - бах!.. Можете подбирать - она убита.
   Так  проходили  однообразные  часы  плавания,  и  каждый  оборот  винта
приближал этих славных людей к осуществлению их мечтаний, - мечтали же они
всю дорогу, тешили себя смелыми планами на будущее, в самом розовом  свете
представляли себе, что ожидает их но прибытии, говорили только о том,  как
они устроятся на новом месте, как распашут новь, какие введут улучшения на
своих участках.
   Воскресенье считалось днем отдыха, праздничным днем.
   Отец Баталье с великой торжественностью служил  на  корме  литургию.  И
когда он  поднимал  чашу  с  дарами,  трубили  трубы  и  воинственно  били
барабаны.   После   службы   его   преподобие   рассказывал   какую-нибудь
занимательную притчу и преподносил ее не столько  как  проповедь,  сколько
как поэтическую мистерию, дышащую пламенной верой южан.
   Вот одна из его повестей, наивных, как житие святого,  изображенное  на
витражах ветхой деревенской церкви. А чтобы почувствовать всю ее прелесть,
представьте себе только что надраенный пароход,  сверкающий  всеми  своими
медными частями, дам, усевшихся в кружок, губернатора в  плетеном  кресле,
которого  обступили  начальники  в  парадной  форме,  ратников  ополчения,
выстроившихся по бокам, матросов на вантах - всех этих  затаивших  дыхание
людей, не спускающих глаз с отца Баталье, стоящего на амвоне.  Стук  винта
вторит звукам его голоса. В высокое ясное небо поднимается прямая и тонкая
струя пара. В волнах плещутся дельфины. Морские птицы - чайки,  альбатросы
-