тебя,  не  перебивай  меня  в  эту
критическую минуту. - Дядя Тоби засунул трубку в рот.
     " - Где теперь Троя и Микены, Фивы и Делос,  Персеполь  и  Агригент?  -
продолжал отец, поднимая почтовый справочник, который  он  положил  было  на
стол. - Что сталось, братец Тоби,  с  Ниневией  и  Вавилоном,  с  Кизиком  и
Митиленой? Красивейшие города, над которыми когда-либо всходило солнце, ныне
больше не существуют; остались только их имена, да и те (ибо многие  из  них
неправильно произносятся) мало-помалу приходят в ветхость, пока  наконец  не
будут забыты и не погрузятся в вечную тьму,  которая  все  окутывает.  Самой
вселенной, братец Тоби, придет - непременно придет - конец.
     " - По возвращении из Азии, когда я плыл от Эгины к Мегаре  (Когда  это
могло быть? - подумал дядя Тоби), - я начал  разглядывать  окрестные  места.
Эгина была за мной, Мегара впереди, Пирей направо, Коринф  налево.  -  Какие
цветущие  города  повержены  ныне  во  прах!  Увы!  увы!  сказал   я   себе,
позволительно ли человеку столько  убиваться  из-за  утраты  ребенка,  когда
такие громады лежат перед ним в плачевных развалинах. - Помни, снова  сказал
я себе, - помни, что ты человек". -
     Дядя Тоби не знал, что последний абзац был извлечением из письма Сервия
Сульпиция к Туллию по случаю постигшей последнего утраты. - Добряк  был  так
же мало сведущ в отрывках из древних, как и в их законченных  произведениях.
- А так как мой отец, занимаясь торговлей с Турцией,  три  или  четыре  раза
побывал в Леванте и однажды целых полтора года провел на острове  Зенте,  то
дядя Тоби, естественно, предположил, что  в  одно  из  этих  путешествий  он
съездил через Архипелаг в Азию и что все описанное  им  плавание,  с  Эгиной
позади, Мегарой впереди, Пиреем направо и т. д.  и  т.  д.,  было  совершено
отцом в действительности и сопровождалось вышеприведенными размышлениями.  -
Во всяком случае, это было в  его  духе,  и  многие  предприимчивые  критики
возвели бы еще два этажа и на худшем фундаменте. -  А  скажите,  пожалуйста,
братец, - проговорил дядя Тоби, прикасаясь концом своей трубки к руке  моего
отца и Деликатно перебивая его - но лишь когда тот кончил фразу, -  в  каком
это было году после рождества Христова? - Ни в каком, - отвечал отец. -  Это
невозможно! - воскликнул дядя Тоби. - Простачок! - сказал отец, -  это  было
за сорок лет до рождества Христова.
     Дядя Тоби мог сделать только два предположения - или  что  брат  его  -
Вечный жид, или что несчастия повредили его рассудок. - "Да  поможет  ему  и
исцелит его господь бог, владыка неба и земли", - сказал дядя Тоби, мысленно
молясь за моего отца со слезами на глазах.
     Отец приписал эти слезы  действию  своего  красноречия  и  продолжал  с
большим воодушевлением;
     "Между добром и злом, братец Тоби, не такая  уж  большая  разница,  как
принято  думать"  -  (этот  приступ,  кстати  сказать,  мало   способствовал
рассеянию подозрений дяди Тоби). - "Труд, горе, огорчения, болезни, нужда  и
несчастья служат приправой жизни". - "Кушайте на  здоровье",  -  сказал  про
себя дядя Тоби.
     "Сын мой умер! - тем лучше; - стыдно во время такой бури  иметь  только
один якорь".
     "Но он ушел от нас навсегда! - Пусть. Он освободился  от  услуг  своего
цирюльника прежде, чем успел облысеть,  -  встал  из-за  стола  прежде,  чем
объелся, - ушел с пирушки прежде, чем напился пьян".
     "Фракийцы плакали, когда рождался ребенок",  -  (-Мы  тоже  были  очень
недалеки от этого, - проговорил дядя Тоби) -  "они  пировали  и  веселились,
когда человек умирал; и  были  правы.  -  Смерть  отворяет  ворота  славы  и
затворяет за собой ворота зависти,  -  она  разбивает  оковы  заключенных  и
передает в другие руки работу раба".
     "Покажи мне человека, который, зная,  что  такое  жизнь,  страшился  бы
смерти, и я покажу тебе узника, который страшился бы свободы".
     Не лучше ли, дорогой брат Тоби (ибо заметь -  наши  желания  лишь  наши
болезни), - не лучше ли вовсе не чувствовать голода, нежели принимать  пищу?
- вовсе не чувствовать жажды, нежели обращаться к лекарствам, чтобы  от  нее
вылечиться?
     Не лучше ли освободиться от забот и горячки, от любви и уныния и прочих
пароксизмов жизни, бросающих то в холод, то в жар, нежели быть  вынужденным,
подобно обессиленному путнику, который приходит усталый на ночлег,  начинать
сызнова свое путешествие?
     В  смерти,  брат  Тоби,  нет  ничего  страшного,  все  свои  ужасы  она
заимствует из стонов и судорог - из сморкания носов и утирания  слез  краями
полога в комнате умирающего. - Удалите от нее все  это,  что  она  тогда?  -
Лучше умереть в бою, чем в постели, - сказал дядя Тоби. - Уберите ее  дроги,
ее плакальщиков, ее траур, ее  перья,  ее  гербы  и  прочие  вспомогательные
средства - что она тогда? - Лучше в бою! - продолжал отец, улыбаясь,  потому
что совсем позабыл о моем  брате  Бобби.  -  В  ней  нет  решительно  ничего
страшного - ну сам посуди, братец Тоби: когда существуем мы - смерти нет,  -
а когда есть смерть - нет нас. - Дядя Тоби отложил  трубку,  чтобы  обдумать
это положение: красноречие  моего  отца  было  слишком  стремительно,  чтобы
останавливаться ради кого бы то ни было, - оно понеслось дальше - и потащило
за собой мысли дяди Тоби. -
     - По этой причине, - продолжал отец, -  уместно  припомнить,  как  мало
изменений вызывало у великих людей  приближение  смерти.  Веспасиан  умер  с
шуткой, сидя на судне - - - Гальба - произнося приговор,  Септимий  Север  -
составляя  донесение,  Тиберий  -  притворяясь,  а   Цезарь   Август   -   с
комплиментом. - Надеюсь, искренним, - проговорил дядя Тоби.
     - Он обращен был к жене, - сказал отец.


        ^TГЛАВА IV^U

     - - И в заключение - ибо из всех пикантных анекдотов, предлагаемых  нам
на эту тему историей, - продолжал отец, - один этот, как позолоченный  купол
на здании, - венчает все.
     - Я разумею анекдот о Корнелии  Галле,  преторе,  -  вы,  братец  Тоби,
наверно, его читали. - Нет, должно быть, не читал,  -  ответил  дядя.  -  Он
умер, - сказал отец, - во время *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *  *
*   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *  *
-  Если  со  своей женой, - сказал дядя Тоби, - так тут нет ничего худого. -
Ну, этого я не знаю, - отвечал отец.


        ^TГЛАВА V^U

     Моя мать тихонечко проходила в  темноте  по  коридору,  который  вел  в
гостиную, как раз в то время, когда дядя Тоби произнес слово _жена_. - Оно и
так звучит резко и пронзительно, а тут еще Обадия помог ему,  оставив  дверь
немного приотворенной, так что моя мать услышала довольно, чтобы вообразить,
будто речь идет о ней; и вот, приложив палец к  губам  -  затаив  дыхание  и
слегка наклонив  голову  при  помощи  поворота  шеи  -  (не  к  двери,  а  в
противоположную сторону, вследствие чего ее ухо приблизилось к щелке) -  она
стала напряженно прислушиваться: - подслушивающий раб, с богиней Молчания за
спиной, не мог бы явиться лучшим сюжетом для геммы.
     В этой позе я решил оставить ее на пять минут - пока не доведу до  этой
самой минуты (как Ранен поступает с церковными делами) событий на кухне.


        ^TГЛАВА VI^U

     Хотя семейство наше было в известном смысле машиной простой, потому что
состояло из  немногих  колес,  -  все-таки  надо  сказать,  что  колеса  эти
приводились в движение таким множеством разнообразных пружин  и  действовали
одно на другое при помощи  такого  большого  количества  странных  правил  и
побуждений,  -  что  машина  хотя  и  была  простая,   но   обладала   всеми
достоинствами и преимуществами машины сложной, - и в  ней  было  столько  же
причудливых движений, сколько их когда-либо было  видно  внутри  голландской
шелкопрядильной фабрики.
     То, о котором я собираюсь говорить,  было,  пожалуй,  совсем  не  таким
странным, как многие другие; оно состояло в том,  что  какое  бы  оживление:
споры, речи, разговоры, планы или ученые  рассуждения  -  ни  поднималось  в
гостиной, в то же самое время и по тому же  поводу  обыкновенно  происходило
другое, параллельное ему, оживление на кухне.
     А чтобы это осуществить, каждый  раз,  когда  в  гостиную  доставлялось
письмо или необыкновенное известие - или разговор приостанавливался до ухода
слуги - - или замечались линии недовольства, проступавшие на  лбу  отца  или
матери, - словом, когда предполагалось, что  в  гостиной  обсуждается  вещь,
которую стоило узнать или подслушать, -  принято  было  не  затворять  двери
наглухо, а оставлять ее немного приотворенной - вот, как сейчас, - что,  под
прикрытием скрипучих петель (и это,  может  быть,  одна  из  многих  причин,
почему они и до сих  пор  не  поправлены),  устраивать  было  нетрудно;  при
помощи, описанной  уловки  во  всех  таких  случаях  оставлялся  обыкновенно
проход, не столь, правда, широкий, как Дарданеллы,  но  все  же  позволявший
заниматься при попутном ветре этой  торговлей  в  достаточных  размерах  для
того, чтобы избавить отца от хлопот по управлению домом. - В настоящее время
им пользуется моя мать; а перед ней воспользовался Обадия,  после  того  как
положил на стол письмо, извещавшее о  смерти  моего  брата;  таким  образом,
прежде чем отец вполне оправился от изумления и приступил к  своей  речи,  -
Трим был уже на ногах, готовый выразить  свои  чувства  по  этому  предмету.
Любознательный наблюдатель природы, принадлежи ему даже все табуны  Иова,  -
хотя, к слову сказать, у наших любознательных наблюдателей  часто  гроша  за
душой нет, - отдал бы половину их за то, чтобы  послушать  капрала  Трима  и
моего отца, двух столь противоположных по природе и воспитанию  ораторов,  в
то время, как они произносили речи над одним и тем же гробом.
     Отец - человек глубоко начитанный - с хорошей памятью - знавший Катона,
и Сенеку, и Эпиктета как свои пять пальцев.
     Капрал -  которому  нечего  было  припоминать  -  начитанный  только  в
ведомости личного состава своего полка - и знавший  как  свои  пять  пальцев
только имена, которые в ней заключались.
     Один переходил от периода к периоду посредством метафор и  иносказаний,
попутно поражая воображение (как то свойственно людям остроумным и с богатой
фантазией) занимательностью и приятностью своих картин и образов.
     Другой,  без  всякого  остроумия,  без  антитез,  без  игры  слов,  без
замысловатых оборотов, оставляя образы по одну сторону, а картины по другую,
шел прямехонько, как вела его природа, к  сердцу.  О  Трим,  зачем  небо  не
послало тебе лучшего историка? -  Зачем  не  даровало  оно  твоему  историку
лучшей пары штанов? - Ах, критики, критики! ужели ничем вас не разжалобить?


        ^TГЛАВА VII^U

     - - - Наш молодой господин умер в Лондоне! - сказал Обадия.
     - Зеленый атласный капот моей матери, дважды вычищенный, первым  пришел
в голову Сузанне при восклицании Обадии. -  Локк  недаром  написал  главу  о
несовершенстве слов. - Значит, - проговорила Сузанна, -  всем  нам  придется
надеть траур. - Но обратите внимание еще раз: слово _траур_, несмотря на  то
что сама же Сузанна его употребила, - тоже не исполнило  своей  обязанности:
оно не пробудило ни единой мысли, окрашенной в серое или  в  черное,  -  все
было зеленое. - Зеленый атласный капот по-прежнему висел у нее в голове.
     - О, это сведет в гроб бедную мою госпожу! - вскричала Сузанна. -  Весь
гардероб моей матери пришел в движение. Что за процессия! красное камчатное,
- темно-оранжевое,  белые  и  желтые  люстриыы,  -  тафтяное  коричневое,  -
кружевные чепчики, спальные кофты и удобные нижние юбки. - Ни одна тряпка не
осталась на месте. - - - Нет, - она  больше  никогда  уже  не  оправится,  -
сказала Сузанна.
     У нас была толстая придурковатая судомойка - отец, я думаю,  держал  ее
за слабоумие; - всю осень она боролась с  водянкой.  -  Он  умер,  -  сказал
Обадия, - он, без сомнения,  умер!  -  А  я  нет,  -  сказала  придурковатая
судомойка.
     - У нас печальные вести, Трим! -  воскликнула  Сузанна,  утирая  глаза,
когда Трим вошел в кухню, - господин Бобби умер и похоронен, - похороны были
интерполяцией Сузанны, - всем нам придется надеть траур, - сказала Сузанна.
     - Надеюсь, нет, - сказал Трим. - Вы надеетесь, что нет!  -  с  живостью
воскликнула Сузанна. - Траур не вертелся в голове у Трима, как  это  было  с
Сузанной. - Надеюсь, - сказал Трим, поясняя свою мысль, - надеюсь, бог даст,
вести окажутся неверными. - Я собственными ушами слышал, как читали  письмо,
- возразил Обадия, - ох, и потрудимся мы, корчуя Воловью пустошь! -  Ах,  он
умер! - проговорила Сузанна. - - - Так же верно, - сказала судомойка, -  как
то, что я жива.
     - Скорблю о нем от всего сердца и от всей души, - сказал Трим, испуская
вздох. - Бедное создание! - бедный мальчик! - бедный джентльмен!
     - А еще на Троицу он был жив, - сказал  кучер.  -  На  Троицу!  увы!  -
воскликнул Трим, протянув правую руку и мгновенно приняв ту же позу, в какой
он читал проповедь. - - - Что такое Троица, Джонатан (это было имя  кучера),
или Масленица, или другие прошедшие времена и праздники по сравнению с этим!
Сейчас  мы  здесь,  -  продолжал  капрал  (стукнув  об  пол   концом   своей
перпендикулярно   поставленной   палки,   чтобы   создать   таким    образом
представление о здоровье и устойчивости) - и вот нас - (он  выронил  из  рук
шляпу) не стало! в один миг! - Это вышло  у  него  чрезвычайно  трогательно!
Сузанна разлилась в три ручья. - Мы не пни и  не  камни:  Джонатан,  Обадия,
кухарка, все  расчувствовались.  -  Даже  придурковатая  толстая  судомойка,
чистившая на коленях рыбный судок, и та оживилась. -  Вся  кухня  столпилась
вокруг капрала.
     А теперь, так как для  меня  совершенно  ясно,  что  сохранение  нашего
государственного и церковного строя - а может быть, и сохранение всего  мира
- или, что то же, распределение в нем и равновесие собственности и власти  -
могут в будущем очень много зависеть от  правильного  понимания  этой  черты
капралова красноречия, - я требую от вас внимания, -  ваши  милости  и  ваши
преподобия могут потом вознаградить себя за это, проспав на здоровье  десять
страниц сряду, взятых в любой другой части моего произведения.
     Я сказал: "мы не пни и не камни", - и это, конечно, верно.  Только  мне
следовало бы прибавить: и не ангелы,  к  сожалению,  -  а  люди,  облеченные
плотью и руководимые нашим воображением; и какое пиршество задают  и  той  и
другому семь наших чувств, особенно некоторые из них; я, по крайней мере,  к
стыду своему, должен в этом признаться.  Достаточно  сказать,  что  из  всех
чувств зрение (ибо я решительно  отвергаю  осязание,  несмотря  на  то,  что
большинство наших бородачей, я знаю, стоит за него) быстрее всего сносится с
душой, -  сильнее  всего  поражает  воображение  и  оставляет  в  нем  нечто
невыразимое, нечто такое, чего словами не передать, - а иногда  также  и  не
прогнать.
     - Я немного отклонился в сторону, - ничего, это полезно для здоровья, -
а теперь давайте вернемся к смертности Тримовой шляпы. - "Сейчас мы здесь  -
и в один миг нас не стало". - В этой фразе не заключалось ничего  особенного
- это была одна из тех самоочевидных  истин,  какие  мы  имеем  удовольствие
слушать каждый день; и если бы Трим не доверился своей шляпе больше,  нежели
своей голове, - ничего бы у него не вышло.
     - - - "Сейчас мы здесь, - - продолжал капрал, - и вот нас"  -  (тут  он
неожиданно выронил из рук шляпу - - помедлил и произнес) - "не стало! в один
миг!" Шляпа упала так, словно в тулье у нее помещался тяжелый ком глины. - -
Нельзя было  лучше  выразить  чувство  смертности,  прообразом  и  предтечей
которой была эта шляпа, - рука Трима как будто исчезла  из-под  нее,  -  она
упала безжизненная, - глаза капрала остановились на ней, как на трупе,  -  и
Сузанна разлилась в три ручья.
     А теперь... - Есть тысяча и десять тысяч разных способов (ибо материя и
движение  бесконечны),  какими  можно  уронить  на  пол  шляпу  без  всякого
результата. - - Если бы Трим ее бросил, или швырнул, или кинул,  или  пустил
кубарем, или метнул, или дал ей выскользнуть или упасть  в  любом  возможном
направлении под небом, - или если бы в лучшем направлении, какое можно  было
ей дать, - он ее выронил, как гусь - как щенок - как осел, - или, роняя ее и
даже уже выронив, он смотрел бы дураком-простофилей - остолопом,  -  все  бы
сорвалось, шляпа не произвела бы никакого впечатления на сердце.
     Вы,  управляющие  нашим  могущественным  миром  и  его  могущественными
интересами при помощи орудий красноречия, - подогревающие его,  охлаждающие,
расслабляющие и размягчающие, - а потом снова закаляющие в своих целях.
     Вы, поворачивающие и оборачивающие людские  страсти  при  помощи  этого
могучего ворота - и, по окончании своей  работы,  ведущие  людей,  куда  вам
вздумается. -
     - Вы, наконец, гонящие - - и отчего же нет, - а также  и  вы,  гонимые,
как индюки на рынок,  хворостиной  с  пунцовой  тряпкой,  -  поразмыслите  -
поразмыслите, молю вас, над Тримовой шляпой.


        ^TГЛАВА VIII^U

     Постойте - мне необходимо свести маленький счет с читателем, прежде чем
Трим получит возможность продолжать свою речь. - Я сделаю это в две минуты.
     Среди многих других книжных долгов, которые все будут мною  погашены  в
свое время, - я признаю два - главу о горничных и  о  пуговичных  петлях,  -
которые в предыдущей части  моего  произведения  я  обещал  и  твердо  решил
заплатить в нынешнем году; но я слышу от ваших милостей и ваших  преподобий,
что два эти предмета, особенно в таком соединении, могут оказаться  опасными
для общественной нравственности, - и  потому  прошу  простить  мне  главу  о
горничных и пуговичных петлях -  и  принять  вместо  нее  предыдущую  главу,
каковая, с позволения ваших преподобий, - является не чем иным, как главой о
горничных, о зеленых платьях и о старых шляпах.
     Трим поднял упавшую шляпу, - надел ее на голову, - после чего продолжал
свою речь о смерти следующим образом:


        ^TГЛАВА IX^U

     - - Нам, Джонатан, не знающим, что такое нужда или  забота,  -  живущим
здесь в услужении у двух лучших на свете господ - (за исключением, про  себя
скажу, его величества короля Вильгельма  Третьего,  которому  я  имел  честь
служить в Ирландии и во Фландрии), - нам, я согласен,  время  от  Троицы  до
нынешнего дня, когда через три недели Рождество, кажется коротким - его  все
равно что и нет; - но для тех, Джонатан,  кто  знает,  что  такое  смерть  и
сколько она может наделать  разорений  и  опустошений,  прежде  чем  человек
успеет оглянуться, - это целая вечность. - Ах, Джонатан, у доброго  человека
сердце кровью обливается  при  мысли,  -  продолжал  капрал  (вытянувшись  в
струнку), - сколько храбрых и статных  молодцов  полегло  за  это  время!  -
Поверь мне, Сузи, - прибавил капрал,  обращаясь  к  Сузанне,  глаза  которой
подернулись влагой, - прежде чем опять воротится  Троица,  -  много  светлых
глазок потускнеет.  -  Сузанна  отнесла  эти  слова  на  свой  счет,  -  она
заплакала, - но сделала также реверанс. - Все мы, - продолжал Трим, все  еще
глядя  на  Сузанну,  -  все  мы  как  цветы  полевые,   -   слеза   гордости
подкрадывалась между каждыми двумя слезами уничижения - ни один язык не  мог
бы описать иначе состояние Сузанны, - всякая плоть как трава, - она  прах  -
грязь. - Все сейчас же посмотрели  на  судомойку,  -  судомойка  только  что
чистила рыбный судок. - Это было невежливо.
     - Что  такое  самое  красивое  лицо,  на  которое  взирал  когда-нибудь
человек? - Я могла бы всю жизнь слушать Трима, когда он вот так  говорит,  -
воскликнула Сузанна. - Что оно (Сузанна положила руку на плечо Трима) -  как
не тление? - Сузанна убрала руку.
     - Как я люблю вас за это - и это, свойственное вам, прелестное смешение
делает вас милыми созданиями, которыми в