ии, и сейчас как
никогда стараются священнослужители  укрепить  в  мирянах  веру
посулами  адовых  мук". "Это потребность в покаянии", -- сказал
я. "Адсон, я никогда не слышал  столько  призывов  к  покаянию,
сколько сейчас, во времена, когда ни проповедники, ни епископы,
ни  даже  мои собраться спиритуалы не способны уже к настоящему
покаянию".
     "Но третья эра, ангельский папа, Перуджийский  капитул..."
-- растерянно пробормотал я.
     "Все в прошлом. Великая покаянная эпоха кончилась, поэтому
о покаянии  стало  можно  говорить  даже в генеральном капитуле
ордена. Тяга к обновлению действительно существовала -- сто или
двести лет назад. Она существовала тогда,  когда  всякого,  кто
стремился  к  обновлению,  отправляли на костер, не разбираясь,
святой он или еретик.  А  сейчас  о  покаянии  толкуют  все.  В
некотором смысле -- даже папа. Не доверяй словам об обновлении,
когда они идут от курии и от двора".
     "А  брат  Дольчин..."  -- храбро начал я, надеясь услыхать
что-нибудь новое об этом загадочном человеке, чье  имя  столько
раз произносилось накануне.
     "Дольчин  умер, и так же скверно, как жил, потому что и он
появился слишком поздно. А потом -- что ты о нем знаешь?"
     "Ничего, вот поэтому я и спрашиваю..."
     "Оставим эту тему. И сейчас, и в будущем. Я  имел  дела  с
так  называемыми  апостолами,  некоторых видел довольно близко.
Печальная картина. Ты бы сильно огорчился. Я, по крайней  мере,
в  свое  время  огорчался  очень сильно. Но огорчительнее всего
тебе  было  бы  увидеть,  что  я,  твой  наставник,   не   могу
определить, кто в этой истории прав, кто виноват. Это история о
том,  как  человек  творил  гнусности  именно  из-за  того, что
старался следовать проповедям святых...  В  какой-то  момент  я
перестал  понимать.  На  меня  как  будто  нашло  помрачение. Я
увидел, что одним и  тем  же  духом  веет  в  обоих  враждебных
лагерях   --  и  от  святых,  проповедовавших  покаяние,  и  от
грешников, проводивших эту проповедь в жизнь... чаще  всего  за
чужой  счет.  Но  мы говорили о другом. Или нет, наверно, о том
самом. Поскольку эпоха покаяния позади, ныне  тяга  к  покаянию
превратилась  в  тягу  к  смерти.  И те, кто убивал обезумевших
каяльщиков, возвращая смерть смерти и  пытаясь  убить  истинное
покаяние,  смертью чреватое, - эти люди подменили покаяние души
покаянием воображения, вызывали в  воображении  видения  адовых
мук,  адовой  крови,  и  звали  эти  видения "зерцалом истинного
покаяния". Так они вводили в воображение простецов -- а  сейчас
вводят  в  воображение  людей  ученых  --  картины  того света,
видения загробных терзаний. Все как будто для того, чтоб  никто
не грешил. Предполагается, что можно удержать душу от греха при
помощи страха и что страх сильнее тяги к протесту".
     "И от этого действительно перестают грешить?" -- спросил я
с безумной надеждой.
     "Смотря  что ты понимаешь под грехом, Адсон, -- отвечал на
это учитель. -- Мне не хотелось бы выглядеть  несправедливым  к
людям  здешних  мест,  где я живу последние годы, но все же, на
мой взгляд,  отсутствие  врожденного  достоинства  у  италийцев
сказывается  ярче  всего  в том, что удержать их от греха может
только вид какого-нибудь идола, обычно  носящего  имя  святого.
Они  сильнее  боятся  Св. Себастиана и Св. Антония, чем Христа.
Когда требуется, чтоб на некое  место  перестали  мочиться  все
кому  не  лень,  как это заведено у итальянцев, -- а они в этом
смысле мало отличаются от кобелей, -- там малюют Св. Антония  с
деревянной  палкой,  и  это  зрелище  усмиряет любого, кто было
пристроился помочиться. Боюсь, что таким манером  итальянцы  по
милости  их  проповедников  дойдут и до вторичного язычества...
Они  уже  сейчас  перестали  верить  в   грядущее   воскресение
плоти..." "Но Беренгар не итальянец", -- заметил я. "Неважно, я
говорю  об атмосфере, которую церковь и проповеднические ордена
создали на этом полуострове и которая  отсюда  распространяется
повсеместно.  И  захватывает  даже  почтенные сообщества вполне
образованных монахов, -- как, скажем, это".
     "Ну, это для того, чтоб спасти мир от греха", -- сказал я,
пытаясь отыскать для своих воззрений хоть какую-то опору.
     "Если бы данное аббатство могло считаться зерцалом мира --
ты бы сам себе ответил". "А оно не может считаться?"
     "Чтоб существовало зерцало мира, мир должен иметь  форму",
-- ответил Вильгельм. Признаюсь, чересчур философично для моего
юношеского понимания.

     Второго дня     ЧАС ТРЕТИЙ,

     где  невежи  бранятся,  Имарос  Александрийский  кое о чем
     намекает,
     и Адсон задумывается о природе святости и дьяволов дерьме.
     Затем Вильгельм и Адсон подымаются в скрипторий,
     Вильгельм  находит  нечто   любопытное,   в   третий   раз
     дискутирует
     о позволительности смеха, но в конце концов не успевает
     рассмотреть что нужно

     По  пути  в скрипторий мы завернули на кухню подкрепиться,
так как с вечера ничего не ели. Выхлебав кружку теплого молока,
я мигом пришел в себя. Большой очаг в южной  башне  уже  пылал,
как  кузнечная  печь;  в  нем пеклись новые хлебы. Два козопаса
разделывали тушку свежезарезанной овцы. Среди поваров я заметят
Сальватора. Он улыбнулся мне волчьей пастью.  Затем  я  увидел,
как  он  стащил со стола остатки вчерашнего цыпленка и украдкой
совал козопасам, а те, ухмыляясь, запрятывали  их  под  кожаные
куртки.  Но  старший  повар  тоже видел это и недовольно сказал
Сальватору: "Келарь, келарь! Разве так поступают? Келарь  копит
аббатское добро, а не раздает кому попало".
     "Сии  Боговы сыны, -- ответил Сальватор. -- Иисус рек, все
будет ему, что дашь сирому".
     "Ах ты полубрат загаженный, миноритская сволочь! -- заорал
в ответ повар. -- Ты  здесь  не  у  своих  вшивых  братишек!  С
благотворительностью  наш  Аббат как-нибудь без тебя управится,
ублюдок!"
     Сальватор переменился в лице и злобно уставился на повара:
"Не полубрат, не минорит! Инок Бенедикта Святого я! А ты  навоз
сам еси и грязный богомил!"
     "Кто,  я  богомил?  Богомилка  твоя  блудня,  с которой ты
гужуешься тут по ночам, скотина, полудурок!" -- взвыл повар.
     Сальватор поспешно выпроводил козопасов,  закрыл  дверь  и
подошел к нам. "Брате, -- сказал он Вильгельму, -- оборони свой
орден. Не мой он, а докажи, что у Франциска сыны не в еретиках!
-- Потом обернулся ко мне и прошипел на ухо: -- Тьфу, врет!" --
и плюнул на пол.
     Повар  подскочил к нему, вытолкал взашей из кухни и громко
хлопнул вслед дверью. "Брат, -- обратятся он к Вильгельму самым
почтительным образом, -- не о вашем ордене вздумал бы  я  дурно
отзываться  и  не  о  святейших  мужах,  в  нем обретающихся. Я
говорил лишь об этом полуминорите, полубенедиктинце --  сам  не
знает, кто он".
     "Его  прошлое  известно, -- мягко ответил Вильгельм, -- но
отныне он такой же монах, как ты, и к  нему  должно  относиться
по-братски".
     "Да  ведь суется, куда не просят, -- знает, что келарь его
покрывает.  Уже  и  сам  себя  считает  келарем.   Гуляет   тут
по-хозяйски днем и ночью".
     "Как   --   ночью?"   --   переспросил   Вильгельм.  Повар
отмахнулся,  показывая,  что  не  желает  говорить  о  позорных
предметах.  Вильгельм не настаивал и тихо продолжал тянуть свое
молоко.
     Любопытство  мое  разгоралось  все   сильнее.   Беседа   с
Убертином; толки о прошлом Сальватора и отца келаря; постоянные
упоминания,  в  устах  самых  различных  людей, о полубратьях и
отступниках-миноритах; отказ учителя  объяснить  мне,  кто  был
таинственный  брат  Дольчин...  Вереница  смутных  воспоминаний
заплясала, зароилась в моей голове. Во время  наших  странствий
не  менее двух раз мы сталкивались с процессией флагеллантов. В
первый раз население смотрело на них как на святых,  во  второй
раз  местные шептали, что это богомерзские еретики. Однако речь
шла об одних и тех же людях. Попарными колоннами они  двигались
по  улицам  города,  прикрытые лишь по чреслам -- очевидно, они
победили в себе всякое чувство стыда. Каждый имел  в  руке  бич
сыромятной  кожи  и  равномерными  движениями  ударял  себя  по
плечам, раздирая их в кровь, и у всех ручьями  катились  слезы,
как  будто  воочию  каждый  наблюдал  страсти  Спасителя,  и  с
душераздирающим плачем обращался  к  милосердию  Господню  и  к
призрению  Святейшей  Девы  Матери Божьей. Не только днем, но и
ночами,  с  пылающими  огарками,  нагие   в   любую   непогоду,
многочисленными  толпами  обходили  они  церкви,  самоотречение
простираясь перед алтарями, предведомые епископами со свечами и
со стягами. И не только простые люди из низов, но и благородные
матроны,  купцы...  Я  понимал,  что  передо  мною   величайшие
подвижники  покаяния:  неправо стяжавшие возвращали добычу, все
остальные каялись в грехах...
     Но Вильгельм взглянул на них довольно  холодно  и  сказал,
что  это  не  настоящее  покаяние.  И пояснил примерно в тех же
словах, как сегодня утром: эпоха высокого покаяния  и  очищения
уже  закончена, а то, что мы видим, связано со стараниями самих
проповедников поместить в какие-то рамки страсти  толпы,  чтобы
толпа   не   впала   бы  в  новую  крайность,  в  ту  покаянную
одержимость, которая, по мнению проповедников, являлась  ересью
и  нагоняла на них боязнь. Однако разницу между тем покаянием и
этим, если она и существовала, я уловить  не  сумел.  По  моему
понятию,  разница  вообще  определялась  не  действиями тех или
этих, а тем, с какой точки  зрения  их  действия  рассматривала
пресвятая церковь.
     Снова и снова возвращался я к спору с Убертином. Вильгельм
явно кривил душой, а когда убеждал его, что почти не существует
различия  между  его собственной, хотя и мистической, но правой
верой  и  преступной  верою  еретиков.  Понятно,  что   Убертин
оскорбился;  на  его  месте  оскорбился  бы всякий, кому хорошо
видна разница. И я  пришел  к  выводу,  что  он  отличается  от
еретиков  именно  своим  умением  видеть различия. А Вильгельм,
очевидно, оставил обязанности инквизитора  именно  из-за  того,
что  он  эти  различия  видеть  разучился. Именно поэтому он не
сумел рассказать мне о таинственном  брате  Дольчине.  Но  если
так,  говорил я сам с собою, значит, Вильгельм обойден милостью
и провидением Господним, ибо  сказанное  провидение  не  только
научает понимать различия доброго и злого, но и, можно сказать,
дарует    своим    избранникам   умение   судить.   Убертин   и
Монтефалькская Клара (хотя она и обращалась в  гуще  грешников)
сохранили   свою   святость   именно   потому,   что  сохранили
способность судить. В этой способности, и именно в ней, состоит
святость.
     Но почему же Вильгельма Господь  лишил  этой  способности?
Ведь  у  него  была  острейшая проницательность, и во всем, что
касайтесь  природных  явлений,  он  умел  подмечать   легчайшие
несходства и самое неуловимое сродство вещей...
     Я  совершенно погрузился в эти мысли, а Вильгельм спокойно
допивал  свое  молоко,  когда  вошел   еще   один   монах.   Он
поздоровался:  это  был  Имарос  Александрийский,  с которым мы
виделись вчера в скриптории, и я уже тогда приметил  постоянную
гримасу  у  него  на  лице.  Он  как  будто  не  мог надивиться
нелепости рода людского, не слишком, впрочем,  огорчаясь  из-за
этой воистину космической катастрофы.
     "Ну  что,  брат Вильгельм, обживаетесь в нашем сумасшедшем
доме?"
     "Я полагал, что нахожусь в обиталище людей непревзойденных
и добродетелью и ученостью", -- невозмутимо ответят Вильгельм.
     "Так  было.  И  аббаты  были  аббатами,   и   библиотекари
библиотекарями. А сейчас... Да вы ведь сами видели, -- он ткнул
пальцем  в  верхний  этаж.  -- Немец-полумертвец с очами слепца
истово  слушает  этого   испанца-слепца   с   очами   мертвеца.
Антихриста,  похоже, ждут с минуты на минуту. Старые пергаменты
соскребают, да новые отчего-то не появляются. Мы тут  сидим,  а
настоящая  жизнь внизу, в городах. Когда-то из наших монастырей
управляли  миром.  А  сейчас,  видите  ли,  императору   удобно
устраивать  тут  встречи  его  друзей с его недругами. Вот, как
можете убедиться, кое-что о вашей миссии нам  известно,  монахи
вечно  болтают,  другого  дела  у  них  нет... Но чтобы реально
владеть  положением  в  стране,  а  сам  он  --  император   --
аббатством  не  интересуется,  он занимает города. Мы тут мелем
зерно, откармливаем птицу. А в городах меняют  локти  шелка  на
штуки  льна,  штуки  льна  на  тюки  специй  и все вместе -- на
хорошие деньги. Мы  сторожим  свою  сокровищницу,  а  настоящие
сокровища там у них. И книги. Лучшие книги, чем у нас".
     "Конечно,  мир  непрерывно  обновляется.  Но  чем  виноват
Аббат?"
     "Он виноват. Он отдал библиотеку на откуп  иностранцам,  а
остальное   аббатство   превратил   в  укрепление  для  обороны
библиотеки. Братство Св. Бенедикта на этих итальянских  высотах
должно  бы  стать  оплотом  всего  итальянского,  где  бы  сами
итальянцы решали судьбы своей страны.  А  вместо  этого...  чем
живут  итальянские города сейчас, когда они лишились даже папы?
Торгуют, процветают, богатеют. Они богаче французского  короля.
Значит,  надо  и  нам  взять с них пример. Что мы умеем делать?
Книги? Надо заняться  книгами  и  обеспечить  ими  университеты
всего мира. И поинтересоваться, что происходит там в долинах...
Я  не императора имею в виду, брат Вильгельм, при всем уважении
к вашему посольству. А поинтересоваться, чем заняты  болонцы  и
флорентицы.   Отсюда   мы   сможем   руководить   перемещениями
паломников и торговыми перевозками из Италии  в  Прованс  и  из
Прованса  в  Италию.  Библиотека должна заняться литературой на
народном  языке,  обратить  внимание  на   не-латинские   новые
книги... А вместо этого нами самими помыкает кучка иностранцев,
которые  заправляют  библиотекой по старинке, как будто в Клюни
все еще аббатствует добрый Одийон..."
     "Но Аббат-то итальянец", -- заметил Вильгельм.  "Аббат  --
не  фигура, -- с привычной ухмылкой отозвался Имарос. -- У него
вместо головы книжная полка. Изгрызенная жучком. Чтоб  насолить
папе,   напустил  полное  аббатство  полубратьев...  Это  я  об
отступниках  говорю,  уважаемый  Вильгельм,   оскорбивших   ваш
святейший  орден...  А  чтоб  угодить императору, зазывает сюда
монахов  из  всех  северных  стран,  как  будто  мало   у   нас
собственных  прекрасных  переписчиков  и  знатоков греческого и
арабского и как  будто  нет  во  Флоренции  и  Пизе  богатых  и
образованных  купеческих  сынов,  которые  охотно вступили бы в
орден, если бы орден обеспечивал укрепление власти и могущества
их отцам. Но у нас в  монастыре  новые  времена  сказываются  в
одном -- что эти немцы вовсю... о Господи милостивый, упаси мой
язык, да не отсохнет рассказывать об их непотребствах!"
     "А  что, в аббатстве случаются непотребства?" -- рассеянно
осведомился Вильгельм, подливая себе молока.
     "Монах тоже мужчина, -- изрек Имарос. Помолчал и  добавил:
-- Хотя  здесь  мужчин  меньше,  чем  кажется.  Но  это  должно
остаться между нами... Само собой, я ничего не говорил..."
     "Очень любопытно, -- сказал Вильгельм.  --  А  это  только
ваше мнение, или другие тоже так думают?"
     "Многие,  многие  думают,  как я. Многим жалко бедненького
Адельма. Но если бы в пропасть свалился  кто-нибудь  еще...  из
тех, кто шныряет по библиотеке больше, чем следует... многие бы
не возражали..."
     "Что вы хотите сказать?"
     "Я и так уж слишком много сказал. Мы тут все слишком много
говорим.   Вы,   наверное,   уже   заметили.  Правило  молчания
совершенно не соблюдается. Это с одной стороны. А с  другой  --
соблюдается  слишком  многими.  Но  здесь надо не говорить и не
молчать. Здесь надо действовать. В золотую эпоху нашего ордена,
если аббат оказывался не из аббатского  теста,  --  один  кубок
подслащенного  вина,  и вакансия свободна. Однако я поделился с
вами своими соображениями, брат Вильгельм, конечно  же,  не  из
желания посплетничать на счет Аббата... или других собратьев...
Боже  меня  сохрани!  Я,  к  счастью,  не  подвержен  постыдной
наклонности к сплетничеству. Просто не хотелось бы узнать,  что
Аббат  поручил  вам  расследовать  мое  дело...  или чье-нибудь
еще...  к  примеру,  Пацифика  Тиволийского  или  Петра   Сант'
Альбанского.  Мы к библиотечным тайнам никакого касательства не
имеем. Хотя не прочь бы иметь. Кое в чем разобраться. Мы  рады,
что вам предстоит потревожить это змеиное гнездо -- именно вам,
сжегшему столько еретиков".
     "Я никогда никого не сжигал", -- сухо ответил Вильгельм.
     "Да  это  так,  к  слову, -- с улыбкой увернулся Имарос.--
Удачной вам  охоты,  брат  Вильгельм,  в  особенности  ночной".
"Почему не дневной?"
     "Потому что днем тут врачуют плоть полезными травами, а по
ночам   истязают  дух  зловредными.  Не  верьте,  будто  Адельм
сверзился в пропасть от чьей-то  руки  или  будто  чьи-то  руки
утопили  в  крови  Венанция.  Нет. Кое-кому нежелательно, что б
монахи сами решали, куда им идти, что делать и  что  читать.  И
этот   кто-то   зовет  на  помощь  адовые  силы,  использует  и
некромантов, сошедшихся с нечистым. Все, чтобы помрачать  разум
тех, кто слишком любопытен..."
     "Вы говорите об отце травщике?"
     "Северин  Сант'Эммеранский  искусен в своем деле... Но все
же он немец... Немец  также  и  Малахия..."  --  И,  доказав  в
очередной   раз   свою   несклонность  к  наушничеству,  Имарос
проследовал заниматься. "Что это он имеет в виду?"  --  спросил
я.  "Все. И ничего определенного. Большинство монастырей -- это
места, где одни монахи соревнуются за власть над остальными. То
же самое и в Мельке, хотя, наверное, ты как послушник не так уж
много успел разобрать. Но у тебя на родине захватить управление
монастырем означает захватить позиции,  откуда  ведется  прямой
разговор  с  императором.  А  в  этой  стране положение другое,
император далеко, даже когда он доезжает до  самого  Рима.  Нет
дворов,  теперь  нет  даже  папского.  Есть  города,  и  ты это
обязательно заметишь".
     "Я уже заметил и поразился. Город в Италии --  это  что-то
совсем  другое, чем у меня на родине. Не только место обитания.
Это место принятия решений. Тут вечно все на площади. Городские
магистраты значат больше, чем император или  папа.  Они...  Как
некие царства..."
     "А  цари тут купцы. А сила их в деньгах. И деньги здесь, в
Италии, ходят не так, как у тебя в стране. Или у меня. То есть,
конечно, деньги везде деньги, но у нас в  значительной  степени
жизнь определяется и управляется обменом товаров. Мы вымениваем
или  покупаем  петуха,  куль зерна, мотыгу, повозку: деньги нам
служат для приобретения товаров. В итальянских же городах,  как
ты,  может  быть,  заметил, все обстоит наоборот: товары служат
для  приобретения  денег.  Священнослужители,  епископы,   даже
религиозные  ордена  вынуждены пересчитывать жизнь на деньги. И
именно  по  этой  причине   восстание   против   власти   здесь
оборачивается  восстанием  против  денег;  те,  кто выключен из
денежного обихода, борются против правительства; всякий  призыв
к  бедности  встречает  сильнейший  отпор,  и  целые города, от
епископа до магистрата, воспринимают как личного врага всякого,
кто слишком ратует за бедность.  Инквизиторам  чуется  зловоние
дьявола всякий раз, когда кто-нибудь заговорит о вони дьяволова
дерьма.   Теперь   тебе   понятно,   к   чему   клонит  Имарос.
Бене-диктинское аббатство в золотые времена ордена являло собой
возвышенное  место,  оттуда  пастыри   надзирали   за   стадами
верующих. Имарос хочет вернуть старое. Однако теперь жизнь стад
переменилась  и  аббатство может воротить старое (старую славу,
старое  свое  имущество)  только  если  сумеет  усвоить   новые
привычки  стада  и  сумеет  само  перемениться.  А поелику ныне
стадами правят не кровавые мечи и не таинственные заклинания, а
всесильные деньги, Им