аладить свое снаряжение и пальнуть раза два по неприятелю до  прихода  дяди
Тоби.
     С этой целью он выстроил все шесть орудий тесно в ряд перед  караульной
будкой, оставив лишь посередине промежуток ярда в полтора, с тремя  орудиями
направо от него и тремя налево, чтобы удобнее было заряжать  и  т.  д.  -  а
может быть также, считая, что две батареи делают вдвое больше чести,  нежели
одна.
     Сам капрал мудро занял пост в тылу, лицом к проходу и спиной  к  дверям
караулки, дабы обезопасить себя с флангов. - - Он держал трубку из  слоновой
кости,  принадлежавшую  к  батарее  справа,  между  указательным  и  большим
пальцами правой руки, - а трубку из эбенового  дерева  с  серебром,  которая
принадлежала к батарее слева, между указательным и  большим  пальцами  левой
руки, - и, крепко упершись в землю правым коленом, как если бы он  находился
в  первом  ряду  своего  взвода,  а  на  голову  нахлобучив  шапку  монтеро,
ожесточенно обстреливал перекрестным огнем, из обеих  батарей  одновременно,
контрагарду напротив контрэскарпа, где должна  была  произойти  атака  в  то
утро. Первоначальным его намерением, как  я  уже  сказал,  было  пустить  на
неприятеля один-два клуба табачного дыма; однако удовольствие,  доставляемое
капралу этим попыхиванием,  было  так  велико,  что  он  незаметно  увлекся,
затяжка следовала за затяжкой, и когда к нему подошел дядя Тоби, атака  была
уже в полном разгаре.
     Счастье для моего отца, что дяде Тоби не пришлось составлять в тот день
завещание.


        ^TГЛАВА XXVIII^U

     Дядя Тоби взял у капрала трубку из слоновой кости, - посмотрел  на  нее
полминуты и отдал назад.
     Меньше чем через две минуты дядя Тоби снова взял эту трубку, поднес  ее
почти к самым губам - - и поспешно вернул капралу во второй раз.
     Капрал с удвоенной силой продолжал атаку, - дядя Тоби улыбнулся, - -  -
потом сделался серьезен, - потом снова на мгновение улыбнулся, - потом снова
сделался серьезен, надолго. - - Дай-ка мне трубку из слоновой кости, Трим, -
сказал дядя Тоби, - - дядя Тоби поднес ее к губам, - поспешно отдернул, -  -
бросил украдкой взгляд в сторону грабовой изгороди; - - - у дяди  Тоби  весь
рот наполнился слюной: никогда еще его так не тянуло к трубке. - - Дядя Тоби
удалился в будку с трубкой в руке.
     - - Милый дядя Тоби, не ходи в будку с трубкой, -  никто  не  может  за
себя поручиться с подобной штукой в таком уголке.


        ^TГЛАВА XXIX^U

     А теперь я попрошу читателя помочь мне откатить артиллерию дяди Тоби за
сцену, - удалить его караульную будку  и,  если  можно,  очистить  театр  от
горнверков и демилюнов, а также убрать  с  дороги  все  прочие  его  военные
побрякушки; после этого, дорогой друг Гаррик, снимем нагар со свечей,  чтобы
они горели ярче, - подметем сцену новой метлой, - поднимем занавес и выведем
дядю Тоби в новой роли, которую он сыграет совершенно  неожиданным  для  вас
образом; а все-таки, если жалость родственница любви -  и  храбрость  ей  не
чужая, - вы достаточно видели дядю Тоби во власти двух названных чувств  для
того, чтобы подметить фамильное  сходство  между  ними  (если  оно  есть)  к
полному вашему удовлетворению.
     Пустая наука, ты не оказываешь  нам  помощи  ни  в  одном  из  подобных
случаев - и только вечно сбиваешь с толку.
     Дядя Тоби, мадам, отличался простодушием, так далеко  уводившим  его  с
извилистых тропинок, по которым обыкновенно движутся дела этого рода, что вы
не можете - вам не под силу  -  составить  об  этом  понятие;  вдобавок  ему
свойственны были такой безыскусственный  и  наивный  образ  мыслей  и  такое
чуждое всякой недоверчивости неведение складок и изгибов женского сердца,  -
- он стоял перед вами таким голым и беззащитным (когда не думал ни  о  каких
осадах), что вы могли бы поместиться за одной из ваших извилистых дорожек  и
стрелять дяде Тоби прямо в сердце по десяти раз на день, если бы девяти раз,
мадам, было недостаточно для ваших целей.
     Прибавьте к тому же - - и это,  в  свою  очередь,  тоже  смешивало  все
карты, мадам, - беспримерную природную стыдливость дяди Тоби,  о  которой  я
вам когда-то говорил  и  которая,  к  слову  сказать,  стояла  бессмысленным
часовым на страже его чувств, так что вы могли бы скорее... Куда же, однако,
я забрался? Эти размышления приходят мне  в  голову,  по  крайней  мере,  на
десять страниц раньше, чем надо, и отнимают время, которое я должен  уделить
фактам.


        ^TГЛАВА XXX^U

     Из немногочисленных законных сыновей Адама, сердца которых  никогда  не
знали, что такое жало любви, - (женоненавистников я отсюда исключаю,  считая
их всех незаконнорожденными) - -  девять  десятых,  добившихся  этой  чести,
составляют величайшие герои древней и новой истории; ради  них  я  бы  хотел
достать со дна колодца,  хотя  бы  только  на  пять  минут,  ключ  от  моего
кабинета, чтобы поведать вам их имена - припомнить их я не  в  состоянии,  -
так благоволите пока что принять вместо них вот какие. - -
     Жили на свете великий король Альдрованд, и Босфор, и Каппадокий, и  Дар
дан, и Понт, и Азии, - - - не  говоря  уж  о  твердокаменном  Карле  XII,  с
которым ничего не могла сделать даже графиня К***.  -  -  -  Жили  на  свете
Вавилоник, и Медитерраней, и Поликсен, и Персик, и  Прусик,  из  которых  ни
один (за  исключением  Каппадокия  и  Понта,  на  которых  падают  некоторые
подозрения) ни разу не склонился перед богиней любви. - - Правда,  у  них  у
всех были другие дела - - как и у дяди Тоби - пока Судьба -  пока  Судьба  -
говорю, позавидовав тому, что его покрытое славой имя перейдет  в  потомство
наравне с именами Альдрованда и  прочих,  -  -  не  состряпала  предательски
Утрехтского мира.
     Поверьте мне, милостивые государи, это было наихудшее из всех ее дел  в
том году.


        ^TГЛАВА XXXI^U

     В числе многих дурных последствий Утрехтского мира было то, что он едва
не вселил дяде Тоби отвращения к осадам; и хотя впоследствии вкус  к  ним  у
него восстановился, однако даже  Кале  не  оставил  в  сердце  Марии  такого
глубокого шрама, как Утрехт в сердце дяди Тоби. До конца своей жизни  он  не
мог слышать слово _Утрехт_, по какому бы поводу оно ни произносилось,  -  не
мог даже читать известий, заимствованных из Утрехтской газеты,  без  тяжкого
вздоха, как если бы сердце его разрывалось пополам.
     Мой отец, который  был  великим  разгадчиком  мотивов  и,  стало  быть,
человеком, с которым было весьма опасно  садиться  рядом,  -  ибо  когда  вы
смеялись или плакали, он обыкновенно  знал  мотивы  вашего  смеха  или  слез
гораздо лучше, нежели вы сами, - отец всегда в подобных случаях утешал  дядю
Тоби словами, которые ясно показывали, что, по его мнению, в этом деле  дядя
Тоби больше всего огорчен был потерей своего конька.  -  -  Не  горюй,  брат
Тоби, - - говорил он, - бог даст, на днях у нас снова  возгорится  война;  а
когда она начнется, - воюющие державы, как они ни хлопочи, не могут помешать
нам вступить в игру. - - Пусть-ка попробуют, дорогой Тоби, - прибавлял он, -
занять страну, не заняв городов, -  или  занять  города,  не  подвергнув  их
осаде.
     Дядя Тоби никогда не принимал благосклонно этих косвенных  ударов  отца
по его коньку. - - Он находил их неблагородными; тем более что, метя в коня,
отец задевал также и всадника, да  вдобавок  еще  по  самому  малопочтенному
месту, какое только может подвергнуться удару; вот почему  в  таких  случаях
дядя Тоби всегда клал на  стол  свою  трубку,  чтобы  защищаться  с  большей
горячностью, чем обыкновенно.
     Я  сказал  читателю  два  года  тому  назад,  что  дядя  Тоби  не   был
красноречив, и на той же самой странице  привел  пример,  опровергающий  это
утверждение. - Повторяю сказанное и снова привожу факт, ему  противоречащий.
- - Дядя Тоби не был красноречив, - ему не легко давались длинные речи, -  и
он терпеть не мог речей цветистых; но бывали случаи, когда поток выходил  из
берегов и устремлялся с такой силой по непривычному руслу, что  в  некоторых
местах дядя Тоби по меньшей мере равнялся Тертуллиану - а в других, по моему
мнению, бесконечно превосходил его.
     Одна из этих апологетических речей  дяди  Тоби,  произнесенная  однажды
вечером перед ним и Йориком, так понравилась отцу, что он ее записал,  перед
тем как лечь спать.
     Мне посчастливилось ее разыскать в бумагах  отца  со  вставками  там  и
здесь его собственных замечаний, заключенных в квадратные скобки, вот так  [
], и с надписью:
     "Оправдание братом Тоби правил и поведения,  коих  он  держится,  желая
продолжения войны".
     Могу честно сказать: я перечитал эту апологетическую речь дяди Тоби сто
раз и считаю ее образцом искусной защиты, проникнутой  благороднейшим  духом
рыцарства и правилами высокой нравственности,  почему  и  привожу  ее  здесь
слово в слово (с приписками между строк и всем прочим), так, как я ее нашел.


        ^TГЛАВА XXXII^U

                       Апологетическая речь дяди Тоби

     Я знаю, брат Шенди, что  профессиональный  военный,  желая  войны,  как
желал ее я, - производит дурное впечатление в обществе - - и что, как бы  ни
были справедливы и чисты его намерения, -  нелегко  ему  бывает  оправдаться
перед людьми, на взгляд которых он это делает по эгоистическим соображениям.
-
     Вот почему, если солдат человек благоразумный, каковым  он  может  быть
без малейшего ущерба для своей храбрости, он, разумеется,  не  обмолвится  о
своем желании перед недругами; ибо, что бы он  ни  говорил,  недруг  ему  не
поверит. - - Он остережется его высказать  даже  перед  другом,  -  дабы  не
уронить себя в его мнении. - Но когда сердце его переполнено и его  заветные
мечты ищут выхода, он прибережет их для ушей  брата,  который  знает  его  в
совершенстве, которому известны его истинные взгляды, наклонности и  правила
чести. Каким был я, надеюсь, в этом отношении, брат Шенди, мне  говорить  не
приходится, - - гораздо хуже, я это знаю, чем должно было, - и  даже,  может
быть, хуже, чем сам я думаю. Но каков я ни есть,  дорогой  брат  Шенди,  вы,
вскормленный той же грудью, что и я, - - вы,  с  которым  я  воспитывался  с
колыбели - и от которого с первых наших детских игр и до сего времени  я  не
утаил ни одного поступка в моей жизни и даже, пожалуй, ни одного помысла,  -
- каков я ни есть, братец, вы  не  можете  не  знать  меня  со  всеми  моими
пороками, а также со  всеми  слабостями,  присущими  моему  возрасту,  моему
характеру, моим страстям или моему разумению.
     Скажите же мне, дорогой брат Шенди, который из  этих  недостатков  дает
вам право предполагать, будто брат ваш, осудив Утрехтский мир и  жалея,  что
война  не  продолжалась  с  должной  решительностью  еще  некоторое   время,
руководился недостойными соображениями; - или же право считать  его  желание
воевать желанием продолжать избиение своих ближних, - -  желанием  увеличить
число рабов и изгнать еще больше семейств  из  мирных  жилищ  -  просто  для
собственного удовольствия? - -  Скажите  мне,  брат  Шенди,  на  каком  моем
проступке вы основываете свое неблагоприятное мнение? -  -  [Ей-богу,  милый
Тоби, я не знаю за тобой никаких проступков, кроме одного: ты взял у меня  в
долг сто фунтов на продолжение этих проклятых осад.]
     Если, будучи школьником, я не мог слышать бой барабана без того,  чтобы
не забилось сердце, - разве это моя вина? -  Разве  я  насадил  в  себе  эту
наклонность? - - Разве я забил в душе моей тревогу, а не Природа?
     Когда "Гай граф Ворик", "Паризм",  "Паризмен",  "Валентин  и  Орсон"  и
"Семь английских героев" ходили по рукам в нашей школе, - - разве я не купил
их все на мои карманные деньги? Разве это было своекорыстно,  братец  Шенди?
Когда мы читали про осаду Трои, длившуюся десять лет и восемь месяцев,  -  -
хотя с той артиллерией, какой мы располагали под Намюром, город  можно  было
взять в одну неделю, - разве не был я опечален  гибелью  греков  и  троянцев
столько же, как и другие наши школьники? Разве  не  получил  я  трех  ударов
ферулой, двух по правой руке и одного по левой, за  то,  что  обрзвал  Елену
стервой? Разве кто-нибудь из вас пролил больше слез по Гекторе? И когда царь
Приам пришел в греческий стан просить о выдаче его тела и с плачем  вернулся
в Трою, ничего не добившись, - вы знаете, братец, я не мог есть за обедом.
     - :- Разве это свидетельствовало о моей жестокости? И если кровь во мне
закипела, брат Шенди, а сердце замирало при  мысли  о  войне  и  о  походной
жизни, - разве это  доказательство,  что  оно  не  может  также  скорбеть  о
бедствиях войны?
     О  брат!  Одно  дело  для  солдата  стяжать  лавры  -  и  другое   дело
разбрасывать  кипарисы.  -  [Откуда  узнал  ты,  милый  Тоби,  что   древние
употребляли кипарис в траурных обрядах?]
     - - Одно дело для солдата, брат Шенди, рисковать своей жизнью - прыгать
первым в траншею, зная наверно, что его там изрубят на куски;  -  -  -  одно
дело из патриотизма и жажды славы первым ворваться в пролом, -  держаться  в
первых рядах и храбро маршировать вперед под бой барабанов и звуки  труб,  с
развевающимися над головой знаменами; - -  одно  дело,  говорю,  вести  себя
таким образом, брат Шенди, - и другое дело размышлять о бедствиях войны -  и
сокрушаться о разорении целых стран и  о  невыносимых  тяготах  и  лишениях,
которые приходится терпеть самому солдату, орудию этих зол (за шесть  пенсов
в день, если только ему удается их получить).
     Надо ли, чтобы мне говорили,  дорогой  Йорик,  как  это  сказали  вы  в
надгробном слове о  Лефевре,  что  столь  кроткое  и  мирное  создание,  как
человек,  рожденное  для  любви,  милосердия  и  добрых  дел,  к  этому   не
предназначено?
     - - Но отчего не прибавили вы, Йорик, что если мы  не  предназначены  к
этому природой, - то нас к этому принуждает необходимость? - Ибо  что  такое
война? что она такое, Йорик, если вести ее так, как мы ее вели,  на  началах
свободы и на началах чести? -  что  она,  как  не  объединение  спокойных  и
безобидных людей, со шпагами в руках, для  того,  чтобы  держать  в  должных
границах  честолюбцев  и  буянов?  И  небо  свидетель,   брат   Шенди,   что
удовольствие, которое я нахожу в этих вещах, - и  в  частности,  бесконечные
восторги, которые были мне доставлены  моими  осадами  на  зеленой  лужайке,
проистекали у меня и, надеюсь, также и у капрала,  от  присущего  нам  обоим
сознания, что, занимаясь ими, мы служили великим целям мироздания.


        ^TГЛАВА XXXIII^U

     Я сказал читателю-христианину - - говорю: христианину - - - в  надежде,
что он христианин, - если же нет, мне очень жаль -  -  я  прошу  его  только
спокойно поразмыслить и не валить всю вину на эту книгу. -
     Я  сказал  ему,  сэр,  -  -  ведь,  говоря  начистоту,  когда   человек
рассказывает какую-нибудь историю таким необычным образом, как это делаю  я,
ему постоянно приходится двигаться то вперед, то назад,  чтобы  держать  все
слаженным в голове читателя, - - и если я не буду теперь в  отношении  моего
собственного рассказа вести себя осмотрительнее, чем  раньше,  -  -  теперь,
когда  мною  изложено   столько   расплывчатых   и   двусмысленных   тем   с
многочисленными перерывами и пробелами в них, - и когда так  мало  проку  от
звездочек, которые я тем  не  менее  проставляю  в  некоторых  самых  темных
местах, зная,  как  легко  люди  сбиваются  с  пути  даже  при  ярком  свете
полуденного солнца - - ну вот, вы видите, что теперь и сам я сбился. - - -
     Но в этом виноват мой отец; и если когда-нибудь будет анатомирован  мой
мозг, вы без очков разглядите, что отец оставил там толстую  неровную  нитку
вроде той, какую можно иногда  видеть  на  бракованном  куске  батиста:  она
тянется во всю длину куска, и так неровно, что вы не в состоянии выкроить из
него даже ** (здесь я снова поставлю пару звездочек) - - или  ленточку,  или
напальник без того, чтобы она не показалась или не чувствовалась. - -
     Quanto id diligentius in liberis procreandis cavendum {Сколь  тщательно
следует  этого  остерегаться,  производя  детей  (лат.).},  говорит  Кардан.
Сообразив все это и приняв  во  внимание,  что,  как  вы  видите,  для  меня
физически невозможно возвращение к исходному пункту - - - -
     Я начинаю главу сызнова.


        ^TГЛАВА XXXIV^U

     Я сказал читателю-христианину  в  начале  главы  перед  апологетической
речью дяди Тоби, - хотя там я употребил не тот  троп,  которым  воспользуюсь
теперь, - что Утрехтский мир едва не породил такой  же  отчужденности  между
дядей Тоби и его коньком, какую  он  создал  между  королевой  и  остальными
союзными державами.
     Иногда человек слезает со своего коня в негодовании, как бы говоря ему:
"Скорее я до скончания дней моих буду  ходить  пешком,  сэр,  чем  соглашусь
проехать хотя бы милю на вашей спине". Но про дядю Тоби нельзя было сказать,
что он слез со своего конька с таким чувством; ибо  он,  строго  говоря,  не
слезал с него вовсе, - скорее, конь сбросил его с  себя  -  -  -  и  даже  в
некотором роде предательски, что показалось дяде Тоби  в  десять  раз  более
обидным. Пускай жокеи политические улаживают эту историю как им угодно, -  -
а только, повторяю, она породила некоторую холодность между дядей Тоби и его
коньком. От марта до ноября,  то  есть  все  лето  после  подписания  мирных
статей, дядя не имел в нем надобности, если  не  считать  коротких  прогулок
изредка, чтобы посмотреть, разрушаются  ли  укрепления  и  гавань  Дюнкерка,
согласно условию в договоре.
     Французы все то лето обнаруживали так мало готовности приступить к этой
работе, и мосье Тугге,  делегат  от  властей  Дюнкерка,  представил  столько
слезных прошений королеве, - умоляя ее величество  обрушить  свои  громы  на
одни лишь военные сооружения, если они навлекли на себя ее неудовольствие, -
но пощадить - пощадить мол ради мола, который в  незащищенном  виде  мог  бы
явиться, самое большее, предметом жалости, - - и так как королева (ведь  она
была женщина) по природе была сострадательна - и ее  министры  тоже,  ибо  в
душе  они  не  желали   разрушения   городских   укреплений   по   следующим
конфиденциальным соображениям       *      *      *      *     *     *     *
*     *      *      *      *      *      *      *      *      *     *      *
*     *      *      *      *      *      *      *      *      *     *      *
*     *      *   * , - то в  результате  все  двигалось  очень  медленно  на
взгляд дяди Тоби; настолько, что лишь через три месяца после того, как они с
капралом построили город и приготовились его разрушить,  разные  коменданты,
интенданты, делегаты, посредники и управители  позволили  ему  приступить  к
работе. - - Пагубный период бездеятельности!
     Капрал был за то, чтобы начинать  разрушения  с  пролома  в  крепостных
валах или главных укреплениях города. - - Нет, - - это  никуда  не  годится,
капрал, - - сказал дядя Тоби, - ведь  если  мы  возьмемся  за  работу  таким
образом, то  английский  гарнизон  в  городе  ни  одного  часу  не  будет  в
безопасности, ибо если французы вероломны... - Они вероломны, как дьяволы, с
позволения вашей милости, -  сказал  капрал.  -  -  Мне  всегда  больно  это
слышать, Трим, - сказал дядя Тоби, - ведь у  них  нет  недостатка  в  личной
храбрости, и если в  крепостных  валах  сделан  пролом,  они  могут  в  него
проникнуть и завладеть крепостью, когда им вздумается. - -  -  Пусть  только
сунутся,  -  промолвил  капрал,  поднимая  обеими  руками   заступ,   словно
намереваясь сокрушить все кругом, - пусть только сунутся -  -  с  позволения
вашей милости - - если посмеют. - - В таких случаях, капрал, -  сказал  дядя
Тоби, скользнув правой рукой до середины своей трости и  поднимая  ее  перед
собой  наподобие  маршальского  жезла,  с  протянутым  вперед   указательным
пальцем, - - в таких случаях коменданту не приходится разбирать, что посмеет
сделать