опираться  на  собственную  память  и  сам знать, куда ему
двигаться в каждом отдельном случае -- прямо,  обратно  или  по
кругу.  Например,  АСАIА  представляла  собой  четыре  комнаты,
расположенные квадратом, из  чего  вытекало,  что  первое  А  и
последнее  А -- в данном случае одно и то же; впрочем, подобные
казусы мы смогли  обнаружить  и  выучить  сравнительно  быстро.
Точно так же как за малое время мы сумели разобраться в системе
перегородок. К примеру, двигаясь с востока, ни из одной комнаты
АСА1А  нельзя  было проникнуть в западные комнаты; в этом месте
лабиринт  оканчивался  глухой  стеною,  и  чтоб  добраться   до
северных  покоев,  следовало  повернуть  в  совершенно обратную
сторону и пройти через прочие три башни.  Но,  разумеется,  все
библиотекари  отлично  знали, как, входя через FONS, добираться
потом, скажем, до ANGLIA  через  AEGYPTUS,  YSPANIA,  GALLIA  и
GERMANI.

     Этими  открытиями и прочими им подобными наш поход в башню
победительно увенчался. Но прежде чем рассказать, что случилось
после  того  как   в   великом   удовлетворении   мы   оставили
библиотечные  залы  (а случились важнейшие события, в которых и
нам пришлось принять участие, о чем я скоро расскажу), я обязан
сделать одно откровенное признание своему читателю. Я уж писал,
что в ходе нашего обследования библиотеки, с одной стороны, все
было  подчинено  разгадыванию  законов   лабиринта   и   поиску
загадочного  тайника,  а  с  другой  стороны, мы сплошь и рядом
останавливались в различных залах, в которых сначала определяли
принадлежность книг и их предмет, а потом просто  перелистывали
книги,  любые,  какие  только попадались, как будто бы исследуя
природу  неведомого  континента,  terra  incognita.  Обычно  мы
продвигались по этому непознанному континенту в полном взаимном
согласии,  нас  увлекали одни и те же книги, я указывал учителю
на  самые  интересные,  он  объяснял  мне  все  то,  что   было
непонятно.
     Однако   в  некоторую  минуту  --  а  точнее  говоря,  при
продвижении  по  кольцу,  образованному  залами  южной   башни,
носившей  имя LEONES, -- мой учитель неожиданно застрял в одной
из комнат и  никак  не  мог  сдвинуться  с  места,  очарованный
трактатами  арабских  мудрецов по оптике: эти книги изобиловали
роскошнейшими, четкими, замысловатыми  рисунками.  Поскольку  в
этот  вечер  у  нас  на  двоих  имелся  не  один,  а  целых два
светильника,  я  потихоньку,  поддаваясь  порыву   любопытства,
перекочевал  в  соседнюю  комнату  и  увидел,  что  там  высшие
соображения разума  и  осмотрительности  подсказали  строителям
библиотеки  густо поместить на полках, тянущихся вдоль одной из
стен, те  труды,  которые  ни  под  каким  видом  не  следовало
выдавать   для   прочтения  кому  попало,  ибо  в  них  тысячью
разнообразных   способов    рассказывалось    о    всевозможных
заболеваниях,  как душевных, так и телесных, и почти что всегда
повествовалось об этом  устами  ученых  язычников.  Взгляд  мой
внезапно   упал   на   книгу   невеликих  размеров,  снабженную
миниатюрами,  совершенно  не  совпадающими  по  смыслу   (Хвала
Господу!)  с  тем,  что  описывалось в тексте: на рисунках были
цветы, лозы, пары животных тварей, лечебные растения; книге  же
название   было  Зерцало  Любви,  составления  какого-то  брата
Максима Болонского, и содержались в ней  отрывки  из  множества
известных сочинений, посвященных любовной болезни. Как понимает
читатель,  не  могло  быть  найдено  более мощного средства для
того, чтобы пробудить во мне  болезненное  любопытство.  Больше
того,  название  этой книги как ни одно иное смогло разгорячить
мою душу, с утра снулую,  отупевшую,  и  снова  разбередить  ее
воспоминанием о случившемся ночью.
     Поскольку  в течение дня я отгонял от себя утренние мысли,
убеждая   себя,   что   они    не    приличествуют    здравому,
рассудительному  послушнику,  и  поскольку,  с  другой стороны,
события этого прошедшего дня были до того изобильны и ярки, что
я целиком развлекся ими и аппетиты мои утихли, --  я  уже  было
полагал,  что  освободился  и что прежние мои тревоги были одно
преходящее, мирное беспокойство. Однако на  самом  деле  стоило
мне   хоть   и  краешком  глаза  увидеть  эту  книгу,  как  все
переменилось и я сказал сам к себе: "De te fabula narratur",1 и
я обнаружил, что болею  любовным  недугом  еще  серьезнее,  чем
полагал.  После этого, за много лет, по многим другим чтениям я
убедился, что, читая книги по медицине, почти всегда  начинаешь
испытывать  те самые боли, о которых рассказывается. Совершенно
таким же образом чтение этих листов, исподтишка, в  спешке,  со
страхом,  что  Вильгельм  перейдет  в  эту комнату из соседнего
помещения и заинтересуется,  чем  это  я  настолько  пристально
занят,  целиком  убедило  меня,  что  я страдаю в точности этим
описанным недугом, все признаки  которого  были  так  прекрасно
перечислены,    что   я,   с   одной   стороны,   встревоженный
обнаружившейся  у  меня  болезнью   (с   такой   необыкновенной
точностью  засвидетельствованной  великим множеством знаменитых
сочинителей),  с  другой  стороны,  в  то  же  время,  не   мог
чистосердечно  не  восхищаться,  наблюдая, как подробно и ловко
описывается мое положение: вместе с тем я открывал для  себя  и
убеждался,  что,  хотя  я  и болен, болезнь моя, можно сказать,
достаточно обыкновенна, ибо неисчислимое  количество  людей  до
меня  переносило  точно  такие  же  муки,  а  собранные в книге
сочинители, те вообще, казалось, именно меня избрали за предмет
своих описаний.
     В несказанной растроганности я прочел те листы, на которых
Ибн Хазм  определяет   любовь   как   хворобу   возвратную,   с
приступами,  от  которой  лекарство  в  ней  самой,  от которой
скорбящий сам не желает выздоравливать,  и  повергнутый  ею  не
желает  восставать (и единый Бог свидетель, до чего справедливо
это сказано!). Читая его слова, я смог наконец уяснить  природу
собственной взволнованности нынешним утром, смог понять природу
образования  любви,  попадающей  в  тело  через  глаза,  о  чем
свидетельствует Василий Анкирский. Я узнал, наконец, бесспорные
симптомы  болезни:  всякий  охваченный  этой   напастью   часто
выказывает неуместную веселость --и в то же самое время мечтает
оказаться   в   стороне;   он   предпочитает  одиночество  (как
предпочитал и  я  в  тот  день  утром);  еще  отмечаются  такие
признаки  сказанного  состояния,  как  жестокое  беспокойство и
чувство  потерянности,  вплоть  до  потери   дара   речи...   Я
устрашился,  прочитав,  что чистосердечного любовника, которого
лишили  лицезрения  возлюбленного  предмета,  обязательно  ждет
истощение  душевных сил, которое укладывает его в постель почти
без  чувства,  и  тогда  болезнь  захватывает  мозг,  наступает
безумие  и  горячечный  бред;  я, по всей вероятности, до таких
степеней еще не  дошел,  поскольку  во  время  всего  похода  в
библиотеку работал успешно и кое-что соображал. В то же время с
величайшим  испугом  и  смятением  я прочитал, что если болезнь
усугубится, следствием может быть смерть, и  задался  вопросом,
стоит  ли  та  огромная радость, которую мне доставляла девица,
когда    я    о    ней    думал,    окончательного    телесного
самопожертвования,  не  говоря  уже  о  разумных  опасениях  за
сохранность моей души.
     Еще  более  удручающее  впечатление  произвела   на   меня
следующая  цитата  из  Василия:  "Кто  душу  соединяет  с телом
связями порока и смятения, этим самым и в первом  и  во  втором
все,  что  пользительно  для  жизни, повреждает, душу светлую и
чистую телесной похотливостью оскверняет, а тела  опрятность  и
свежесть  через  то  же самое уничтожает, и лишает защиты тело,
отнимая у него все, что необходимо  для  жизни".  Это  было  уж
совсем  чрезвычайное  положение,  в  котором  никак не хотелось
очутиться.
     Вдобавок  я  почерпнул,   из   одного   высказывания   Св.
Гильдегарды,   что   меланхолическое   настроение,   которое  я
испытывал в течение дня  и  которое  воспринимал  поначалу  как
сладостную  печаль  по  отсутствующей  девице, это состояние на
самом деле угрожающе походило на  то,  что  постигло  человека,
внезапно отторженного от гармонического совершенства, в котором
он  пребывал  в  раю;  и  что  эта меланхолия "nigra et amara"1
родилась  на  самом  деле  от  змеиного  шипа  и  от  дьяволова
очарования.  Каковую идею, по всему судя, разделяли и мудрейшие
из неверных: мне бросились в глаза  рассуждения,  приписываемые
Абу  Бакр  Мухаммаду ибн Зака-Рийя аль-Рази, который в одной из
"Книг  снов"  сравнивает  любовь  с  ликантропией,  то  есть  с
болезнью,  при  которой  человек ведет себя, как волк. От того,
что  описывалось  ниже,  у  меня  перехватило   дух.   Сначала,
говорилось  у  ученого,  влюбленные  меняются  в  лице,  у  них
ослабевает зрение, глаза впадают  и  высыхают,  язык  понемногу
усеивается   трещинами   и   гнойниками,  все  тело  становится
заскорузлым и любовники постоянно мучаются  от  жажды;  поэтому
они  провождают  жизнь  лежа  ничком,  и на голове и на верхней
части ляжек появляются отметины как бы в виде собачьих  укусов,
и  кончается все это тем, что глубокой ночью любовники начинают
выходить на кладбища, как вурдалаки.
     И совсем уже никаких обольщений относительно тяжести моего
состояния не могло у меня оставаться после того, как  я  прочел
те   богатейшие  выдержки  из  великого  Авиценны,  где  любовь
определяется как навязчивое помышление черножелчного характера,
возникающее  от   постоянного   осмысления   и   переосмысления
наружности и нравов некоего лица противоположного пола (с какой
чародейскою  точностью  этот  Авиценна сумел описать именно мой
случай!). Любовь, по  Авиценне,  не  изначально  болезненна,  а
становится  болезнью, и когда это чувство не удовлетворено, оно
превращается в наваждение (прекрасно, но откуда  тогда  бралось
наваждение  у  меня, если я, прости и помилуй меня Господи, был
вполне удовлетворен? Может быть,  то,  что  случилось  со  мной
предыдущей  ночью,  не  было  удовлетворением чувства? Но тогда
каким же  способом  удовлетворяется  чувство?)  и  с  этих  пор
проявляет   себя  через  постоянное  трепетание  век,  неровное
дыхание, временами смех, временами плач и бешенство пульса (это
чистая истина, пульс мой колотился беспримерно и дыхание  то  и
дело   срывалось,   когда   я   читал  эти  строки!).  Авиценна
рекомендовал один самый верный способ, уже опробованный до него
Галеном, для определения, кем вызывается влюбленность того  или
иного человека: надо держать заболевшего за пульс и произносить
одно  за  другим  имена  лиц  противоположного  пола, покуда не
почувствуется,  что  при  произнесении  какого-то  имени  пульс
испытуемого забился гораздо чаще; и я тут же ужаснулся, что вот
сейчас внезапно может подойти учитель, взять меня за запястье и
по  бешенству  моей  крови  прочитать  мою сокровенную тайну, и
тогда я сгорю со стыда... Увы, увы, Авиценной  предлагалось,  в
порядке  лечения,  соединять любящих браком, после чего болезни
сами собой проходят.  Этим  и  свидетельствуется,  что  он  был
некрещеный  язычник,  хотя  и  очень  образованный,  и  не имел
понятия о положении, в котором должен находиться совсем молодой
бенедиктинский  послушник,  в  его  юношеские  годы  обреченный
церковью на неизлечимость -- лучше скажу, обрученный церкви, по
собственному   ли  выбору,  или  по  дальновидному  рассуждению
родителей, обрученный именно ради  упасения  от  неизлечимостей
любви.  По  счастливому случаю, Авиценна, хотя, разумеется, без
всякой мысли об уставе клюнийского монашества, все же учитывает
возможность существования несоединимых пар и советует  в  таких
обстоятельствах, для успешного врачевания, горячие ванны (искал
ли  Беренгар  себе  спасения  от  любовной тоски по ушедшему из
жизни Адельму? Но может ли любовная болезнь вызываться  особами
своего  собственного  пола?  Или подобное чувство не может быть
основано ни на  чем,  кроме  скотской  похоти?  А  может  быть,
скотскою  же  похотью являлось и мое чувство в предыдущую ночь?
Разумеется, нет, -- отвечал я сам себе сразу же, -- это чувство
было так сладко! И опять, сам к себе же, почти сразу:  неверно,
неверно,  Адсон,  это  было  обаяние дьявола, это было скотское
чувство, и единожды поведши  себя  как  скотина,  ты  заново  и
заново    скотствуешь   сейчас,   отказываясь   признать   свое
скотство!). Потом я прочел, что, по тому же Авиценне, имеются и
другие способы: например, прибегнуть к услугам старых и опытных
женщин, которые должны  очернять  возлюбленную  и  поносить  ее
вплоть  до полного излечения влюбленного -- судя по этой книге,
старые женщины  гораздо  изобретательнее  мужчин  в  исполнении
подобных  повинностей. Может быть, так и следовало решить дело,
однако старых женщин в здешнем монастыре найти было  невозможно
(равно  как  и  молодых, вообще говоря), и поэтому я должен был
бы, видимо, попросить кого-нибудь из монахов очернить  мне  мою
возлюбленную.  Но кого попросить? Да и разумно ли было ждать от
которого-нибудь монаха такого  основательного  знания  женского
пола,  какое  бывает у пожилых, говорливых женщин? Последнее из
предлагаемых сарацином лечений вообще уж  никуда  не  годилось,
так  как  предписывало незадачливому любовнику окружиться целым
выводком наложниц:  такое  решение  вопроса  для  монастырского
инока было неосуществимо. Ну так что же из всего этого следует,
спросил  себя  я, как же должен выздоравливать молодой монах от
любовной болезни, или вовсе  не  суждено  ему  иметь  спасение?
Может  быть,  надо  мне  обратиться к Северину и его отварам? И
действительно, чуть ниже был помещен отрывок сочинения Арнальда
из Виллановы, чье имя я слыхал уже не раз, с великим  почтением
произносимое,   от  Вильгельма;  в  сочинении  сообщалось,  что
любовная болезнь происходит от преизбытка гуморов и пневмы,  то
есть  когда  организм  человека перенасыщен жидкостями и жаром,
учитывая,  что  кровь  (образующая  воспроизводительное  семя),
прибавляясь,   ведет   к   прибавлению   излишнего   семени,  а
следовательно, к "complexio venerea"1  и  вызывает  напряженное
стремление  к  телесному  союзу  мужчины  с  женщиной. Человеку
присуща добродетель суждения,  помещающаяся  в  спинном  отделе
центрального  желудочного энцефала (а это где? -- подумал я), и
она служит для  восприятия  всех  неощутительных  intentiones,2
содержащихся   в   ощутительных  предметах,  предназначаемых  к
восприятию нашими чувствами; однако когда вожделение  предмета,
воспринимаемого   чувствами,   становится   чересчур   сильным,
тогда-то и повреждается способность  к  суждению  и  наш  разум
начинает  питаться  фантастическими  понятиями о любимой особе;
тогда  происходит  воспаление  всей   души   и   тела,   печаль
перемежается с восторгом, потому что жар (который в безнадежные
моменты  уходит  в  самые  глубокие отделы тела и охлаждает все
кожные покровы) в моменты восторга притягивается к  поверхности
тела   и   нагревает   лицо   до  пылающего  румянца.  Лечение,
предлагавшееся Арнольдом, состояло в удалении от предмета  и  в
отказе  от какой бы то ни было надежды с ним соединиться, с тем
чтобы отойти от него как можно дальше своими помышлениями.
     Что же, если так, значит, я почти выздоравливаю, во всяком
случае на пути к выздоровлению, -- сказал я себе, --  настолько
слаба у меня надежда, вернее сказать, нет никакой надежды снова
увидеть возлюбленный предмет, а даже и увидев -- приблизиться к
нему,  а  даже  и приблизившись -- снова владеть им, а даже еще
раз овладевши -- навсегда удержать его в близости от себя;  это
невыполнимо  как  по  моему  монашескому  состоянию,  так  и по
обязательствам,   налагаемым   на   меня    происхождением    и
семейством...  Значит,  я  здоров, сказал я, закрывая книжку, и
снова  принял  спокойный  вид,  как  раз  в  ту  минуту,  когда
Вильгельм  появился  в  дверях. Мы снова двинулись по коридорам
библиотеки, отныне покоренной нами (о чем рассказывалось выше),
и на какое-то время я забыл о своей любви.
     Но, как увидит читатель, скоро я снова с  ней  встретился,
на этот раз (увы, увы!) при совершенно иных обстоятельствах.

     Четвертого дня     НОЧЬ,

     где Сальватор жалчайшим образом попадается
     Бернарду Ги, девушка, любимая Адсоном, захвачена
     как ведьма, и все засыпают еще более несчастными и
     перепуганными, чем проснулись

     Не  успели  мы  спуститься  из скриптория в трапезную, как
послышался  шум.  Слабые  отблески  света  запрыгали  в  проеме
кухонной  двери.  Вильгельм  мгновенно  задул фонарь. Лепясь по
стенам, мы осторожно подобрались к двери, ведущей  в  кухню.  И
увидели,  что шум идет с улицы, а дверь на улицу открыта. Потом
и голоса и огни  стали  удаляться.  Кто-то  с  силой  захлопнул
двери.  Такая  суматоха  обещала  только недоброе. Мы торопливо
пересекли оссарий, выскочили из подземелья в пустую церковь  и,
воспользовавшись   южным   выходом,   оказались   на  улице.  В
противоположной оконечности двора неярко мерцали факелы.
     Мы подошли. В общей сумятице наше появление  не  привлекло
внимания.   Мы   затерялись   среди  тех,  кто  бежал  к  месту
происшествия из спален и странноприимных палат. И нам открылось
печальнейшее  зрелище.  Несколько   лучников   крепко   держали
Сальватора, побелевшего как белки его глаз, и какую-то плачущую
женщину.  Сердце  мое сжалось. Это была она, та самая девица, о
которой я все время думал.  Увидев  меня,  она  меня  узнала  и
послала мне умоляющий, полный отчаяния взгляд. Не помня себя, я
рванулся  к  ней, чтоб освободить из рук лучников, но Вильгельм
схватил меня за плечо и выругал хотя  вполголоса,  но  свирепо.
Монахи и гости монастыря толпами сбегались со всех сторон.
     Пришел Аббат, пришел Бернард Ги, которому капитан лучников
кратко доложил о случившемся. Вот что, собственно, произошло.
     По  распоряжению  инквизитора  лучники патрулировали ночью
внутри монастырской изгороди, особое внимание обращая на ровную
площадь от  въездных  ворот  до  паперти,  а  также  прочесывая
огороды  и  все  подступы  к  Храмине.  Почему  именно  там  их
расставили, спросил я себя, и сам себе ответил:  не  иначе  как
Бернард  прослышал  от  холопов  и  поваров  о  каких-то ночных
заварушках в Храмине. Вряд  ли  ему  с  полной  определенностью
могли донести, кто да что. Но явно намекнули, что от крепостной
стены к кухне и обратно кто-то протаптывает тропки. К тому же и
безмозглый  Сальватор,  как  он  мне  выложил все свои дурацкие
намерения -- с таким же успехом мог разболтать их в кухне или в
хлеву какому-нибудь бедолаге, который, потеряв самообладание во
время допроса,  швырнул  Бернарду  этот  кус.  Значит,  лучники
знали,  за  чем  охотятся.  Поэтому  они, несмотря на темноту и
густой туман, сумели изловить Сальватора вместе  с  женщиной  у
самой кухонной двери, где те копошились, пытаясь открыть.
     "Женщина  в  таком  святом  месте!  И с монахом! -- сурово
обратился Бернард к Аббату. -- О высокочтимый господин мой,  --
продолжил  он,  --  когда бы дело было только в нарушении обета
чистоты, наказание этого человека  подлежало  бы  исключительно
вашей  юрисдикции.  Но  поскольку  не установлено, в какой мере
действия этих двух злоумышленников могли угрожать  благополучию
иных   лиц,   гостящих  в  монастыре,  требуется  прежде  всего
разобраться, что у них за секреты. Эй, ты, я к тебе  обращаюсь,
-- и  он  рванул из рук Сальватора объемистый узел, который тот
тщетно пытался схоронить на груди. -- Что там у тебя?"
     Я отлично знал, что там у него.  Ножик,  черный  кот  (как
только  узел распустили этот кот со страшным мяуканьем бросился
наутек) и  два  раздавленных  яйца,  превратившихся  в  клейкую
размазню, с виду напоминавшую не то сгустки крови, не то желтую
желчь   --  в  общем,  некую  мерзостную  нечист