нулся  я  в  тюрьму  крайне  взволнованный...  Я  даже  написал   на
провансальском языке  стихи  о  том,  что  эта  встреча  явится  для  меня
счастливым предзнаменованием.
   Вечером в тот же час опять на Бокерской башне загорелся  огонь.  Светит
он во мраке, будто костер  в  Иванову  ночь.  Вне  всякого  сомнения,  это
сигнал.
   Тартарен, с которым я перекинулся несколькими словами в коридоре  суда,
тоже видел огонь сквозь решетку своей тюрьмы, а когда я ему  сказал,  что,
наверное, друзья хотят устроить ему побег, как Наполеону с острова  Святой
Елены, он был потрясен таким совпадением:
   - Ах, вот  оно  что!  Наполеону  с  острова  Святой  Елены...  пытались
устроить побег?
   Однако, немного подумав, он заявил, что никогда на это не решится.
   - Конечно, не спуск с  башни  в  триста  футов  вышиной  по  веревочной
лестнице, которую раскачивает ночной ветер с реки, пугает меня. Можете  не
сомневаться, дитя мое!.. Я боюсь другого; подумают,  что  я  уклонился  от
ответственности. Нет, Тартарен из Тараскона не побежит!
   Ах, если бы все те, кто кричит, когда он проезжает мимо: "А ну, в  Рону
его, в Рону!.." - могли слышать наш  разговор!..  И  его  еще  обвиняют  в
мошенничестве! Его сочли  сообщником  этого  подлеца  герцога  Монского!..
Какой вздор!.. Ну на что это похоже?..
   Между прочим, он уже не заступается за герцога,  он  раскусил  поганого
бельгийца! В невиновности Тартарена убедятся все, он сумеет себя  защитить
- дело в том, что на суде Тартарен сам будет себя  защищать.  Я  же  из-за
своего заикания не могу выступать публично, и меня будет защищать  Цицерон
Бранкебальм, стяжавший себе славу той  несокрушимой  силой  логики,  какой
отличаются его судебные речи.
   _20 июля вечером_. Как мучительно тяжелы для  меня  допросы!  Трудность
заключается не в том, чтобы защитить себя, а в том, чтобы,  защищая  себя,
не потопить моего бедного учителя. Он был так неосторожен,  он  так  слепо
доверял  герцогу  Монскому!  А  потом  из-за  перемежающейся  экземы  г-на
Бонарика никогда не знаешь, бояться тебе или надеяться.  Экзема  -  это  у
моего следователя пункт помешательства. "Выступила" - он лезет  на  стену,
"не выступила" - он "душа-человек".
   Вот у кого "выступила" и так никогда и не  сойдет,  это  у  несчастного
Безюке:  за  морем  татуировка  ничуть  ему  не  мешала,  но  здесь,   под
тарасконским небом, он сам себе стал противен, никуда не выходит, прячется
от всех в своей лаборатории, приготовляет травяные настойки,  омлеты  и  к
посетителям выходит не иначе как в  бархатной  маске,  словно  опереточный
заговорщик.
   До чего мужчины боятся физической боли, боятся  всяких  лишаев,  пятен,
экзем, - пожалуй, даже больше, чем женщины! Оттого-то, наверно, он  так  и
злится на Тартарена - он видит в нем источник всех своих мучений.
   _24 июля_. Вчера меня опять вызвали к г-ну Бонарику, -  по-видимому,  в
последний раз. Он показал мне бутылку, найденную ронским рыбаком на  одном
из островов, и дал прочитать письмо, которое было в этой бутылке:

   "Тараскон. Городская тюрьма. Тартарену. Мужайся! Друг  твой  бодрствует
на том берегу. Когда урочный час пробьет, он переправится.
   Одна из жертв герцога Монского".

   Следователь спросил, знаком ли мне почерк. Я ответил, что не знаком, но
так как всегда надо говорить правду, то прибавил, что кто-то  уже  однажды
пытался завести таким образом переписку с Тартареном: перед нашим отъездом
из Тараскона ему доставили точно такую же бутылку  с  письмом,  но  он  не
придал ей никакого значения, полагая, что кто-то над ним подшутил.
   Следователь сказал: "Хорошо". А потом, как всегда: "Можете идти".
   _26 июля_. Предварительное следствие закончилось; объявлено,  что  дело
будет слушаться на ближайших днях. Город бурлит. Судебное  разбирательство
начнется, вероятно, 1 августа. Теперь я уже не буду спать до самого  суда.
Да я и так уже давно не сплю в этой узкой конурке, накаленной, как  печка.
Приходится на ночь оставлять окно открытым, но тогда нет отбою от комаров,
а по углам скребутся крысы.
   За последние дни я имел несколько свиданий с  Цицероном  Бранкебальмом.
Он с большой горечью говорил о Тартарене.  Я  чувствую,  что  он  на  него
обижен за то, что тот не поручил ему защищать себя. Бедный  Тартарен!  Все
против него.
   Состав суда, насколько мне известно, обновлен. Бранкебальм  назвал  мне
фамилии судей: председатель суда - Мульяр, члены суда - Бекман и Робер  дю
Нор. Никакие знакомства нам не помогут. Говорят, все трое - нездешние.  Да
это и по фамилиям видно.
   По непонятной мне причине из обвинительного акта исключены два  пункта:
непреднамеренное убийство и нарушение закона  об  эмиграции.  Явке  в  суд
подлежат: Тартарен из Тараскона, герцог Монский - да, так он вам и явится!
- и Паскаль Тестеньер, именуемый Паскалоном.
   _31 июля_. Ночь провел в  волнении  и  в  тревоге.  Завтра  суд.  Встал
поздно. Смог только нацарапать на стене тарасконскую поговорку,  слышанную
мною не раз от Бравида, который знал их все до одной:

   От бессонницы страдать,
   Зря кого-нибудь прождать,
   Без взаимности любить -
   Что ужасней может быть?



   4. Судебный процесс на юге Франции. Сбивчивые показания.
   Тартарен клянется перед богом и людьми. Тарасконские узорщики.
   Рюжимабо съела акула. Неожиданный свидетель

   Нет, прах их побери, судьи бедного Тартарена  не  были  южанами!  Чтобы
убедиться в этом, достаточно  было  на  них  взглянуть  в  дышавший  зноем
августовский полдень в  ломившейся  от  публики  большой  зале  суда,  где
слушалось дело Тартарена.
   Надо вам сказать, что август в Тарасконе  -  месяц  нестерпимо  жаркий.
Жарко, как в Алжире, и меры принимаются здесь против  этой  небесной  кары
такие же, как и в африканских городах: еще до полудня  улицы  пустеют,  из
казарм запрещено выходить, перед каждой лавкой навес.  Но  из-за  процесса
Тартарена все эти местные обычаи  пришлось  нарушить,  а  потому  нетрудно
вообразить температуру  в  переполненной  зале  суда,  в  глубине  которой
трибуны были битком набиты дамами в платьях  с  оборками  и  в  шляпках  с
перьями.
   Часы на башне суда пробили два. В высокие, настежь распахнутые окна, на
которых  были  спущены  длинные   желтые   шторы,   вливались   струистый,
переливчатый свет, оглушительный треск цикад, укрывавшихся в  тени  кустов
боярышника и платанов Городского круга - больших деревьев с белой листвой,
белой от пыли, - гул толпы, оставшейся снаружи, и, как на арене перед боем
быков, выкрики разносчиков: "Кому холодной воды?.."
   Поистине, надо было быть тарасконцем, чтобы не изнемочь в  духоте  этой
залы, а духота стояла  такая,  что  ожидающий  смертной  казни  -  и  тот,
кажется,  заснул  бы  здесь  во  время  чтения  приговора.  Судьи   совсем
задыхались; они, все трое, не привыкли к знойному югу: и председатель суда
Мульяр, лионец, выглядевший на юге белой вороной,  с  продолговатой  седой
головой и строгим взглядом философа, одним своим видом нагонявший тоску, и
два члена суда - Бекман из Лилля и прибывший с еще более  дальнего  севера
Робер дю Нор.
   Как только началось заседание, эти господа, сразу осовев, уставились на
большие световые квадраты, вычертившиеся на  желтых  шторах,  а  во  время
бесконечно долгой проверки свидетелей,  коих  было  со  стороны  обвинения
никак не меньше двухсот пятидесяти, судьи уже спали вовсю.
   Спали  и  полицейские  -  они  тоже  не  были  уроженцами  юга,  а   их
жестокосердное  начальство  не  позволило  им  снять  хотя  бы  часть   их
тяжеленной амуниции.
   Разумеется, в таких условиях трудно было решить дело по справедливости.
К счастью, судьи изучили его заранее, иначе  сквозь  дремоту  вряд  ли  бы
что-нибудь дошло до их сознания,  кроме  треска  цикад  да  жужжания  мух,
сливавшегося с гудением человеческих голосов.
   После парада свидетелей товарищ прокурора Бомпар дю Мазе  начал  читать
обвинительное заключение.
   Вот это уж был  настоящий  южанин!  Низенький,  пузатенький,  лохматый,
косматый,  с  бородкой,  завивавшейся,  как  черные  стружки,  с   глазами
навыкате, словно кто-то изо всех сил треснул его по  затылку,  с  глазами,
налитыми кровью, будто ему  только  что  ставили  мушки,  с  металлическим
голосом, от которого звенело в ушах. А уж мимика,  а  телодвижения!..  Это
была краса и гордость тарасконской прокуратуры. Его приходили  слушать  за
несколько миль. Но на  сей  раз  особую  остроту  его  обвинительной  речи
придавало его родство  с  пресловутым  Бомпаром,  одной  из  первых  жертв
порт-тарасконского предприятия.
   Никогда еще обвинитель не был столь ожесточен, столь  возбужден,  столь
несправедлив, столь пристрастен, но ведь в Тарасконе любят все будоражащее
и громозвучное!
   Как  развенчивал  он  бедного  Тартарена,  сидевшего  рядом  со   своим
секретарем между двумя полицейскими! С пеной у  рта,  топорща  закрученные
усы, он в такие жалкие лохмотья превращал его славное прошлое!
   Паскалон совсем растерялся и от стыда  закрыл  лицо  руками.  Тартарен,
напротив, слушал очень спокойно, с гордо поднятой головой и не отводя глаз
в  сторону,  -  он  чувствовал,  что  его  песня  спета,  что  звезда  его
закатилась, он знал, что за взлетом обыкновенно следует падение -  так  уж
устроен мир, - и был ко всему готов, а  между  тем  Бомпар  дю  Мазе,  все
свирепея,   обрисовывал   его    как    самого    заурядного    мошенника,
злоупотреблявшего своей призрачной славой, хваставшегося  львами,  которых
он, вернее всего, и не убивал, восхождениями, которых он, вернее всего,  и
не совершал, связавшегося с авантюристом, с  проходимцем,  неким  герцогом
Монским, которого суд так и не мог разыскать. Он доказывал,  что  Тартарен
еще хуже герцога Монского, - тот, по крайней мере, не эксплуатировал своих
соотечественников,  а  Тартарен  нажился  на  тарасконцах,  обворовал  их,
зарезал без ножа, пустил по миру, довел до того, что они подбирали корки в
помойных ямах.
   - Впрочем, господа судьи,  чего  же  еще  можно  ожидать  от  человека,
стрелявшего в Тараска, нашего отца-батюшку?..
   Эта заключительная часть его речи вызвала  на  трибунах  патриотические
рыдания, а с улицы им вторил рев  толпы,  ибо  голос  товарища  прокурора,
пробив двери и  окна,  достиг  и  ее  слуха.  Сам  же  товарищ  прокурора,
потрясенный  до  глубины  души  звуками  собственного  голоса,  зарыдал  и
заверещал так громко, что судьи мгновенно проснулись - им показалось,  что
от страшного ливня попадали все водосточные трубы и желоба.
   Бомпар дю Мазе говорил пять часов подряд.
   Хотя жара еще не спала, но как раз когда он кончил, свежий ветер с реки
стал надувать желтые шторы на окнах. Председатель суда Мульяр  больше  уже
не засыпал, - изумление, в которое его, недавно сюда прибывшего,  повергла
страсть тарасконцев к вымыслам, было так сильно, что он  все  время  потом
бодрствовал.
   Сам Тартарен подал  пример  этого  очаровательного  в  своей  наивности
вранья, которое составляет, так сказать, аромат, букет здешних мест.
   Допрос Тартарена мы по необходимости даем здесь в сокращенном виде,  но
вот один из его любопытных моментов.  Тартарен  вскочил  и,  подняв  руку,
произнес:
   - Перед богом и людьми клянусь, что я этого письма не писал.
   Речь шла о  письме,  которое  Тартарен  прислал  из  Марселя  редактору
"Порт-тарасконской газеты" Паскалону и в котором он подстегивал  редактора
и требовал, чтобы тот еще поддал пару, расписывая, как богат этот остров и
какая там плодородная почва.
   Нет, тысячу раз  нет!  Обвиняемый  этого  не  писал.  Он  отрицает,  он
протестует.
   - Не знаю, может быть, это герцог Монский, не явившийся в суд...
   Как презрительно цедит он сквозь зубы это: "не явившийся в суд"!
   Тут вмешивается председатель суда:
   - Покажите письмо обвиняемому.
   Тартарен берет письмо, смотрит и, как ни в чем не бывало, заявляет:
   - Да, правда, это мой почерк. Письмо писал я, я позабыл.
   При этих словах заплакал бы и тигр.
   Немного погодя - еще один эпизод, с Паскалоном.  На  этот  раз  поводом
послужила помещенная в вышеупомянутой газете статья о том,  как  принимали
туземцы,  король  Негонко  и  первые  поселенцы   острова   пассажиров   с
"Фарандолы" и "Люцифера" в порт-тарасконской ратуше, подробнейшим  образом
описанной автором.
   Каждое  слово  статьи  вызывало  в  зале  дикий,   неудержимый   хохот,
прерываемый воплями негодования. Паскалон - и тот был вне  себя;  сидя  на
скамье подсудимых, он выражал глубокое возмущение: это не он, ни за что не
поставил бы он своей подписи под такой заведомой ложью.
   Ему сунули под нос напечатанную статью с рисунками, сделанными  по  его
указаниям, подписанную его фамилией, и вдобавок его собственный  черновик,
найденный в типографии Тринклага.
   - Потрясающе! - вытаращив глаза, сказал бедный Паскалон. - У  меня  это
совсем вылетело из головы!
   Тартарен вступился за своего секретаря:
   - Дело  в  следующем,  господин  председатель  суда:  слепо  веря  всем
россказням герцога Монского, не явившегося...
   - Ну да, теперь валите на  герцога  Монского  -  он  все  свезет!  -  в
бешенстве прервал его товарищ прокурора.
   - Я давал этому несчастному ребенку, - продолжал Тартарен, -  идею  для
статьи и говорил: "Вышейте мне по этой канве узоры". Он и разузоривал.
   - Это верно, я только разу-узоривал... - робко пролепетал Паскалон.
   Ох уж эти узорщики! Председатель суда Мульяр понял, что это  такое,  во
время опроса  свидетелей;  все  они  были  тарасконцы,  все  до  одного  -
сочинители,  и  все,  как  один,  отказывались  от  того,  что  утверждали
накануне.
   - Но ведь вы же сами показывали это на предварительном следствии.
   - Кто, я?.. А, да ну!.. Мне и во сне-то ничего подобного не снилось.
   - Но вы же, однако, подписали.
   - Подписал?.. Даже и не думал...
   - Вот ваша подпись.
   - Свят, свят, свят, а ведь и правда!..  Должен  вам  сказать,  господин
председатель суда, что я крайне изумлен.
   И так было со всеми - никто не помнил своих показаний.
   Судьи терялись, становились в тупик перед этими  противоречиями,  перед
этой кажущейся недобросовестностью, ибо страсть к  вымыслам,  свойственная
людям, населяющим страну солнечного света, и живость их  воображения  были
недоступны холодным северянам.
   С ошеломляющими сообщениями выступил Костекальд, - он показал, что  его
изгнали с острова, что из-за лихоимца  и  тирана  Тартарена  ему  пришлось
покинуть жену и детей. Потом, чего стоила драма в шлюпке;  его  несчастные
товарищи один за другим  умирают  страшной  смертью.  Рюжимабо  захотелось
освежиться он  решил  искупаться  около  самой  шлюпки,  внезапно  к  нему
подплывает акула и разрывает его пополам.
   - О, эта улыбка моего друга!.. Я вижу ее как сейчас. Он  простирает  ко
мне руки, я плыву к нему, но вдруг по его лицу пробегает  судорога,  и  он
исчезает бесследно... лишь кровавый круг ширится на воде.
   Костекальд дрожащею рукою обводит круг,  а  из  глаз  его  текут  слезы
величиною с турецкий горох.
   Услыхав фамилию Рюжимабо, Бекман и  Робер  дю  Нор,  как  раз  к  этому
времени  очнувшиеся,  наклонились  к  председателю,  и  пока  стены   суда
сотрясались  от   громких   рыданий   публики,   возбужденной   рассказами
Костекальда, три  черные  судейские  шапочки  все  время  покачивались  из
стороны в сторону.
   Наконец председатель суда Мульяр задал свидетелю вопрос:
   - Вы говорите, что Рюжимабо у вас на глазах съела  акула.  Но  на  суде
только что упоминался в качестве  свидетеля  со  стороны  обвинения  некий
Рюжимабо, сегодня утром прибывший в Тараскон... Это не тот?..
   - Ну да, конечно!.. Это я и есть!..  -  воскликнул  бывший  заместитель
начальника сельскохозяйственного отдела.
   - Как? Рюжимабо здесь? - не поведя бровью, сказал Костекальд. -  Я  его
не видел, это для меня новость.
   Тут одна из черных шапочек обратилась к нему с вопросом:
   - Значит, он не был съеден, как вы только что утверждали?
   - Я, видимо, спутал его с Трюфенюсом...
   - Дьявольщина, я же здесь, вот он я,  меня  тоже  никто  не  съел!..  -
раздался возмущенный голос Трюфенюса.
   Костекальда это начало раздражать.
   - Да не все ли равно? - заявил он. - Я знаю наверное,  что  кто-то  был
съеден акулой, я видел круг.
   И, как ни в чем не бывало, продолжал давать показания.
   Прежде  чем  отпустить  его,  председатель  суда  поинтересовался,  как
велико, по подсчетам свидетеля, число жертв. На это свидетель ему ответил:
   - По меньшей мере _срок_ тысяч. (Вместо _сорок_ там говорят _срок_.)
   Между тем по переписи значилось никак не более четырехсот островитян, а
потому легко можно себе представить смятение председателя суда  Мульяра  и
членов  суда.  Пот  лил  градом  с  этих  несчастных  -  такого  судебного
разбирательства в их практике еще не было, никогда еще не  приходилось  им
выслушивать столь противоречивые свидетельские показания. А свидетели  все
так же ожесточенно спорили, перебивали  друг  друга,  вскакивали  с  мест,
вырывали друг у друга признания, а вместе с признаниями,  кажется,  готовы
были вырвать и языки. И все со скрежетом зубовным и сатанинским смехом! На
этом фантастическом, трагикомическом процессе речь шла только о съеденных,
утонувших,  вареных,  жареных,   пареных,   проглоченных,   татуированных,
изрубленных на мелкие куски тарасконцах, сидевших тут же, на одной скамье,
живых и здоровых, целых и невредимых, не потерявших ни единого  зуба,  без
единой ссадины на теле.
   Два-три свидетеля до сих пор еще не явились, но  так  как  Их  ждали  с
минуты на минуту и так как они наверняка  были  на  одну  стать  со  всеми
прочими, то судебный  следователь  Бонарик,  хорошо  знавший  нравы  своих
сограждан,   убедил   председателя   суда   не   поднимать    вопроса    о
непреднамеренном убийстве.
   А шумная и забавная вереница свидетелей все еще тянулась.
   Публика  тоже  вела  себя  бурно:   одних   она   освистывала,   другим
рукоплескала и без зазрения совести отвечала хохотом на ежеминутные угрозы
председателя суда очистить залу, хотя, сбитый с толку всем  этим  гамом  и
неразберихой,  он  на  самом  деле  и  не  думал  очищать  ее,   а   лишь,
облокотившись на стол, то и дело хватался за свою раскалывавшуюся голову.
   Воспользовавшись  относительным  затишьем,  Робер   дю   Нор,   высокий
сухощавый старик с насмешливо поджатыми губами и длинными пушистыми седыми
бакенбардами, в съехавшей на ухо шапочке, откинувшись  на  спинку  кресла,
проговорил:
   - Короче, насколько я понимаю, не вернулся один Тараск.
   При этих словах товарищ прокурора Бомпар дю Мазе неожиданно  выпрыгнул,
как чертик из коробочки:
   - А мой дядя?..
   - А Бомпар? - отозвалась вся зала.
   - Я считаю своим  долгом  обратить  внимание  суда,  -  трубным  гласом
продолжал товарищ прокурора, - что мой дядя Бомпар  пал  одной  из  первых
жертв. Я из деликатности не упомянул о нем в обвинительной речи,  но  факт
остается фактом, что он, во всяком случае, не вернулся и никогда больше не
вернется...
   - Извините, господин товарищ прокурора, - вмешался председатель суда, -
но мне только что прислал свою карточку некий господин Бомпар, - он желает
дать показания... Не ваш ли это дядя?
   Да, это был его дядя, Бомпар Гонзаг.
   Его имя, хорошо известное всем тарасконцам, вызвало невообразимый  шум.
Публика, свидетели,  обвиняемые  -  все  повскакали  с  мест,  полезли  на
скамейки, вытянули шеи и, задыхаясь от  нетерпения  и  любопытства,  стали
искать глазами Бомпара. По  случаю  такого  переполоха  председатель  суда
Мульяр объявил на несколько минут перерыв, и во  время  перерыва  из  залы
пришлось  вынести  человек   десять   потерявших   сознание   полицейских,
полумертвых от духоты и от бестолочи.



   5. Бомпар перешел мост. История письма за пятью красными печатями.
   Бомпар призывает, в свидетели весь Тараскон, но на его призы