з! Ух ты! - в один голос воскликнули депутаты.
   - Бомпар всегда преувеличивает... - сказал П.К.А. недовольным тоном,  в
котором можно было уловить оттенок зависти.
   В  зале  дочки   священника   по-прежнему   были   поглощены   писанием
пригласительных записок, папенька с маменькой клевали носами над  шашками,
а долговязый швед с таким же унылым видом помешивал ложечкой свой  грог  с
сельтерской   водой.   Нетрудно,   однако,   догадаться,   что   нашествие
тарасконских альпинистов,  воспламененных  шампанским,  несколько  оживило
юных письмоводительниц. Никогда еще  эти  прелестные  девушки  не  видели,
чтобы люди, пьющие кофе, так быстро меняли выражение лица, чтобы  они  так
дико вращали глазами.
   - А сахару, Тартарен?
   - Что вы, командир?.. Вы же знаете... после Африки...
   - Ах да, виноват!.. Э! Вот и господин Бальте!
   - А ну, присаживайтесь, господин Бальте!
   - Да здравствует господин Бальте!.. Хо-хо!.. _Двайте шумэть_!
   Старик Бальте, которого окружили и сдавили  незнакомые  люди,  спокойно
улыбался. На широком  бритом  лице  у  этого  крепкого  савояра,  рослого,
сутулого, плечистого, ходившего медленным шагом, весело и  молодо  глядели
хитрые глазки, что не шло к его лысине, облысел  же  он  после  того,  как
однажды едва не замерз на рассвете в снегах.
   - Вам,  господа,  угодно  взойти  на  Монблан?  -  спросил  он,  обводя
тарасконцев почтительным и вместе с тем насмешливым взглядом.
   Тартарен хотел было ответить, но Бомпар прервал его:
   - Время упущено, верно?
   - Нет, почему же?.. - возразил бывший проводник. - Вот этот господин из
Швеции отправляется завтра, а к  концу  недели  я  жду  двух  американцев,
которые тоже хотят подняться. Один из них даже слепой.
   - Я знаю. Я встретился с ним на Гугги.
   - А вы были на Гугги?
   - Неделю тому назад, когда взбирался на Юнгфрау...
   Тут евангелические проповедницы вздрогнули, перестали водить перьями по
бумаге и повернули головы в сторону Тартарена,  который  теперь  в  глазах
этих англичанок, завзятых альпинисток, занимавшихся всеми  видами  спорта,
приобретал особый интерес. Он поднимался на Юнгфрау!..
   - Знатный поход! - сказал старик Бальте, с удивлением глядя на П.К.А.
   А  Паскалон,  особенно  сильно   конфузившийся   в   присутствии   дам,
пробормотал, краснея и запинаясь:
   - Учи-и-итель! Расскажите про эту... как ее... расселину...
   Президент улыбнулся:
   - Дитя!..
   И все же он повел рассказ о  своем  падении  -  сперва  с  небрежным  и
равнодушным видом, а затем  с  бурными  телодвижениями:  задрыгал  ногами,
изображая, как он повис на конце веревки над пропастью, замахал  будто  бы
связанными руками, призывая на помощь. Девицы вздрагивали и  пожирали  его
глазами, холодными глазами англичанок,  которые  от  удивления  становятся
круглыми.
   Наступившее молчание нарушил Бомпар:
   - На Чимборасо при переходе через пропасть мы не связывались веревкой.
   Депутаты переглянулись. Этой тарасконадой Бомпар заткнул за пояс всех.
   - Ай да Бомпар, ну  и  ну!..  -  в  простодушном  изумлении  пролепетал
Паскалон.
   Но старик Бальте, приняв  сообщение  Бомпара  о  подъеме  на  Чимборасо
всерьез, восстал против такого способа переходить трещины - не  связываясь
веревкой. Он утверждал, что подъем на ледники невозможен без веревки,  без
прочной веревки, из манильской пеньки.  Кто-нибудь  один  поскользнется  -
другие его удержат.
   - При условии, если веревка не оборвется, господин Бальте,  -  вспомнив
сервенскую катастрофу, вставил Тартарен.
   Но хозяин отеля веско проговорил.
   - На Сервене веревка не  оборвалась...  Это  проводник,  шедший  сзади,
обрубил ее ледорубом...
   Тартарен возмутился.
   - Прошу прощения, сударь,  -  продолжал  Бальте,  -  но  проводник  был
прав... Он понял, что удержать других  невозможно,  и  перерезал  веревку,
чтобы спасти жизнь себе, своему сыну и тому путешественнику, которого он с
сыном сопровождал... Если б он на это не решился, так было бы  семь  жертв
вместо четырех.
   Возгорелся спор. Тартарен считал, что связаться одной  веревкой  -  это
все  равно  что  дать  клятву  на  жизнь  и  на   смерть.   Воодушевленный
присутствием дам, все более и более оживляясь, он  подкреплял  свои  слова
фактами, ссылками на присутствующих:
   - Вот, например, завтра я свяжусь одной веревкой с Бомпаром -  ну,  так
это с моей стороны не просто мера предосторожности, это обет богу и  людям
быть с моим спутником заодно и  скорей  погибнуть,  нежели  вернуться  без
него, черт побери!
   - Я тоже даю обет, _Тартарррен_!.. -  с  другого  конца  стола  крикнул
Бомпар.
   Торжественная минута!
   Священник в сильном волнении встал, подошел к нашему герою и пожал  ему
руку английским  способом  -  как  будто  орудовал  насосом.  Его  примеру
последовала супруга, а за нею - девицы, причем у них у  всех  shake  hands
было столь мощным, словно они  накачивали  воду  на  шестой  этаж.  Должен
сознаться, что депутаты особого энтузиазма не проявили.
   - Ну, а я того же мнения, что и господин Бальте, - заявил Бравида. -  В
таких случаях каждый должен беречь свою шкуру, ей-богу! Я  вполне  понимаю
этого проводника, который обрубил ледорубом веревку...
   - Вы меня удивляете, Пласид, - строго заметил Тартарен и,  наклонившись
к самому его уху, прошептал: - Перестаньте,  несчастный!  На  нас  смотрит
Англия...
   Лихой вояка, который  в  глубине  души,  конечно,  еще  таил  злобу  на
Тартарена за экскурсию в Шильон, сделал такое движение, которое  означало:
"Плевать я хотел на Англию...", - и, вероятно, получил бы изрядную взбучку
от президента, возмущенного таким  цинизмом,  но  в  это  время  тоскующий
молодой человек,  пресыщенный  грогом  и  скукой,  заговорил  на  скверном
французском языке. Он  тоже  считал,  что  проводник  поступил  правильно,
перерезав веревку: избавить от необходимости жить четырех несчастных,  еще
молодых,  то  есть   обреченных   еще   некоторое   время   влачить   свое
существование, одним взмахом руки вернуть им покой, вновь погрузить  их  в
небытие - какой это благородный, какой это великодушный поступок!
   - Что с вами, молодой человек? - вскричал Тартарен. - Можно ли  в  ваши
годы говорить о жизни с  таким  равнодушием  и  презрением?  Что  она  вам
сделала?
   - Ничего, она мне просто наскучила...
   Он изучал философию в Христиании (*65) и, проникшись идеями Шопенгауэра
и Гартмана (*66), пришел в конце концов к заключению,  что  жизнь  мрачна,
нелепа, бессмысленна. Будучи  близок  к  самоубийству,  он,  по  настоянию
родных, отложил книги в сторону и отправился путешествовать, но всюду  его
преследовала скука, всюду он сталкивался с  унылым  убожеством  жизни.  Он
сказал, что Тартарен  и  его  друзья  -  первые  жизнерадостные  существа,
которых он встретил.
   Добрый П.К.А. расхохотался:
   - Такой уж мы народ, молодой человек! Тарасконцы все такие. Благодатный
край. С утра до вечера там смеются, поют, а  все  остальное  время  пляшут
фарандолу. Вот так!.. Во!..
   И тут он стал выписывать  ногами  с  изяществом  и  легкостью  крупного
майского жука, расправляющего крылья.
   Но депутаты не  обладали  железными  нервами  и  неистощимой  бодростью
своего предводителя.
   - _Прррезидэнт_ опять разошелся... - ворчал  Экскурбаньес.  -  Ведь  уж
полночь.
   Бравида, выйдя из терпения, вскочил:
   - А ну, пошли спать! У меня спина разболелась...
   Тартарен, вспомнив о завтрашнем восхождении, согласился, и  тарасконцы,
захватив подсвечник, стали  подниматься  по  широкой  гранитной  лестнице,
ведшей в номера, а старик Бальте пошел готовить провизию и нанимать  мулов
и проводников.


   - Ого! Снег!..
   Это были первые слова доброго Тартарена, когда он проснулся  на  другое
утро и увидел, что стекла  запушил  иней  и  что  в  комнате  вдруг  стало
белым-бело. Но, прикрепив зеркальце для  бритья  к  оконной  задвижке,  он
сразу  понял  свою  ошибку:  это  отсвечивал  Монблан,  прямо  перед   ним
сверкавший под лучами дивного солнца. Тартарен отворил окно, и  в  комнату
ворвался бодрящий ветер ледников, от которого  приятно  закололо  щеки,  а
вместе с ним звон бесчисленных колокольчиков и завыванье рогов: это  вслед
за  пастухами  брели  стада.  На  Тартарена   пахнуло   чем-то   здоровым,
первобытным, чего он до сих пор в Швейцарии не ощущал.
   Внизу его дожидались толпившиеся  проводники  и  носильщики.  Швед  уже
сидел на муле, а среди любопытных, сомкнувших вокруг  него  кольцо,  можно
было видеть семейство  священника,  всех  этих  бойких  девиц  в  утренних
туалетах, пришедших еще раз обменяться shake hands с тарасконским  героем,
занимавшим их воображение.
   - Погода отличная! Поторапливайтесь! - кричал хозяин,  лысина  которого
сверкала на солнце, как валун.
   Сам Тартарен не мешкал,  но  для  него  было  далеко  не  легким  делом
растормошить  депутатов,  которые  должны   были   сопровождать   его   до
Пьер-Пуантю - дальше мулы уже не прошли бы. Никакие просьбы и  уговоры  не
могли заставить командира встать с постели; надвинув на уши ночной колпак,
повернувшись лицом к стене, он на все упреки президента  отвечал  циничной
тарасконской поговоркой:
   - Кто хвалится, что рано встает, тот спит до полудня...
   А Бомпар твердил:
   - Да ну его, этот Монблан!.. Все враки...
   Он встал только после того, как П.К.А. отдал официальное распоряжение.
   Наконец караван тронулся в путь по узким улицам Шамони, и выглядело это
шествие  весьма  торжественно:  впереди  восседал  на  муле   Паскалон   с
развернутым знаменем, а замыкал шествие важный, как китайский богдыхан,  в
окружении проводников и носильщиков, шагавших по бокам  его  мула,  добрый
Тартарен, одетый по всем правилам заядлого альпиниста,  щеголявший  новыми
очками с выпуклыми дымчатыми стеклами и знаменитой  авиньонской  веревкой,
которую он вновь раздобыл известно какой ценой.
   Все на него глазели почти с таким же любопытством, как на знамя,  и  он
радовался,  что  производит  на  толпу  сильное   впечатление,   любовался
живописными улицами савоярского селения, столь не похожего на  швейцарские
села, начищенные до блеска, напоминающие новенькую игрушку или  ярмарочный
балаган,  являющие  собою  полнейшую  противоположность  этим   крошечным,
вросшим в землю лачугам, большая часть которых отведена под хлев, лачугам,
стоящим рядом  с  роскошными  шестиэтажными  отелями,  сверкающие  вывески
которых режут глаз, так же как расшитая серебром фуражка швейцара,  черный
фрак  и  туфли  метрдотеля  режут  глаз  рядом  с  чепчиками   крестьянок,
фланелевыми куртками ткачей и широкополыми войлочными шляпами  угольщиков.
На площади стояли распряженные ландо, дорожные кареты и  навозные  телеги;
стадо свиней разгуливало на солнцепеке, у почтовой конторы,  откуда  вышел
англичанин в белой панаме, держа в руке  пачку  писем  и  номер  "Таймса",
который он читал на ходу, даже не просмотрев  корреспонденцию.  Кавалькада
тарасконцев двигалась мимо всего этого под топот мулов,  под  воинственные
крики Экскурбаньеса, чей "гонг", отогревшись на солнце, обрел былую  силу,
под колокольчики стад, что разбрелись по уступам ближних гор,  и  под  шум
реки, выбивавшейся из-под ледника, белой от пены, искрившейся так,  словно
она несла на своих волнах солнце и снег.
   На окраине села Бомпар подъехал к президенту и,  дико  вращая  глазами,
сказал:
   - _Тартарррен_! Мне нужно с вами поговорить...
   - Хорошо, потом... - сказал П.К.А.; он вел в это время философский спор
с юным шведом и  старался  победить  его  мрачный  пессимизм,  восторгаясь
чудными   видами,   открывавшимися   вокруг:   пастбищами   с    огромными
пространствами света и тени и темно-зелеными лесами, увенчанными  фирновым
гребнем ослепительной белизны.
   После двух бесплодных попыток приблизиться к Тартарену Бомпар  вынужден
был оставить его в покое. Перебравшись  через  Арв  по  небольшому  мосту,
караван двинулся дальше по узкой, извивавшейся между елей тропе, где мулы,
пробираясь  гуськом,  затейливыми  башмачками  своих  копыт   прочерчивают
малейшие  изгибы  крутизн,  и,  чтоб  не  утерять  равновесия,  тарасконцы
напрягали все  свое  внимание  и  сдерживали  мулов  при  помощи:  "Легче,
легче!.. А, чтоб!.."
   В домике на  Пьер-Пуантю,  где  Паскалон  и  Экскурбаньес  должны  были
дожидаться возвращения альпинистов,  Тартарен  стал  распоряжаться  насчет
завтрака, устраивать носильщиков и проводников и опять  не  прислушался  к
нашептываниям Бомпара. Но - странное дело!  Несмотря  на  хорошую  погоду,
хорошее вино, чистый воздух (они находились на высоте  двух  тысяч  метров
над уровнем моря), за завтраком настроение у всех было подавленное, однако
на это обстоятельство обратили внимание лишь много спустя. Поодаль  шутили
и смеялись проводники, а за  столом  тарасконцев  царила  тишина,  которую
нарушал лишь обычный шум трапезы:  звон  стаканов,  стук  тарелок,  ложек,
вилок и ножей по струганому столу. Неизвестно,  что  было  тому  причиной:
присутствие ли мрачного шведа, приметное ли беспокойство  Гонзага  или  же
некое предчувствие, но только вид у альпинистов, двинувшихся к Боссонскому
леднику, откуда, собственно, и начиналось настоящее восхождение, был столь
же унылый, как у батальона, шагающего без музыки.
   Ставя ногу на лед, Тартарен невольно улыбнулся при воспоминании о Гугги
и о своих усовершенствованных  "кошках".  Какая  громадная  разница  между
новичком,  которого  он   представлял   собой   тогда,   и   первоклассным
альпинистом, за какового он почитал себя теперь! Он  чувствовал  себя  так
уверенно в тяжелых  башмаках,  которые  нынче  утром  швейцар  подбил  ему
четырьмя большими гвоздями, он научился  обращаться  с  ледорубом,  и  ему
теперь уже, в  сущности,  не  нужен  был  проводник,  который  не  столько
поддерживал его, сколько просто  указывал  путь.  После  недавнего  обвала
ледник, блеск которого скрадывали дымчатые очки, был занесен снегом,  а  в
снегу там и сям зияли предательские скользкие зеленоватые озерца. Сохраняя
полнейшее спокойствие,  зная  по  опыту,  что  это  совершенно  безопасно,
Тартарен шел по самому краю расселин с  гладкими,  сверкавшими  на  солнце
стенами, которым не видно было конца, шагал между нависших  глыб  и  думал
только о том, чтобы не отстать от шведского студента, неутомимого  ходока,
чьи длинные гетры с  серебряными  пряжками,  плотно  обтягивавшие  тонкие,
худые голени, поднимались  вместе  с  альпенштоком,  составлявшим  как  бы
третью его  ногу.  Несмотря  на  трудность  пути,  философский  спор  двух
альпинистов все еще продолжался, и на  оледеневшем  пространстве,  гулком,
как поверхность реки, непринужденно, хотя  и  с  легкой  одышкой,  рокотал
густой бас:
   - Вы знаете меня, Отто...
   А на Бомпара между тем сыпались все беды.  Еще  утром  он  был  глубоко
убежден, что Тартарен только хвастается, что ни на  какой  Монблан  он  не
пойдет, так же как президент, конечно, и не думал  ходить  на  Юнгфрау,  а
потому несчастный буфетчик надел  самый  обыкновенный  костюм,  не  подбил
гвоздями башмаки, не применил своего  собственного  изобретения,  которое,
как известно, состояло в том, что он предлагал подковать солдат, и не взял
даже альпенштока, ибо на Чимборасо альпенштоков не  признают.  Он  взял  с
собой только тросточку, которая очень шла к его шляпе с голубой лентой и к
ульстеру, но, подойдя к леднику, он  ужаснулся,  оттого  что,  само  собой
разумеется, Выдумщик никогда никаких восхождений не  совершал  -  все  это
были одни разговоры. Однако, посмотрев с высоты морены, как легко Тартарен
передвигается по льду, он приободрился и решил следовать за ним до стоянки
Гран-Мюле, где предстояла ночевка. Но добрался он до  нее  не  без  труда:
едва ступив, он опрокинулся навзничь, затем  сейчас  же  упал  на  ладони,
потом на колени.
   - Ничего, благодарю вас, это я  нарочно...  -  уверял  он  проводников,
пытавшихся его поднять. - По-американски, да!.. Как на Чимборасо!
   Принятое им положение показалось ему удобным, и  он  пополз  вперед  на
четвереньках, в шляпе на затылке, разметая снег полами ульстера, как бурый
медведь своим мехом. При этом он не терял присутствия духа  и  рассказывал
шедшим с ним рядом, что таким способом он поднялся в Андах на гору высотою
в десять тысяч метров. Он только не счел нужным сообщить, сколько  времени
он поднимался, но, вероятно, довольно долго, судя по тому, что в Гран-Мюле
он прибыл на целый час позднее Тартарена,  весь  в  грязи  и  в  снегу,  с
застывшими в легких перчатках руками.
   По сравнению с хижиной в Гугги та, которая на  средства  общины  Шамони
была выстроена в Гран-Мюле,  по-настоящему  комфортабельна.  Когда  Бомпар
вошел в кухню, где вовсю топилась печь, Тартарен и  швед  уже  сушили  там
обувь, а хозяин, некое ископаемое с седыми космами,  разложил  перед  ними
сокровища своего маленького музея.
   В этом мрачном музее были собраны  вещи,  которые  хозяин  сохранил  на
память обо всех катастрофах, случившихся на Монблане за те сорок лет,  что
он держал здесь гостиницу, и, доставая вещи с витрины, старик  рассказывал
их печальную историю... С  этим  клочком  сукна,  с  этими  пуговицами  от
жилетки связано воспоминание об одном русском ученом, которого на  леднике
Бренвы унес ураган... Вот эта челюсть осталась от  одного  из  проводников
знаменитой  экспедиции,  состоявшей  из  одиннадцати  путешественников   и
носильщиков, погибших в снежную бурю... В  лучах  заходящего  солнца,  при
тусклом отблеске  фирна,  игравшем  на  стеклах  окон,  выставка  скорбных
реликвий производила особенно тягостное впечатление, как и похожие один на
другой рассказы старика, тем более что в патетических местах  он  придавал
своему дрожащему голосу особую задушевность и, развертывая кончик  зеленой
вуали, принадлежавшей одной англичанке, которую в 1827 году  погребла  под
собой лавина, даже выдавливал из себя слезы.
   Как ни успокаивал себя Тартарен давностью событий, как ни убеждал себя,
что в те времена Компания еще не организовала безопасных  восхождений,  от
воплей савоярского плакальщика у  него  сжалось  сердце,  и  он  вышел  на
воздух.
   Тьма уже затопляла  низины.  Помертвелые  Боссоны  выступали  из  мрака
совсем близко, а еще розовую вершину  Монблана  ласкало  закатное  солнце.
Южанин только начал было успокаиваться от этой улыбки природы,  как  вдруг
сзади него выросла тень Бомпара.
   - А, это вы, Гонзаг!.. Я, как видите, дышу воздухом... Старик навел  на
меня тоску своими россказнями...
   - _Тартарррен_!.. - сказал Бомпар, стискивая ему руку. - По-моему,  уже
довольно, пора кончать эту дурацкую экспедицию.
   Великий человек вытаращил на него глаза:
   - Что вы городите?
   И тут Бомпар нарисовал  ему  жуткую  картину  тех  опасностей,  которые
подстерегают его здесь на каждом шагу: расселины, лавины, вихри, бури...
   - Ох уж этот мне Выдумщик! - прервал  его  Тартарен.  -  А  на  что  же
Компания?.. Монблан, наверное, так же хорошо приспособлен,  как  и  другие
горы.
   - Приспособлен?.. Компания?..  -  пробормотал  огорошенный  Бомпар:  он
совсем забыл про свою тарасконаду.
   Тогда Тартарен повторил слово в слово  все,  что  тот  рассказывал  про
акционерную Швейцарию, про заарендованные горы, про бутафорские расселины.
Выслушав его, бывший клубный буфетчик расхохотался.
   - Как? И вы поверили?.. Да ведь я вас просто морочил... Кто, кто, а  уж
тарасконцы-то на этот счет мастера!..
   - Значит, и Юнгфрау не приспособлена? -  спросил  крайне  взволнованный
Тартарен.
   - Конечно, нет!
   - А если бы веревка оборвалась?..
   - О мой бедный друг!..
   Герой наш, задним числом ужаснувшись, побледнел, закрыл глаза и впал  в
нерешительность...
   Этот пейзаж, грозящий гибелью  во  льдах,  холодный,  мрачный,  взрытый
провалами, эти причитания старого  трактирщика,  еще  рыдавшие  у  него  в
ушах... "А, чтоб вас всех, извините за выражение!.." Но