- и что все, что есть в  вашем
доме или в погребе, - (-Ты мог бы прибавить - и в кошельке  моем,  -  сказал
дядя Тоби) - все это к его услугам от всего сердца. -  Он  низко  поклонился
(вашей милости, конечно), ничего не ответил, - потому что  сердце  его  было
переполнено, - и пошел наверх с поджаренным ломтиком хлеба. -  Ручаюсь  вам,
мой дорогой, - сказал я, когда он отворил дверь  из  кухни,  -  ваш  батюшка
поправится. - Священник, помощник мистера Йорика, курил трубку  у  кухонного
очага, - но ни одним словом, ни добрым, ни  худым,  не  утешил  мальчика.  -
По-моему, это нехорошо, - прибавил капрал. - Я тоже так думаю, - сказал дядя
Тоби.
     - Откушав стакан Канарского и ломтик хлеба, лейтенант почувствовал себя
немного бодрее и послал в кухню сказать мне, что он рад  будет,  если  минут
через десять я к нему поднимусь. - Я полагаю, - сказал хозяин,  -  он  хочет
помолиться, - потому что на стуле возле его кровати лежала книга, и когда  я
затворял двери, то видел, как его сын взял подушечку. -
     - А я думал, - сказал священник, -  что  вы,  господа  военные,  мистер
Трим, никогда не молитесь. - Прошедший вечер  я  слышала,  как  этот  бедный
джентльмен молился, и очень горячо, - сказала хозяйка, - собственными  ушами
слышала, а то бы не поверила. - Солдат, с позволения  вашего  преподобия,  -
сказал я, - молится (по собственному почину) так же часто, как и  священник,
- и когда он сражается за своего короля и за свою жизнь, а  также  за  честь
свою, у него есть больше причин помолиться, чем у кого-нибудь на свете. - Ты
это хорошо сказал, Трим, - сказал дядя Тоби. - Но когда солдат, - сказал  я,
- с  позволения  вашего  преподобия,  простоял  двенадцать  часов  подряд  в
траншеях, по колени в  холодной  воде,  -  или  промаялся,  -  сказал  я,  -
несколько  месяцев  сряду  в  долгих  и  опасных  переходах,  -  подвергаясь
нечаянным нападениям с тыла сегодня - и сам  нападая  на  других  завтра;  -
отряжаемый туда - направляемый  контрприказом  сюда;  -  проведя  одну  ночь
напролет под ружьем, -  а  другую  -  поднятый  в  одной  рубашке  внезапной
тревогой; - продрогший до мозга костей, - не  имея,  может  быть,  соломы  в
своей палатке, чтобы стать на колени, - солдат поневоле молится, как и когда
придется. - Я считаю, - сказал я, - потому что обижен был за честь армии,  -
прибавил капрал, - я считаю, с позволения вашего преподобия, - сказал  я,  -
что когда солдат находит время для молитвы, - он молится так же усердно, как
и поп, - хотя и без всяких его кривляний и лицемерия. - Ты этого  не  должен
был говорить, Трим, - сказал дядя Тоби, - ибо только одному богу ведомо, кто
лицемер и кто не лицемер: - в день большого генерального  смотра  всех  нас,
капрал, на Страшном суде (и не раньше того) видно будет, кто  исполнял  свой
долг на этом свете и кто не исполнял;  и  мы  получим  повышение,  Трим,  по
заслугам. - Я надеюсь, получим, - сказал Трим. -  Так  обещано  в  Священном
писании, - сказал дядя Тоби, - вот завтра я тебе покажу. -  А  до  тех  пор,
Трим, будем уповать на благость и нелицеприятие  вседержителя,  на  то,  что
если мы исполняли свой долг на этом свете, - у нас не спросят, в красном или
в черном кафтане мы его исполняли. -  Надеюсь,  что  не  спросят,  -  сказал
капрал. - Однако же рассказывай дальше, Трим, - сказал дядя Тоби.
     - Когда я взошел наверх, - продолжал капрал, -  в  комнату  лейтенанта,
что я сделал не прежде, как по истечении десяти минут, - он лежал в постели,
облокотясь на подушку и подперев голову рукой, а возле него виден был чистый
белый батистовый платок. - Мальчик как раз нагнулся, чтобы  поднять  с  пола
подушечку, на которой он, я так думаю, стоял на коленях, - книга  лежала  на
постели, - и когда он выпрямился, держа в одной руке  подушечку,  то  другой
рукой взял книгу, чтобы и ее убрать одновременно. -  Оставь  ее  здесь,  мой
друг, - сказал лейтенант.
     - Он заговорил со мной, только когда я подошел к самой кровати. -  Если
вы слуга капитана Шенди, -  сказал  он,  -  так  поблагодарите,  пожалуйста,
вашего господина от меня и от моего мальчика за его доброту  и  внимание  ко
мне. - Если он служил в полку Ливна... - проговорил лейтенант.  -  Я  сказал
ему, что ваша милость, точно, служили в этом полку. - Так я, - сказал он,  -
совершил с ним три кампании во Фландрии и помню его - но  я  не  имел  чести
быть с ним знакомым, и очень возможно, что он  меня  не  знает.  -  Все-таки
передайте ему, что несчастный, которого он так почтил своей добротой, это  -
некто Лефевр, лейтенант полка  Энгеса,  -  впрочем,  он  меня  не  знает,  -
повторил он задумчиво. - Или знает, пожалуй, только мою историю, -  прибавил
он. - Послушайте, скажите капитану, что я тот самый прапорщик, жена которого
так ужасно погибла под Бредой от ружейного выстрела, покоясь в моих объятиях
у меня в  палатке.  -  Я  очень  хорошо  помню  эту  несчастную  историю,  с
позволения вашей милости, - сказал я. - В самом деле? - спросил он,  вытирая
глаза платком, - как же мне ее тогда не помнить? -  Сказав  это,  он  достал
из-за пазухи колечко, как видно висевшее у него на шее на  черной  ленте,  и
дважды его поцеловал. - Подойди сюда, Билли, - сказал он. - Мальчик подбежал
к кровати - и, упав на колени, взял в руку кольцо и  тоже  его  поцеловал  -
потом поцеловал отца, сел на кровать и заплакал.
     - Как жаль, - сказал дядя Тоби с глубоким вздохом, -  как  жаль,  Трим,
что я не уснул.
     - Ваша милость, - отвечал капрал,  -  слишком  опечалены;  -  разрешите
налить вашей милости стаканчик канарского к трубке. - Налей, Трим, -  сказал
дядя Тоби.
     - Я помню, - сказал дядя Тоби,  снова  вздохнув,  -  хорошо  помню  эту
историю прапорщика и его жены,  и  особенно  врезалось  мне  в  память  одно
опущенное им из скромности обстоятельство: - то, что и его и ее по какому-то
случаю (забыл по какому) все в нашем полку очень  жалели;  -  однако  кончай
твою повесть. - Она уже окончена, - сказал капрал, - потому  что  я  не  мог
дольше оставаться - и пожелал его  милости  покойной  ночи;  молодой  Лефевр
поднялся с кровати и проводил меня до конца лестницы; и когда мы спускались,
сказал мне, что они прибыли из Ирландии и едут к своему полку во Фландрию. -
Но увы, - сказал капрал, - лейтенант уже совершил свой земной  путь,  -  Так
что же тогда станется с его бедным мальчиком? - воскликнул дядя Тоби.


        ^TГЛАВА VIII ^U

                        Продолжение истории Лефевра

     К великой чести дядя Тоби надо сказать,  -  впрочем,  только  для  тех,
которые, запутавшись между влечением сердца и требованием закона,  никак  не
могут решить, в какую сторону им повернуть, - что, хотя дядя Тоби был  в  то
время весь поглощен ведением осады  Дендермонда  параллельно  с  союзниками,
которые благодаря стремительности  своих  действий  едва  давали  ему  время
пообедать, - он тем не менее оставил Дендермонд, где успел  уже  закрепиться
на контрэскарпе, - и  направил  все  свои  мысли  на  бедственное  положение
постояльцев деревенской гостиницы; распорядившись запереть на засов  садовую
калитку и таким  образом  превратив,  можно  сказать,  осаду  Дендермонда  в
блокаду, - он бросил Дендермонд на произвол судьбы - французский король  мог
его выручить, мог не выручить, как французскому королю было угодно;  -  дядя
Тоби озабочен был только тем, как ему самому выручить бедного  лейтенанта  и
его сына.
     - Простирающий свою благость на всех обездоленных вознаградит  тебя  за
это.
     - Ты, однако, не сделал всего,  что  надо  было,  -  сказал  дядя  Тоби
капралу, когда тот укладывал его в постель, - и я тебе  скажу,  в  чем  твои
упущения, Трим. - Первым долгом, когда ты предложил мои  услуги  Лефевру,  -
ведь болезнь и дорога вещи дорогие, а ты знаешь, что он  всего  лишь  бедный
лейтенант, которому  приходится  жить,  да  еще  вместе  с  сыном,  на  свое
жалованье, - ты бы должен  был  предложить  ему  также  и  кошелек  мой,  из
которого, ты же это знаешь, Трим, он может брать, сколько ему нужно, так же,
как и я сам. - Вашей милости известно, - сказал Трим, - что у меня  не  было
на то никаких распоряжений. - Твоя правда, - сказал дядя Тоби, - ты поступил
очень хорошо, Трим, как солдат, - но как человек, разумеется, очень дурно.
     - Во-вторых, - правда, и здесь у тебя то же извинение, - продолжал дядя
Тоби, - когда ты ему предложил все, что есть у меня в доме, - ты  бы  должен
был предложить ему также и дом мой: - больной собрат по оружию  имеет  право
на самую лучшую квартиру, Трим; и если бы он был  с  нами,  -  мы  бы  могли
ухаживать и смотреть за ним. - Ты ведь большой мастер  ходить  за  больными,
Трим, - и, присоединив к твоим заботам еще заботы старухи  и  его  сына,  да
мои, мы бы в два счета вернули ему силы и поставили его на ноги. -
     - Через две-три недели, - прибавил дядя Тоби, улыбаясь,  -  он  бы  уже
маршировал. - Никогда больше не  будет  он  маршировать  на  этом  свете,  с
позволения вашей милости, - сказал капрал. - Нет, будет, - сказал дядя Тоби,
вставая с кровати, хотя одна нога его была уже разута. - С позволения  вашей
милости, - сказал капрал, - никогда больше не будет  он  маршировать,  разве
только в могилу. - Нет, будет, - воскликнул дядя Тоби и замаршировал  обутой
ногой, правда, ни на дюйм не подвинувшись вперед, - он замарширует к  своему
полку. - У него не хватит силы, - сказал капрал. - Его поддержат,  -  сказал
дядя Тоби. - Все-таки в конце концов он свалится, - сказал капрал, -  а  что
тогда  будет  с  его  сыном?  -  Он  не  свалится,  -  сказал  дядя  Тоби  с
непоколебимой уверенностью. - Эх, что бы мы для него  ни  делали,  -  сказал
Трим, отстаивая свои позиции, - бедняга все-таки умрет. - Он не умрет,  черт
побери, - воскликнул дядя Тоби.
     Дух-обвинитель, полетевший с этим ругательством в небесную  канцелярию,
покраснел, его отдавая, - а ангел-регистратор, записав его, уронил  на  него
слезу и смыл навсегда.


        ^TГЛАВА IX^U

     Дядя Тоби подошел к своему бюро - положил в карман  штанов  кошелек  и,
приказав капралу сходить рано утром за доктором, - лег в постель и заснул.


        ^TГЛАВА X^U

                         Заключение истории Лефевра

     На другое утро солнце ясно светило в глаза всех жителей деревни,  кроме
Лефевра и его опечаленного сына; рука смерти тяжело придавила его веки  -  и
колесо над колодезем уже едва вращалось около  круга  своего  -  когда  дядя
Тоби, вставший на час раньше, чем обыкновенно, вошел в комнату лейтенанта и,
без всякого предисловия или извинения, сел на стул  возле  его  кровати;  не
считаясь ни с какими правилами и обычаями, он открыл полог, как  это  сделал
бы старый друг  и  собрат  по  оружию,  и  спросил  больного,  как  он  себя
чувствует, - как почивал ночью, - на что может пожаловаться, -  где  у  него
болит - я что можно  сделать,  чтобы  ему  помочь;  -  после  чего,  не  дав
лейтенанту времени ответить ни на один из заданных  вопросов,  изложил  свой
маленький  план  по  отношению  к  нему,  составленный  накануне  вечером  в
сотрудничестве с капралом. -
     - Вы прямо отсюда пойдете ко мне, Лефевр, - сказал дядя Тоби, -  в  мой
дом, - и мы пошлем за доктором, чтобы он вас осмотрел, - мы пригласим  также
аптекаря, - и капрал будет ходить за вами, - а я буду вашим слугой, Лефевр.
     В дяде Тоби была прямота, - не  результат  вольного  обращения,  а  его
причина, - которая позволяла вам сразу проникнуть в его  душу  и  показывала
вам его природную доброту; с этим соединялось в  лице  его,  в  голосе  и  в
манерах что-то такое, что неизменно  манило  несчастных  подойти  к  нему  и
искать у него защиты; вот почему, не кончил еще дядя Тоби и  половины  своих
любезных предложений отцу, а сын  уже  незаметно  прижался  к  его  коленям,
схватил за отвороты кафтана и тянул его к себе. -  Кровь  и  жизненные  духи
Лефевра, начинавшие в нем холодеть и замедляться и отступавшие к  последнему
своему оплоту, сердцу, - оправились и двинулись назад, с меркнувших глаз его
на мгновение спала пелена, - с мольбой посмотрел он  дяде  Тоби  в  лицо,  -
потом бросил взгляд на сына, и эта связующая нить, хоть и тонкая, -  никогда
с тех пор не обрывалась.
     Но силы жизни  быстро  отхлынули  -  глаза  Лефевра  снова  заволоклись
пеленой - пульс сделался неровным - прекратился - пошел -  забился  -  опять
прекратился - тронулся - стал. - Надо ли еще продолжать? - Нет.


        ^TГЛАВА XI^U

     Я так рвусь вернуться к моей собственной истории, что  остаток  истории
Лефевра, начиная от этой перемены в его судьбе и до  той  минуты,  как  дядя
Тоби предложил его мне в наставники, будет  в  немногих  словах  досказан  в
следующей главе. - Все, что необходимо  добавить  к  настоящей,  сводится  к
тому, что дядя Тоби вместе с молодым Лефевром, которого он держал  за  руку,
проводил бедного лейтенанта, во главе погребальной процессии, на кладбище  -
что комендант Дендермонда воздал его останкам все воинские почести -  и  что
Йорик, дабы не отставать, - воздал ему высшую почесть церковную -  похоронив
его у алтаря. - Кажется даже, он произнес над ним  надгробную  проповедь.  -
Говорю;  кажется,  -  потому  что  Йорик  имел  привычку,  как,  впрочем,  и
большинство  людей  его  профессии,  отмечать  на  первой  странице   каждой
сочиненной им проповеди, когда, где и по какому поводу она была произнесена;
к  этому  он  обыкновенно  прибавлял  какое-нибудь  коротенькое  критическое
замечание относительно самой проповеди, редко,  впрочем,  особенно  для  нее
лестное, - например: - Эта проповедь о Моисеевых законах  -  мне  совсем  не
нравится. - Хоть я вложил в нее, нельзя не признаться, кучу ученого хлама, -
но все это очень избито и сколочено самым убогим образом.  -  Работа  крайне
легковесная; что было у меня в голове, когда я ее сочинял?
     - Достоинство этого текста в том, что он подойдет к любой проповеди,  а
достоинство проповеди в том, что она подойдет к любому тексту.
     - За эту проповедь я буду повешен, - потому что украл большую ее часть.
Доктор Пейдагун меня изобличил. Никто не изловит вора лучше, чем вор.
     На обороте полудюжины проповедей я нахожу надпись: так себе,  и  больше
ничего, - а на двух: moderato; {Умеренно (итал.).} под тем  и  другим  (если
судить по итальянскому словарю Альтиери, - но  главным  образом  по  зеленой
бечевке, по-видимому выдернутой из хлыста Йорика,  которой  он  перевязал  в
отдельную пачку две завещанные нам проповеди с пометкой moderato и полдюжины
_так себе_) он разумел, можно сказать с уверенностью, почти одно и то же.
     Одно только трудно совместить с этой  догадкой,  а  именно:  проповеди,
помеченные moderato, в пять раз лучше проповедей, помеченных _так себе_; - в
них в десять раз больше знания  человеческого  сердца,  -  в  семьдесят  раз
больше остроумия и живости - и (чтобы соблюсти  порядок  в  этом  нарастании
похвал)- они обнаруживают в тысячу раз больше таланта; - они,  в  довершение
всего, бесконечно занимательнее тех, что связаны в одну  пачку  с  ними;  по
этой  причине,  если  драматические  проповеди  Йорика  будут   когда-нибудь
опубликованы, то хотя я включу в их  собрание  только  одну  из  числа  _так
себе_, однако без малейшего колебания решусь напечатать обе moderato.
     Что  мог  разуметь  Йорик  под  словами  lentamente  {Медленно,   мягко
(итал.).}, tenute {Протяжно  (итал.).},  grave  {Важно  (итал.).}  и  иногда
adagio {Замедленно (итал.).} - применительно к  богословским  произведениям,
когда характеризовал ими некоторые  из  своих  проповедей,  -  я  не  берусь
угадать. - Еще больше озадачен я, находя на одной all'ottaya  alta  {Октавой
выше (итал.).}, на обороте другой con strepito  {С  шумом  (итал.).},  -  на
третьей siciliana {Сицилиана (танец; итал.).}, - на четвертой  alla  capella
{Без сопровождения (итал.).}, - con l'arco {Смычком (итал.).}  на  одной,  -
senza l'arco {Без смычка  (итал.).}  на  другой.  -  Знаю  только,  что  это
музыкальные термины и что они что-то означают; а так как Йорик  был  человек
музыкальный, то я не сомневаюсь, что, приложенные к названным произведениям,
оригинальные  эти  метафоры  вызывали  в  его  сознании   весьма   различные
представления о внутреннем их характере - независимо от  того,  что  бы  они
вызывали в сознании других людей.
     Среди этих проповедей находится и та, что, не знаю почему, завела  меня
в настоящее отступление, - надгробное слово на  смерть  бедного  Лефевра,  -
выписанная весьма тщательно, как видно, с черновика.  -  Я  потому  об  этом
упоминаю, что она была, по-видимому, любимым  произведением  Йорика.  -  Она
посвящена бренности и перевязана накрест тесьмой из грубой  пряжи,  а  потом
свернута в трубку и засунута  в  полулист  грязной  синей  бумаги,  которая,
должно быть, служила оберткой какого-нибудь ежемесячного  обозрения,  потому
что и теперь еще отвратительно пахнет лошадиным лекарством. -  Были  ли  эти
знаки  уничижения  умышленными,  я  несколько  сомневаюсь,  -  ибо  в  конце
проповеди (а не в начале ее) - в отличие от своего обращения с остальными  -
Йорик написал - -

                                   БРАВО!

     - Правда, не очень вызывающе, - потому что  надпись  эта  помещена,  по
крайней мере, на два с половиной дюйма ниже заключительной строки проповеди,
на самом краю  страницы,  в  правом  ее  углу,  который,  как  известно,  вы
обыкновенно  закрываете  большим  пальцем;  кроме  того,  надо   отдать   ей
справедливость,  она  выведена  вороньим  пером  таким   мелким   и   тонким
итальянским почерком, что почти не привлекает к себе внимания, лежит  ли  на
ней ваш большой палец или нет, - так что способ ее выполнения уже наполовину
ее  оправдывает;  будучи  сделана,  вдобавок,  очень   бледными   чернилами,
разбавленными настолько, что их почти незаметно,  -  она  больше  похожа  на
ritratto {Образ (итал.).} тени тщеславия, нежели  самого  тщеславия,  -  она
кажется скорее слабой попыткой мимолетного одобрения, тайно шевельнувшейся в
сердце сочинителя, нежели грубым  его  выражением,  бесцеремонно  навязанным
публике.
     Несмотря на все эти смягчающие обстоятельства, я  знаю,  что,  предавая
поступок его огласке, я оказываю плохую услугу репутации Йорика как человека
скромного, - но у каждого  есть  свои  слабости,  -  и  вину  Йорика  сильно
уменьшает, почти совсем снимая ее, то, что спустя некоторое время  (как  это
видно по другому цвету чернил) упомянутое слово было  перечеркнуто  штрихом,
пересекающим его накрест, как если бы он отказался от своего прежнего мнения
или устыдился его.
     Краткие характеристики  проповедей  Йорика  всегда  написаны,  за  этим
единственным исключением, на первом листе, который  служит  их  обложкой,  -
обыкновенно на его внутренней стороне,  обращенной  к  тексту;  -  однако  в
конце, там, где в распоряжении автора оставалось пять или шесть  страниц,  а
иногда даже десятка два, на которых можно было развернуться, -  он  пускался
окольными путями и, по правде говоря,  с  гораздо  большим  одушевлением,  -
словно ловя случай опростать себе  руки  для  более  резвых  выпадов  против
порока, нежели те,  что  ему  позволяла  теснота  церковной  кафедры.  Такие
выпады, при всей их беспорядочности  и  сходстве  с  ударами,  наносимыми  в
легкой  гусарской   схватке,   все-таки   являются   вспомогательной   силой
добродетели.   -   Почему   же   тогда,   скажите   мне,    мингер    Вандер
Блонедердондергьюденстронке, не напечатать их вместе со всеми остальными?


        ^TГЛАВА XII^U

     Когда дядя Тоби обратил все  имущество  покойного  в  деньги  и  уладил
расчеты  между  Лефевром  и  полковым  агентом  и  между  Лефевром  и   всем
человеческим родом, - на руках у дяди Тоби остался  только  старый  полковой
мундир  да  шпага;  поэтому  он  почти  без  всяких  препятствий  вступил  в
управление наследством. Мундир дядя То