своими  планами,  а  он  нашел,  что  я  хорошо
придумал. Потом я еще долге сидел у его постели, и мы  толковали  о  наших
сердечных делах.
   _25 декабря_. Вчера вечером по случаю сочельника вся колония  собралась
в общей зале.  Правительство,  сановники  -  все  праздновали  наш  чудный
провансальский праздник за пять тысяч миль от родины.
   После  того  как  отец  Баталье  отслужил  полунощницу,  был  подброшен
"прикрой-огонь": старший из нас взял полено, обнес его вокруг залы, бросил
в огонь, а затем плеснул туда белого вина.
   Принцесса Лики-Рики тоже была здесь и наслаждалась  зрелищем,  а  также
нугой, орешками, пряниками  и  прочими  тарасконскими  лакомствами,  коими
искусный пирожник Буфартиг украсил стол.
   Были спеты старинные святочные песенки:

   Царь мавританский - жалкий трус,
   Хоть и глаза таращит дико.
   В пещере плачет Иисус...
   А ну, попробуй, царь, войди-ка!

   Песни, пирожки, пылающий огонь, вокруг которого  мы  расселись,  -  все
напоминало нам родину,  несмотря  на  дождь,  стучавший  по  крыше,  и  на
зонтики, раскрытые по той причине, что потолок в общей зале протекал.
   Неожиданно отец Баталье под аккомпанемент фисгармонии запел  прекрасную
песню Фредерика Мистраля о том, "как Жана  Тарасконского  корсары  в  плен
взяли", - о том, как некий тарасконец попал в лапы к  туркам,  как  он  не
постыдился надеть тюрбан и совсем было собрался жениться на  дочери  паши,
но однажды, выйдя на берег, вдруг услыхал провансальскую песню:

   Моряки тарасконские пели.
   И тогда,
   Как под ударами весел вода,
   Слезы в груди у него закипели.
   Безродный вспомнил край родной,
   И дрогнуло черствое сердце,
   Невмоготу стала ему
   Жизнь среди иноверцев.

   При этих словах: "Как под ударами весел вода..." - мы все зарыдали. Сам
губернатор, запрокинув голову, глотал слезы, его мощная грудь  сотрясалась
под лентой ордена первой степени. Как Подумаешь, большое  влияние  на  ход
событий может иметь вот такая песенка великого Мистраля!
   _29 декабря_. Сегодня в десять  часов  утра  состоялось  бракосочетание
порт-тарасконского  губернатора   его   превосходительства   Тартарена   с
наследной принцессой Негонко.
   Брачный договор подписали: его величество Негонко,  поставивший  вместо
имени крестик, начальники отделов и наиболее  видные  сановники,  затем  в
общей зале началось венчание.
   Обряд был совершен просто, но торжественно: ратники ополчения были  при
оружии, и военные и штатские - все в полной парадной  форме.  Один  только
Негонко портил все дело. Он оскандалился и как король и как отец.
   Зато принцесса, в белом платье, с коралловым  ожерельем  на  шее,  была
обворожительна.
   Вечером - великое торжество: всем - двойные порции съестного,  пушечные
выстрелы, ружейные салюты стрелков по  консервным  банкам,  крики  "ура!",
песни, всеобщее ликование.
   А дождь-то льет!.. А дождь-то лупит!..



   5. Появление герцога Монского. Бомбардировка острова. Нет, это не
   герцог Монский. Спустите флаг, черт побери! Тарасконцам дается двадцать
   четыре часа на эвакуацию, хотя судна у них нет. Все, разделяющие с
   Тартареном трапезу, клянутся последовать за губернатором в плен

   - Глянь! Глянь!.. Корабль!.. Корабль на рейде!
   На  крик  ратника  Бердула,  собиравшего  утром  под  проливным  дождем
черепашьи яйца, порт-тарасконские колонисты  высунулись  из  всех  окон  и
дверей своего заплесневелого ковчега, тысячью уст повторили, как  эхо,  за
ратником Бердула: "Корабль! Глянь,  глянь!  Корабль!"  -  и  вприпрыжку  и
вприскочку, точно в английской пантомиме, выбежали  на  набережную,  сразу
наполнив ее ревом, сильно напоминавшим рев тюленей.
   Как только губернатору дали знать, он, застегивая на ходу свою куртку и
весь сияя, несмотря на дождь,  от  которого  подвластные  ему  островитяне
прятались под зонтами, мигом примчался на набережную.
   - Что, дети мои, не говорил ли я вам, что он приедет?.. Это герцог!..
   - Герцог?..
   - А кто же еще, по-вашему? Ну, конечно, это наш славный герцог  Монский
едет к нам с провиантом, везет нам оружие, инструмент и рабочие руки  -  я
ведь их у него все время просил.
   Посмотрели бы вы, как вытянулись лица у тех,  кто  особенно  возмущался
"паршивым бельгийцем", - ведь это надо было иметь наглость  Экскурбаньеса,
чтобы носиться вихрем по набережной и орать:
   -  Да  здравствует  герцог  Монский!  Хо-хо-хо!  Да   здравствует   наш
спаситель!..
   Тем временем огромный корабль, возвышавшийся над  водой,  величественно
приближался к рейду. Он дал свисток,  выхаркнул  пар,  с  грохотом  бросил
якорь, но, из-за коралловых рифов, очень далеко от берега, затем смолк  и,
поливаемый дождем, дальше не двинулся.
   Колонисты недоумевали, почему на корабле не торопятся  отвечать  на  их
приветственные крики,  на  маханье  зонтами  и  шляпами.  Они  нашли,  что
доблестный герцог суховат.
   - Должно быть, он не уверен, что это мы.
   - А может, он на нас сердится за то, что мы его бранили?
   - Кто бранил? Я никогда его не бранил.
   - Я тоже.
   - А уж обо мне и говорить нечего...
   Среди всеобщего смятения один лишь Тартарен не терял головы.  Он  отдал
приказ поднять над резиденцией флаг и, дабы у герцога  не  оставалось  уже
никаких сомнений, выстрелить из пушки.
   Пушка выпалила, тарасконский флаг затрепетал в воздухе.
   В тот же миг на рейде раздался оглушительный взрыв, корабль  скрылся  в
непроницаемом облаке дыма, а над головами островитян пронеслось с  хриплым
свистом нечто похожее на черную птицу и, ударившись в крышу склада, снесло
целый угол.
   На мгновение все остолбенели.
   - Да они же в нас стреляют! - взвизгнул Паскалон.
   По примеру губернатора колонисты, все, как один, попадали на землю.
   - Значит, это не герцог, - шепнул Тартарен Цицерону Бранкебальму.
   А тот, плюхнувшись в  грязь  рядом  с  ним,  решил,  что  сейчас  самое
подходящее время  для  того,  чтобы  начать  приводить  свои  несокрушимые
доводы:
   - Если, с одной стороны, не лишено вероятия... то,  с  другой  стороны,
можно предположить...
   Новый разрыв снаряда прервал его разглагольствования.
   Тут  отец  Баталье  вскочил,  стал  диким  голосом   звать   инспектора
артиллерии ризничего Галофра и кричать,  что  сейчас  они  вдвоем  откроют
огонь по неприятелю из чугунной пушки.
   -  А  я  вам  строго-настрого  запрещаю!  -  завопил  Тартарен.  -  Это
безумие!.. Держите его!.. Не пускайте!..
   Торкбьо и Галофр, подхватив святого  отца  под  руки,  пригнули  его  к
земле, и как раз в эту минуту из корабельного орудия вылетел третий снаряд
и опять в направлении флага. Очевидно, цвета  тарасконского  национального
флага раздражали моряков.
   Тартарен это понял. И еще он понял, что если флаг  убрать,  то  обстрел
прекратится.
   - Спустите флаг, черт побери! - заорал он во всю силу легких.
   И тогда закричали все:
   - Спустите флаг!.. Да спустите же флаг!..
   Флаг,  однако,  реял  по-прежнему  -  ни  военные,   ни   штатские   не
отваживались на столь опасное дело.
   И опять девица Альрик подала пример самоотверженности.
   Она "взгромоздилась" на крышу и сняла злополучный флаг.
   Только после этого корабль перестал обстреливать остров.
   Немного погодя от судна отделились две шлюпки  со  сверкавшими  оружием
солдатами, и гребцы, мерно, по-военному, взмахивая длинными веслами, стали
грести к берегу.
   Когда они подошли ближе, островитяне  разглядели,  что  на  корме,  над
пенистою струей, развевается английский флаг.
   До берега англичанам было еще далеко, и Тартарен успел встать, счистить
грязь, приставшую к его одежде, послать за  орденской  лентой  и  второпях
надеть ее поверх зеленой со стальным отливом куртки.
   Когда обе шлюпки причалили, вид у него был уже вполне губернаторский.
   Первым выпрыгнул  из  шлюпки  надменный  английский  офицер  в  надетой
набекрень треуголке, а вслед за тем  на  берегу  выстроился  целый  десант
моряков в бескозырках, на которых было написано "Томагавк".
   Тартарен ждал их, выпятив для пущей важности нижнюю губу,  как  это  он
делал в особо торжественные минуты; справа от  него  стоял  отец  Баталье,
слева - Бранкебальм.
   Экскурбаньес,  бросив  своих   соотечественников,   побежал   навстречу
англичанам и уже готов был пуститься в пляс перед победителями.
   Но офицер ее величества, не обращая внимания на  этого  паяца,  подошел
вплотную к Тартарену и спросил по-английски:
   - Какой вы национальности?
   Бранкебальм, понимавший английскую речь, ответил на том же языке:
   - Тарасконской.
   Офицер, услышав название, которого ему не приходилось встречать  ни  на
одной морской карте, выкатил свои круглые, как блюдца, глаза и спросил еще
более дерзким тоном:
   - Что вы делаете на этом острове? По какому праву вы его занимаете?
   Бранкебальм перевел его вопрос Тартарену, и тот велел ответить так:
   - Передайте ему, Цицерон, что это  наш  остров,  что  нам  его  уступил
король Негонко и что у нас имеется купчая крепость, составленная  по  всей
форме.
   Бранкебальму  не  было   никакого   смысла   продолжать   играть   роль
переводчика.  Англичанин  обратился  к   губернатору   и   на   прекрасном
французском языке переспросил:
   - Негонко? В первый раз слышу... Нет такого короля Негонко.
   Тартарен отдал распоряжение немедленно разыскать своего тестя-короля  и
привести сюда.
   А пока что он  предложил  английскому  офицеру  пройти  в  Правление  и
ознакомиться с документами.
   Офицер согласился и проследовал за ним, а шлюпку  оставил  под  охраной
моряков, приставивших ружья к ноге и примкнувших  штыки.  И  какие  штыки!
Сверкающие и до того острые, что при взгляде  на  них  по  спине  начинали
бегать мурашки.
   - Спокойствие, дети мои, спокойствие! - на ходу бормотал Тартарен.
   Никто, собственно, не нуждался в подобного рода совете, за исключением,
впрочем, отца Баталье, который все еще кипятился. Но за ним следили.
   - Если вы не уйметесь, ваше преподобие, я  вас  свяжу!  -  обезумев  от
страха, твердил Экскурбаньес.
   А в это время шли безуспешные поиски короля Негонко, всюду  раздавались
призывавшие его голоса. Наконец кто-то из ратников обнаружил его на складе
- король надышался запахом чеснока и деревянного  масла,  упился  спиртом,
почти весь запас которого он влил в свою утробу,  и  теперь  мирно  храпел
между двумя бочками.
   В таком виде, грязный, вонючий,  предстал  он  перед  губернатором,  но
толку от него так и не добились.
   Тогда Тартарен  огласил  купчую  крепость,  а  затем  показал  крестик,
который его величество поставил вместо подписи, государственную  печать  и
подписи виднейших должностных лиц колонии.
   Уж если, мол, не верить  этому  подлинному  документу,  подтверждающему
право тарасконцев на остров, то чему же тогда верить?
   Офицер пожал плечами:
   - Милостивый государь! Этот дикарь - просто мошенник. Он продал вам то,
что никогда ему не принадлежало. Остров с давних пор  является  английским
владением.
   Приняв к сведению это заявление, внушительным  дополнением  к  которому
служили  орудия  "Томагавка"  и  штыки  морской  пехоты,   Тартарен   счел
дальнейшие препирательства  излишними,  но  зато  сорвал  злобу  на  своем
недостойном тесте:
   - Старый мерзавец!.. Как ты смел уверять нас, что  это  твой  остров?..
Как ты смел нам его продавать?.. Как тебе не стыдно обманывать  порядочных
людей?..
   Но Негонко тупо молчал - его недальний ум, ум дикаря, улетучился вместе
с винными и чесночными парами.
   - Уведите его!.. - крикнул Тартарен тем ратникам ополчения, которые его
привели, и обратился  к  офицеру,  с  высокомерным  и  бесстрастным  видом
наблюдавшему за этой семейной  сценой.  -  Во  всяком  случае,  милостивый
государь, моя честность вне подозрений.
   - Это установит английский суд... - с высоты  своего  величия  процедил
тот. - Отныне вы мой пленник.  Что  касается  жителей,  то  они  должны  в
двадцать четыре  часа  эвакуировать  остров,  в  противном  случае  мы  их
расстреляем.
   - Расстреляете? Вот тебе на!.. - воскликнул Тартарен.  -  Прежде  всего
как же они эвакуируются? Судна-то ведь у нас нет. Разве что вплавь...
   В конце концов англичанин, проникшись  доводами  Тартарена,  согласился
довезти колонистов до Гибралтара, с тем, однако, условием, что все  оружие
будет сдано, включая охотничьи ружья,  револьверы  и  тридцатидвухзарядный
винчестер.
   Засим он, приставив к губернатору  вооруженную  охрану,  отправился  на
фрегат завтракать.
   Так как в Правлении  в  это  время  тоже  обыкновенно  завтракали,  то,
осмотрев все латании и кокосовые пальмы, росшие вокруг резиденции, и так и
не обнаружив принцессы, сановники оставили  для  нее  за  столом  место  и
принялись за еду.
   Отец Баталье от волнения позабыл даже прочесть молитву.
   Некоторое время все ели молча, уткнувшись в тарелки, как вдруг Паскалон
встал и поднял стакан:
   - Господа! Наш губернатор вое-еннопленный. Поклянемся же последовать за
ним в пле-е-ен...
   Тут все, не дав ему договорить, вскочили и,  подняв  стаканы,  огласили
резиденцию криками восторга:
   - Непременно!
   - Вот как бог свят, мы за ним последуем!..
   - А как же!.. Хотя бы и на эшафот!..
   - Хо-хо-хо!.. Да здравствует Тартарен!.. - завывал Экскурбаньес.
   А час спустя все, за исключением Паскалона, покинули губернатора,  все,
даже маленькая принцесса Лики-Рики, каким-то чудом обнаруженная  на  крыше
резиденции. При первом же выстреле, не  сознавая,  что  на  крыше  гораздо
опаснее, она туда взобралась и, еле живая  от  страха,  спустилась  только
после того, как придворные  дамы  издали  показали  ей  раскрытую  коробку
сардин, служившую для нее не  менее  соблазнительной  приманкой,  чем  для
вылетевшего из клетки попугая что-нибудь сладенькое.
   - Милое дитя мое! - торжественно обратился к ней Тартарен,  как  только
ее подвели к нему. - Я военнопленный. Что бы вы предпочли? Отправиться  со
мной или же остаться на острове? Я думаю, что англичане позволят вам здесь
остаться, но меня уж вы тогда больше не увидите.
   Она взглянула на  него  в  упор  и,  не  задумываясь,  звонким  детским
голоском прощебетала:
   - Мой остается на остлов.
   - Хорошо, вы свободны, - с покорным видом произнес бедный Тартарен,  но
сердце у него в эту минуту разрывалось на части.
   А  вечером,  оставленный  и  женой  и  сановниками,  он  долго   сидел,
предаваясь размышлениям, у раскрытого  окна  в  опустевшей  резиденции,  и
только Паскалон делил с ним одиночество.
   Вдали мерцали огни города,  слышались  возмущенные  голоса  колонистов,
песни англичан, расположившихся на берегу, и ропот Малой Роны,  вздувшейся
от дождей.
   Тартарен с тяжелым вздохом затворил  окно  и,  повязав  голову  большим
белым в горошинку платком, сказал своему верному секретарю:
   - Что все от меня отреклись, это меня  не  очень  удивило  и  не  очень
огорчило, но что и малютка... Откровенно говоря, я думал, что она  сильнее
ко мне привязана.
   Отзывчивый  Паскалон  постарался  утешить  его.  Что  ни   говори,   но
возвращаться в Тараскон с таким багажом, как эта принцесса-дикарка, - а  в
Тараскон они рано или поздно  непременно  вернутся,  -  было  бы  довольно
оригинально, и когда жизнь у Тартарена снова наладится, то папуаска только
бы стесняла, компрометировала его...
   - Вспомните,  дорогой  учитель,  как  вас  извел  ве-ерблюд,  когда  вы
возвращались из Алжира...
   Но  тут  Паскалон  запнулся  и  покраснел.  Что  ему  пришло  в  голову
сравнивать верблюда с принцессой королевской  крови?  И,  чтобы  загладить
свою бестактность, Паскалон обратил внимание Тартарена, что  он  сейчас  в
таком положении, в каком  находился  Наполеон,  когда  его  взяли  в  плен
англичане и когда его оставила Мария-Луиза (*76).
   - А ведь и правда, - весьма польщенный подобным сближением,  согласился
Тартарен.
   И, утешенный сознанием, что у него общая судьба с  великим  Наполеоном,
он спал потом всю ночь, не просыпаясь.
   На  другой  день,  к  великой  радости  колонистов,  Порт-Тараскон  был
эвакуирован.   Потеря   денег,   несуществующие   "гектары",   грандиозная
банковская  операция  "паршивого  бельгийца",  который  их  надул,  -  все
казалось им теперь сущими пустяками, так счастливы были они  вырваться  из
этого болота.
   Во избежание столкновений с "Существующим  порядком",  на  который  они
теперь сваливали всю вину, их посадили на корабль раньше Тартарена.
   Когда их вели к шлюпкам, Тартарен выглянул в  окно,  но  принужден  был
тотчас же скрыться, ибо все при виде  его  дружно  засвистели  и  замахали
кулаками.
   Конечно, в солнечный день они были бы снисходительнее, но беда  в  том,
что погрузка происходила под настоящим проливнем, и несчастные  тарасконцы
шлепали по грязи, унося на подошвах целые комья  этой  проклятой  земли  и
кое-как прикрывая зонтиками свои убогие пожитки.
   Когда все колонисты покинули остров, пришел наконец черед Тартарена.
   Паскалон все утро провел в  хлопотах,  готовился  к  отъезду,  увязывал
архив колонии.
   В последнюю  минуту  его  осенила  гениальная  мысль  посоветоваться  с
Тартареном, не надеть ли ему в дорогу плащ сановника первого класса.
   -  Надень,  надень,  это  произведет  на  них  впечатление!  -   сказал
губернатор.
   И он сам надел ленту ордена первой степени.
   Внизу уже стучали ружейные приклады конвоя и рявкал офицер:
   - Господин Тартарен! Господин губернатор! Пора!
   Прежде чем сойти вниз, Тартарен в последний раз окинул взором этот дом,
где он любил, где он  страдал,  где  он  познал  все  муки  властолюбия  и
сердечного влечения.
   Но тут он, заметив, что правитель канцелярии прячет под плащом какую-то
тетрадь, спросил, что это такое, и  попросил  показать.  Паскалону  ничего
другого не оставалось, как признаться дорогому учителю, что это мемориал.
   - Ну что ж, продолжай, дитя мое, - ласково промолвил Тартарен и  дернул
его за ухо, подобно тому как Наполеон дергал за ухо своих гренадеров, - ты
будешь моим маленьким Лас-Казом.
   Вот уже второй день он упорно думал о  схожести  своей  и  Наполеоновой
судьбы. Да, несомненно... Англичане, Мария-Луиза, Лас-Каз...  (*77)  Точно
такие же обстоятельства и тот же характер. И оба южане, черт побери!




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


   1. Прием, оказанный англичанами Тартарену на борту "Томагавка".
   Последнее "прости" острову Порт-Тараскон. Губернатор беседует
   на палубе со своим маленьким Лас-Казом. Костекальд отыскался.
   Супруга командора. Тартарен первый раз в жизни стреляет в кита

   Горделивая  осанка  Тартарена,  поднявшегося  на  палубу   "Томагавка",
произвела на англичан сильное впечатление, но  больше  всего  их  поразила
розовая орденская лента с вышитым на  ней  изображением  Тараска,  которую
губернатор носил как масонский знак, а равно и Паскалонов  плащ  сановника
первого класса, красный с черными полосами, длинный до пят.
   Англичане,  как  известно,  испытывают  особое  почтение  к  чинам,   к
служебному положению и к проявлениям мабулизма (от арабского слова _мабул_
- простодушный, чудаковатый).
   На верхней ступеньке трапа  Тартарена  встретил  дежурный  офицер  и  с
великим почетом проводил в каюту первого класса.  Паскалон  последовал  за
ним и был вознагражден за свою  преданность:  ему  отвели  каюту  рядом  с
губернатором,  а  между  том  других  тарасконцев,  на  которых  англичане
смотрели как на стадо презренных эмигрантов, загнали на  нижнюю  палубу  и
туда же впихнули весь бывший генеральный штаб  острова,  наказанный  таким
образом за малодушие и вероломство.
   Каюту Тартарена отделял от  каюты  верного  ему  секретаря,  во-первых,
небольшой салон, где стояли диваны, где на  стенах  висело  оружие  и  где
красовались  экзотические  растения,  а  во-вторых,  столовая,   атмосферу
которой освежали две глыбы льда, сверкавшие по углам в вазах.
   К его превосходительству были прис