хлопанье  дверей,  пыхтенье,  крики:
"Скорей, скорей!.." А снаружи доносились  призывные  звуки  трубы,  резкие
вспышки пламени освещали оконные стекла и занавески...
   Пожар!..
   Тартарен вскочил с постели, оделся, обулся и  бегом  пустился  вниз  по
лестнице, - там еще горел газ и по ступенькам спускался шумливый рой  мисс
в наскоро надетых шапочках, в зеленых шалях, в красных шерстяных платках -
словом, во всем, что попалось им под руку, когда они вставали.
   Чтобы подбодрить себя и успокоить барышень, Тартарен, торопясь  и  всех
расталкивая, вопил: "Спокойствие! Спокойствие!" -  голосом  пронзительным,
как у морской чайки, сдавленным, отчаянным, каким иногда  кричат  во  сне,
голосом, от которого даже у храбрых людей душа в пятки уходит. А эти  юные
мисс смеялись, глядя на него: наверно, он казался им очень смешным. Ну, да
что с них взять, в этом возрасте разве думают об опасности?
   К счастью для Тартарена, следом за девицами шел  престарелый  дипломат,
весьма легкомысленно  одетый:  из-под  пальто  у  него  выглядывали  белые
кальсоны и кончики тесемок.
   Наконец-то мужчина!..
   Размахивая руками, Тартарен подбежал к нему.
   - Ах, барон, какое несчастье!.. Вы что-нибудь знаете?..  Где  это?..  С
чего началось?
   - А? Что?.. - ничего не понимая, лепетал оторопевший барон.
   - Да ведь пожар!..
   - Какой пожар?..
   У бедного дипломата был до того подавленный и до того глупый  вид,  что
Тартарен оставил его в  покое  и  опрометью  кинулся  к  выходу  "подавать
помощь"...
   - Помощь! Помощь! - повторял барон, а за ним пятеро  слуг,  которые  до
этого стоя спали в прихожей и теперь в полном недоумении переглядывались.
   Как только Тартарен вышел на  крыльцо,  он  сразу  понял,  что  ошибся.
Никакого пожара. Собачий холод, кромешная тьма, сквозь которую пробивается
лишь слабый свет смоляных факелов, - их пламя колеблется, на снегу от  них
длинные кроваво-красные полосы.
   На  нижней  ступеньке  крыльца  игрок  на  альпийском  роге   выревывал
жалобную, однообразную, состоявшую всего из трех нот пастушескую  мелодию,
которой в "Риги-Кульм"  имеют  обыкновение  будить  поклонников  солнца  и
возвещать им, что дневное светило скоро взойдет.
   Уверяют, будто первый его отблеск загорается на самой вершине горы,  за
отелем. Чтобы не сбиться,  Тартарену  нужно  было  только  держаться  того
направления, откуда доносился неумолкаемый смех мисс. Но он шел  медленно,
- его одолевала дремота, ноги после шестичасового подъема слушались плохо.
   - Это вы, Манилов?.. - внезапно послышался в  темноте  звонкий  женский
голос. - Помогите мне... Я потеряла туфлю.
   Тартарен узнал  чужеземный  щебет  своей  юной  соседки  по  табльдоту,
разглядел ее стройный силуэт на тускло отсвечивавшем снегу.
   - Я не Манилов, сударыня, но я рад быть вам полезным...
   Слегка вскрикнув от испуга и от неожиданности, девушка отшатнулась,  но
Тартарен этого не заметил, - он  уже  наклонился  и  шарил  по  скошенной,
хрустевшей от мороза траве.
   - Э, да вот она!.. - торжествующе воскликнул он.
   Отряхнув миниатюрную туфельку от снега, он опустился на одно  колено  и
галантнейшим  тоном  попросил  в  награду  сделать  ему  такую  милость  -
позволить обуть Золушку.
   Золушка, более суровая, чем в сказке, ответила в высшей  степени  сухо:
"Нет!" - и запрыгала  на  одной  ножке,  стараясь  попасть  другой  ногой,
которую обтягивал шелковый чулок, в коричневую туфельку. Но это ей так  бы
и не удалось без помощи нашего героя, который, почувствовав на своем плече
прикосновение крошечной ручки, весь так и загорелся.
   - У вас хорошее зрение, - сказала  она  в  знак  благодарности,  ощупью
пробираясь рядом с ним дальше.
   - Привычка выслеживать зверя, сударыня.
   - А вы разве охотник?
   Она произнесла это с оттенком насмешки и недоверия. Чтобы  убедить  ее,
Тартарену надо было только назвать свое имя, но, как все носители  славных
имен, он отличался скромностью и в то же время любил пококетничать.  Желая
немножко поинтриговать ее, он сказал:
   - _Ну дэ, я эхэтник_...
   - А на какого же зверя вы чаще всего охотитесь?  -  продолжая  над  ним
потешаться, допытывалась она.
   - На диких зверей, на крупных хищников... - думая поразить ее,  ответил
Тартарен.
   - И много вы их нашли на Риги?
   Галантный тарасконец за словом  в  карман  не  лез:  он  уже  собирался
ответить ей комплиментом, что на Риги он видел только газелей,  как  вдруг
его прервали на полуслове две приближавшиеся тени.
   - Соня!.. Соня!.. - звали они.
   - Мне надо идти... - сказала она и,  повернувшись  к  Тартарену,  глаза
которого, привыкшие к темноте, различили черты ее красивого бледного  лица
в обрамлении мадридской мантильи, добавила уже серьезно: -  Опасную  охоту
вы затеяли, милейший... Как бы вам не сложить здесь кости...
   И она тотчас же исчезла во мраке вместе со своими спутниками.
   Угрожающая интонация, с какой  это  было  сказано,  дошла  до  сознания
тарасконца позднее,  а  сейчас  он  был  озадачен  обращением  "милейший",
которое не подобало ни его сединам, ни его  полноте,  и  внезапным  уходом
девушки  как  раз  в  тот  момент,  когда  он  собирался  назвать  себя  и
полюбоваться произведенным впечатлением.
   Он сделал несколько  шагов  в  сторону  удалявшейся  группы  и  услышал
невнятный говор, покашливанье и чиханье сбившихся в кучу и  с  нетерпением
ожидавших восхода солнца туристов, наиболее смелые из  которых  взобрались
на небольшую  вышку,  выделявшуюся  на  исходе  ночи  белизною  оснеженных
столбов.
   На востоке протянулась полоска света, и его приветствовали новый призыв
охотничьего рога и облегченный вздох туристов,  похожий  на  тот,  который
вызывает у театральной публики третий звонок. Сначала едва  заметная,  как
щель   от   неплотно   прикрытой   крышки,   полоска   света   мало-помалу
распространялась и расширяла горизонт. Но снизу поднимался  густой  желтый
туман, и чем ярче разгоралась заря, тем он становился въедливее и плотнее.
Это был как бы занавес, отделяющий сцену от зрителей.
   Потрясающее зрелище, обещанное путеводителями,  не  состоялось.  Взамен
предлагались вниманию причудливые фигуры невыспавшихся вчерашних танцоров,
- накрывшись шалями, одеялами, всем чем угодно,  вплоть  до  пологов,  они
вырисовывались   нелепыми   и   забавными   китайскими   тенями.    Из-под
разнообразных  головных  уборов:  шелковых  и  пуховых  шапочек,  капоров,
шляпок, фуражек с наушниками выглядывали опухшие со сна  лица,  выражавшие
полную растерянность, - такие лица бывают у  потерпевших  кораблекрушение,
выброшенных на необитаемый остров и настороженно вглядывающихся в даль, не
мелькнет ли где парус.
   Не видать, нет, не видать!
   Впрочем, некоторые добросовестно  старались  различить  гребни  гор.  С
вышки доносилось кудахтанье перуанского семейства,  окружившего  какого-то
верзилу в клетчатом ульстере (*41) до пят, а верзила, не  моргнув  глазом,
описывал невидимую  панораму  Бернских  Альп,  указывая  и  называя  вслух
повитые туманом горы:
   - Налево вы  видите  Финстерааргорн,  высота  -  четыре  тысячи  двести
семьдесят пять метров... Вон  там  Шрекгорн,  Веттергорн,  Монах,  Юнгфрау
(*42) - обратите внимание, сударыни, какие у нее изящные очертания...
   "Бывают же такие нахалы!.. - сказал себе Тартарен и,  подумав  немного,
добавил: - А ведь голос-то у него все-таки знакомый!"
   Особенно  было  ему  знакомо  произношение  этого  человека,  то  южное
_прррэизншэние_, которое, как запах чеснока, распознается  на  расстоянии.
Однако, занятый мыслью разыскать юную незнакомку, он не стал задерживаться
и продолжал тщетно вглядываться в группы туристов. Должно  быть,  она,  по
примеру прочих, вернулась в отель, - всем в конце концов надоело  дрогнуть
тут и для согревания притоптывать ногами.
   Сгорбленные спины, прикрытые шотландскими пледами, бахрома  от  которых
волочилась по снегу, постепенно удалялись, исчезали в сгущавшемся  тумане.
Скоро на всем  холодном,  пустынном  плоскогорье,  которое  облегал  серый
саван, не осталось никого, кроме Тартарена и игрока  на  альпийском  роге,
продолжавшего уныло дуть в свой огромный инструмент, точно пес, лающий  на
луну.
   Этот бородатый старикашка носил тирольскую шляпу  с  зелеными  кистями,
свисавшими ему на спину, - на шляпе, как на  фуражках  у  служащих  отеля,
золотыми буквами было написано: Regina montium. Тартарен подошел  и  сунул
ему мелочь, - он видел, что так делали другие туристы.
   - Пойдем-ка спать, старина, - сказал он и, с тарасконской  развязностью
похлопав его по плечу, добавил: - А уж и  врут  про  солнечный  восход  на
Риги! _Чтэ_?
   Старик продолжал дуть в рог, выводя состоявшую из трех нот ритурнель  и
смеясь беззвучным смехом, от которого у него стягивались морщины у глаз  и
тряслись зеленые кисти.
   Тартарен все же не жалел ни о чем.  Встреча  с  хорошенькой  блондинкой
вознаградила его за прерванный сон, ибо, хотя ему и шел пятый десяток, он,
однако, сохранил сердечный жар и романтическое воображение - этот пылающий
очаг жизни. Когда он, поднявшись к себе в номер, лег и закрыл  глаза,  ему
все еще казалось, будто в руке у него крошечная невесомая  туфелька,  а  в
ушах звучал прерывистый голосок девушки: "Это вы, Манилов?"
   Соня... Какое красивое имя!.. Конечно, она - русская, а  молодые  люди,
путешествующие вместе с ней, - разумеется, друзья ее  брата...  Потом  все
смешалось, прелестная златокудрая головка слилась с другими  расплывчатыми
сонными грезами - со склонами Риги, с водопадами в сутанах брызг и пены. И
вскоре героический храп великого человека, звучный и  ритмичный,  наполнил
его номерок и добрую часть коридора.
   После первого звонка  к  завтраку  Тартарен,  прежде  чем  сойти  вниз,
пожелал удостовериться, тщательно ли расчесана у него борода  и  ладно  ли
сидит на нем альпинистский костюм, но тут его бросило в дрожь. Приклеенное
двумя облатками к зеркалу незапечатанное анонимное письмо заключало в себе
недвусмысленную угрозу:

   "Чертов француз! Тебе не укрыться  под  маской.  На  сей  раз  мы  тебя
пощадили, но если ты еще когда-нибудь попадешься нам на узкой дорожке,  то
берегись!"

   Тартарен был огорошен; он несколько раз перечел письмо, но так ничего и
не понял. Кого беречься?  Чего  беречься?  Как  это  письмо  сюда  попало?
Конечно, когда он спал, - ведь по возвращении с заревой прогулки он его не
заметил. На его звонок явилась  горничная  с  широким,  плоским,  бледным,
изрытым оспой лицом, похожим на швейцарский сыр, но он ничего  не  мог  от
нее добиться, кроме того, что она "шестный девушка" и никогда не  позволит
себе без зова войти к мужчине.
   - Что за притча! - повторял крайне взволнованный Тартарен, так  и  этак
вертя в руках письмо.
   В первую минуту  он  заподозрил  Костекальда:  узнав  о  его  намерении
совершить восхождение и решив сорвать ему этот замысел, Костекальд  строит
каверзы, запугивает его. Однако по зрелом размышлении это  показалось  ему
неправдоподобным, и в конце концов  он  остановился  на  том,  что  письмо
написано в шутку... Может быть, это юные мисс, которые так весело  хохочут
прямо ему в лицо... Молоденькие англичанки и американки так бесцеремонны!
   Прозвонил второй звонок. Тартарен спрятал анонимное  письмо  в  карман:
"Там разберемся!.." Свирепое выражение, которое он  придал  в  эту  минуту
своему лицу, должно было свидетельствовать о его бесстрашии.
   За столом - опять неожиданность. Вместо  хорошенькой  соседки,  которую
"чистым  золотом  осыпала  Любовь",  он  увидел  ястребиную   шею   старой
англичанки, букли которой сметали крошки со скатерти. Кто-то  из  сидевших
поблизости сообщил, что девушка и ее спутники уехали с утренним поездом.
   - Дьявольщина! Меня провели!.. - громко воскликнул  итальянский  тенор,
тот  самый,  который  накануне   заявил   Тартарену,   что   не   понимает
по-французски. Очевидно, за  ночь  он  выучился!  Тенор  вскочил,  швырнул
салфетку и убежал, совершенно ошеломив тарасконца.
   Из вчерашних гостей за табльдотом оставался теперь один  Тартарен.  Так
всегда бывает в "Риги-Кульм": тут редко  кто  задерживается  долее  суток.
Зато обстановка не меняется - шеренги соусников неизменно  делят  общество
на два враждебных лагеря. Сегодня утром численное превосходство было  явно
на стороне рисолюбивого воинства, усиленного несколькими знатными особами,
и черносливцы держались, как говорится, тише воды, ниже травы.
   Тартарен не  примкнул  ни  к  тем,  ни  к  другим,  и,  чтобы  избежать
широковещательных заявлений, он еще до десерта поднялся к  себе  в  номер,
собрал вещи и спросил счет - Regina montium с ее табльдотом глухонемых ему
опостылела.
   Стоило Тартарену прикоснуться к ледорубу, крючьям  и  веревкам,  стоило
ему облачиться во все свои доспехи, и  его  вновь  охватила  альпинистская
страсть, он сгорал от  нетерпения  "взять"  настоящую  гору,  где  нет  ни
фуникулеров, ни фотографов. Он лишь колебался между Финстерааргорном,  как
более высокой горой, и  Юнгфрау,  как  горой  более  знаменитой,  красивое
название которой своей девственной  белизной  напоминало  ему  девушку  из
России.
   Взвешивая все "за" и "против",  он  в  ожидании  счета  рассматривал  в
громадном,  мрачном  и  безлюдном  зале  развешанные  по  стенам   большие
раскрашенные  фотографии  ледников,  покрытых  снегом  горных  склонов   и
славящихся своею опасностью горных проходов. Вот альпинисты  тащатся,  как
муравьи, один за другим, по острому краю  синей  ледяной  глыбы,  вон  там
громадная расселина с серо-зелеными краями, - через нее перекинут  мостик,
по которому ползет на коленях дама, а за ней, приподняв сутану, аббат.
   Тарасконский альпинист так и впился обеими руками в свой ледоруб.  Ведь
он понятия не имел о том, с какими это сопряжено трудностями. А теперь  уж
поздно!..
   Вдруг он стал бледен как полотно.
   Прямо перед ним в черной  раме  висела  гравюра  с  известного  рисунка
Гюстава Доре, запечатлевшего катастрофу на горе  Сервен:  четыре  человека
сорвались с почти отвесного ледяного склона и, кто ничком,  кто  навзничь,
катятся,  раскинув  руки  и  силясь  что-нибудь  нащупать,  за  что-нибудь
ухватиться,  уцепиться  за  порванную  веревку,  на  которой  только   что
держалось ожерелье из человеческих жизней и  которая  теперь  стремительно
влечет  навстречу  смерти,  увлекает  в  пропасть  груду  тел   вместе   с
ледорубами,  зелеными  вуалями,  со  всеми  пожитками,  еще  так   недавно
радовавшими людей и вдруг оказавшимися для них гибельными.
   - Вот тебе раз! - невольно вырвалось у перепуганного Тартарена.
   Это восклицание услышал метрдотель, а так как  он  был  человек  весьма
учтивый, то и счел  своим  долгом  успокоить  тарасконца.  Оказалось,  что
подобные происшествия случаются все реже  и  реже.  Конечно,  осторожность
необходима; главное, нужно подыскать хорошего проводника.
   Тартарен спросил,  нельзя  ли  указать  ему  кого-нибудь  понадежнее...
Бояться-то он не  боится,  но  взять  себе  в  спутники  верного  человека
все-таки не мешает.
   Метрдотель призадумался и с важным видом начал крутить бакенбарды.
   - Надежного?.. Эх, жаль, вы раньше не сказали!  Утром  был  тут  у  нас
такой  человек,  вполне  подходящий,  -   посыльный   одного   перуанского
семейства...
   - А горы-то он  знает?  -  с  видом  многоопытного  альпиниста  (просил
Тартарен.
   - Он все горы знает:  и  швейцарские,  и  савойские,  и  тирольские,  и
индусские, все на свете, он все их излазил, знает как свои  пять  пальцев,
про любую из них вам расскажет... Это просто  находка!..  Я  думаю,  он  с
удовольствием согласится... С таким человеком малого ребенка  куда  угодно
пустить не страшно.
   - А где он? Где мне его найти?
   -  В  Кальтбаде,  сударь,  -  он  там  снимает  помещение   для   своих
путешественников... Мы ему позвоним по телефону.
   Телефон на Риги!
   Этого только не хватало! Но Тартарен ничему уже не удивлялся.
   Через пять минут метрдотель сообщил ему ответ.
   Посыльный перуанцев уехал в Телльсплатте и, по  всей  вероятности,  там
заночует.
   Телльсплатте - это часовня, воздвигнутая  в  память  Вильгельма  Телля,
одна из многих швейцарских святынь. Туда стекались толпы  путешественников
- ради фресок, которые тогда заканчивал известный базельский художник.
   Пароходом туда можно добраться за час,  самое  большее  -  за  полтора.
Тартарен тотчас же принял решение. Правда, на это  уйдет  целый  день,  но
зато он почтит память Вильгельма Телля, одного из любимых своих героев,  а
кроме того, какая это  будет  удача,  если  он  разыщет  такого  чудесного
проводника и уговорит его отправиться вместе на Юнгфрау!
   А ну, скорее в путь!..
   Он поспешил уплатить по счету,  в  котором  и  заход  и  восход  солнца
значились в особой графе рядом со свечой и с прислугой,  и,  сопутствуемый
ужасающим лязгом железа, сеявшим страх и трепет на его  пути,  двинулся  к
вокзалу, ибо тратить время на спуск пешком -  это  для  такой  ненастоящей
горы, как Риги, право же, слишком много чести!



   4. На пароходе. Идет дождь. Тарасконский герой приветствует тени
   героев умерших. Правда о Вильгельме Телле. Разочарование. Тартарен
   из Тараскона никогда не существовал. "Эге! Да это Бомпар!"

   Снег он оставил на Риги, а внизу, на озере, снова  попал  под  дождь  -
мелкий, частый, неразличимый, нечто вроде пара,  в  котором  едва  заметно
проступали очертания дальних ступенчатых гор, похожих на облака.
   Дул фен (*43) и завивал барашками озеро, чайки летали так низко, словно
их несла волна. Казалось, пароход вышел в открытое море.
   И вспомнился Тартарену его отъезд из Марселя пятнадцать лет тому назад,
когда он вздумал охотиться на львов,  безоблачное,  слепящее,  раскаленное
добела небо, синее море, но какое синее: цвета  синьки,  подернутое  рябью
оттого,  что  дул  мистраль,  и  усеянное  блестками,  сверкавшими,  точно
крупинки соли,  горны,  заливавшиеся  в  фортах,  звон  во  все  колокола,
восторг, ликование, солнце, феерия первого путешествия!
   А теперь все совсем другое: почерневшая  от  сырости,  почти  безлюдная
палуба, на ней сквозь туман, как  сквозь  промасленную  бумагу,  виднеются
редкие фигуры пассажиров в ульстерах и в плащах, а за ними -  закутавшийся
в дождевик рулевой, стоящий неподвижно, с торжественным и зловещим  видом,
под объявлением на трех языках:

   ОБРАЩАТЬСЯ К РУЛЕВОМУ С РАЗГОВОРАМИ ВОСПРЕЩАЕТСЯ

   Объявление повесили зря, так как на "Винкельриде" (*44) никто ни с  кем
не разговаривал: ни на палубе, ни в салонах первого и второго классов,  до
отказа набитых угрюмыми пассажирами, спавшими, читавшими, зевавшими  среди
ручного багажа, разложенного  на  скамейках.  Так,  по  всей  вероятности,
выглядит партия ссыльных, которых на другой же день после государственного
переворота отправляют в изгнание.
   Время от времени хриплый рев парохода возвещал  близость  пристани.  На
палубе шаркали ноги, скрипели перетаскиваемые чемоданы. Из тумана выплывал
берег и медленно приближался, открывая  взору  темно-зеленые  склоны  гор,
виллы, зябко прятавшиеся в мокрый кустарник, грязные, обсаженные  тополями
дороги, тянувшиеся вдоль дорог роскошные отели, названия которых  золотыми
буквами были обозначены на вывесках, - "Отель  Мейера",  "Отель  Мюллера",
"Озерный", - и в их заплаканных окнах скучающие лица туристов.
   Пароход  пришвартовывался,  люди  сходили,  всходили,   все   одинаково
забрызганные грязью, мокрые, молчаливые. На набережной - мелькание  зонтов
и быстро  отходивших  омнибусов.  Затем  по  воде  начинали  бить  колеса,
вспенивая ее своими плицами, берег отступал назад и растворялся  в  тумане
вместе с отелями Мейера, Мюллера и "Озерным", а во всех этажах  отелей,  в
распахивавшихся  на  секунду  окнах  появлялись   трепетавшие   платки   и
протянутые руки, как бы говорившие: "Смилуйтесь, сжальтесь, возьмите нас с
соб