фасаде   церкви...   А   с   другой   стороны,  опять  же  если
припомнить... Он  клялся  и  божился,  что  дверь  открытой  не
оставлял.  Я же в ярости объявил его виновником всей истории...
А может быть, он был действительно ни при чем..."
     "Тогда возникает третье лицо. Некто, надо думать,  гораздо
более  опытный,  чем  маленький послушник, и прознавший о твоей
отраве. Кому ты о ней рассказывал?"
     "Точно вспомнить сейчас не могу.  Аббату,  естественно.  Я
обращался   к  нему  за  разрешением  содержать  особо  опасное
вещество. Я еще кому-то. Кажется, именно  в  библиотеке,  когда
мне  понадобились гербарии, чтобы выяснить кое-что относительно
этого яда..."
     "Но ты ведь говорил, что  держишь  все  нужные  книги  при
мастерской?"
     "Да,  довольно много, -- отвечал Северин, указывая на угол
комнаты, где находились полки с десятками томов.  --  Но  тогда
мне  понадобились такие справочники, которых я здесь держать не
могу. Даже чтобы просмотреть  их  в  библиотеке,  мне  пришлось
сражаться   с   Малахией,   тот   послал   меня   к  Аббату  за
разрешением... -- тут он понизил голос, как будто желал  скрыть
сообщаемое   даже  от  меня.  --  Знаешь,  в  каком-то  тайнике
библиотеки хранятся труды по некромантии, черной магии, рецепты
дьявольских зелий...  Мне  принесли  несколько  таких  книг  --
поскольку  я  смог  обосновать  свой запрос, -- и я искал в них
описание этого яда и его свойств. Но безрезультатно".
     "Значит, ты рассказал Малахии".
     "Конечно. Ему-то я прежде всего рассказал. А также слышал,
надо полагать, и этот вот, Беренгар, состоявший при  Малахии  в
помощниках.  Но не спеши с выводами. Я плохо помню. Может быть,
разговор слышали и другие монахи. Знаешь, в  скриптории  бывает
очень людно..."
     "Пока что я никого не подозреваю. Я только пытаюсь понять,
что же  могло случиться. Как бы то ни было, по твоим словам, яд
пропал очень давно. Это не  часто  бывает,  чтобы  яд  похищали
настолько  заблаговременно, а в дело пускали через столько лет.
Это означайте бы, что злодейский умысел зародился еще тогда,  и
все эти годы в тени вызревало коварное преступление..."
     Северин  перекрестился.  На  лице  его  был  написан ужас.
"Господи, спаси нас всех и помилуй!" -- воскликнул он.
     Других комментариев не было. Мы украли  тело  Беренгара  и
оставили на столе, чтобы его приготовили к погребению.

     Четвертого дня     ЧАС ПЕРВЫЙ,

     где Вильгельм, вынуждает сперва Сальватора, а затем
     келаря припомнить прошлое, Северин находит украденные
     очки, Николай приносит еще одни, и шестиглазый
     Вильгельм удаляется разбирать выписки Венанция

     В дверях мы столкнулись с Малахией. Он был явно недоволен,
увидев  нас,  и  повернулся уходить. Но Северин окликнул его из
комнаты: "Ты ко мне? По поводу..." -- и тут же смолк,  взглянув
на  нас. Малахия неуловимым жестом велел ему подождать, пока мы
выйдем. Мы двинулись  наружу,  Малахия  вовнутрь,  и  все  трое
поравнялись  в  дверном  проеме. Вдруг Малахия обратился к нам,
хотя мы его ни о чем не спрашивали:
     "Мне  нужен  брат  травщик...  У  меня...  У  меня  голова
заболела".
     "Это  от спертого воздуха библиотеки, -- ответил Вильгельм
тоном   самого   заботливого    сочувствия.    --    Попробуйте
окуривания..."
     Малахия  шевельнул  ртом,  как будто собравшись что-то еще
сказать, но передумал, наклонил голову и прошел в комнату, а мы
удалились.
     "Чего ему надо от Северина?" -- спросил я.
     "Адсон, -- раздраженно ответил учитель, -- привыкай думать
своей головой.  --  И  заговорил  о  другом:  --  Нужно  срочно
кой-кого  допросить.  Надеюсь,  по крайней мере, -- добавил он,
шаря взглядом по подворью, -- что они еще живы. Да,  кстати.  С
этой минуты обращаем внимание на то, что едим и пьем. Бери пищу
всегда с общего блюда. Пей только из той посуды, из которой уже
пили  другие.  После  Беренгара  здесь  мы с тобой знаем больше
всех. Не считая, само собой, убийцы".
     "Но кого же сейчас допрашивать?"
     "Адсон, -- сказал на это Вильгельм, -- ты, надо  полагать,
заметил,  что  в  этом монастыре самое интересное происходит по
ночам. По ночам умирают, по ночам ходят в скрипторий, по  ночам
водят  женщин  из  поселка...  Существует  аббатство  дневное и
аббатство ночное. И ночное,  как  это  ни  прискорбно,  намного
интереснее. Следовательно, и каждый, кто тут разгуливает ночью,
для  нас  весьма  интересен.  В частности, например, тот монах,
которого ты застал вчера с девицей. Возможно, история с девицей
не имеет отношения к истории с адом. А  возможно,  имеет  самое
прямое  отношение.  В  любом  случае  я  убежден, что вчерашний
мужчина -- именно тот человек, которому недурно известна ночная
жизнь этого святого места. А вот и он -- зверь на ловца".
     Он указал на  Сальватора,  который  как  раз  в  этот  миг
заметил  нас,  явственно  замедлил шаг, колеблясь и раздумывая,
как бы нас обогнуть,  чтоб  не  встретиться.  Это  продолжалось
несколько  мгновений.  Затем,  убедившись,  что  увернуться  не
удастся, он снова ускорил шаг и двинулся прямо на нас. На  лице
его  появилась  широчайшая  улыбка,  и он самым сладким голосом
гнусавил "благословите!". Но мой учитель даже рта  ему  не  дал
раскрыть и заговорил сам, причем очень резко.
     "Знаешь, что завтра явится инквизиция?" -- спросил он.
     Сальватора  это  сообщение,  по-видимому,  не  обрадовало.
Севшим голосом он спросил в ответ: "А мне?"
     "А тебе советую выкладывать всю правду сейчас,  пока  тебя
слушаю  я, твой друг и такой же минорит, каким был когда-то ты.
Не дожидаться, пока за тебя возьмутся те, кто  приедет  завтра.
Как они расспрашивают -- ты хорошо знаешь".
     Захваченный  так  врасплох, Сальватор, казалось, прекратил
всякое сопротивление. Он подобострастно взглянул на Вильгельма,
явно готовый ответить на любые вопросы.
     "Ночью в кухне была женщина. Кто был с ней?"
     "Ой, женщина продажная подобно товару, никакого нет в  ней
проку, сеет смуту, свару..."
     "Я  не  спрашиваю, порядочная ли она девушка. Я спрашиваю,
кто был с ней!"
     "Женщины преподлые хитрые созданья... Днем и ночью думают,
как надуть мужчину..."
     Вильгельм сгреб его за грудь:  "Кто  с  ней  был,  ты  или
келарь?"
     Сальватор  понял,  что  дальше  вилять невозможно. И начал
запутанный рассказ, из которого мы с трудом разобрали, что  он,
выслуживаясь  перед келарем, поставлял ему деревенских девушек,
приводил их по ночам в монастырь через лазы в крепостной стене,
указать которые не захотел. Однако клялся с пеной  у  рта,  что
действовал  совершенно  бескорыстно. И не скрывал смехотворного
огорчения  из-за  того,  что  никак  ему  не  удавалось  урвать
что-нибудь  и  для себя. К примеру, чтоб девицы, удовольствовав
келаря, не отказали бы и ему, Сальватору... Излагая все это, он
противно, сально подхихикивал и  подмигивал,  как  будто  желая
показать,  что  это  -- разговор настоящих мужчин, приверженных
одним и тем же мелким шалостям. Он нагло косился на меня,  а  я
не  мог его приструнить, потому что сознавал, что повязан с ним
общей тайной, что я -- его сообщник, такой же грешник.
     Вильгельм  решил  идти  напролом.   "А   с   Ремигием   ты
познакомился  до  того,  как  попал  к Дольчину, или после?" --
перебил он Сальватора. И тот рухнул на колени, в слезах  умоляя
не  губить  его  и спасти от инквизиции. Вильгельм торжественно
поклялся никому не рассказывать о том, что  сейчас  услышит,  и
Сальватор  без  колебаний  выложил  нам  всю  подноготную  отца
келаря. Они узнали друг друга на Лысом Утесе, вместе состояли в
банде Дольчина, вместе бежали оттуда и  укрылись  в  Казальском
монастыре,  вместе  перебрались  к клюнийцам. Из шепелявого рта
Сальватора лезли мольбы о прощении.  Было  ясно,  что  от  него
ничего  больше  не  добьешься. Вильгельм решил, что имеет смысл
немедленно заняться Ремигием, и  отпустил  Сальватора,  который
поспешил укрыться в церкви.
     Келаря мы нашли на другом конце подворья, перед закромами.
Он рядился  с какими-то поселянами. Посмотрев на нас с опаской,
он сделал вид, будто очень занят. Но Вильгельм настоял на  том,
чтоб  Ремигий  бросил все дела и отошел с нами побеседовать. До
сих пор мы почти не  сталкивались  с  этим  человеком:  он  был
обходителен,  мы  были вежливы -- этим все исчерпывалось. Но на
сей раз Вильгельм  обратился  к  нему  как  к  своему  собрату,
питомцу  одного с ним ордена. Келаря, похоже, эта перемена тона
еще больше насторожила. Во всяком случае, он с первых  же  слов
проявил крайнюю сдержанность.
     "Должность,  наверное, часто вынуждает тебя бодрствовать и
хлопотать по аббатству  в  те  часы,  когда  другие  спят?"  --
спросил Вильгельм.
     "Как   когда,   --   отвечал   Ремигий.   --  Бывает,  что
накапливается  много  мелких  дел  и  я   вынужден   жертвовать
ча-сочком-другим сна".
     "Не   приходилось  ли  тебе  при  этом  случайно  замечать
что-нибудь такое, что позволило бы установить, кто из  монахов,
не  имея на то позволения, появляется ночью в кухне, скриптории
и библиотеке?"
     "Если бы я что-то подобное заметил, я доложил бы Аббату".
     "Это точно, -- согласился Вильгельм и  внезапно  переменил
разговор: -- Деревня в долине небогатая, верно?"
     "Не  знаю,  как  ответить, -- сказал Ремигий. -- Там живут
монастырские крестьяне. Они целиком зависят от  Аббатства  и  в
урожайные  годы  разделяют  наше  благополучие.  К  примеру,  в
Иоаннов день намедни они  получили  двенадцать  модиев  солода,
коня,  семерых волов, буйвола, четырех нетелей, пятерых бычков,
двадцать овец, пятнадцать свиней, пятьдесят куриц и  семнадцать
ульев.  Кроме  того,  двадцать  копченых поросят, двадцать семь
кругов сала, полмеры меду, три меры мыла, рыбацкий невод..."
     "Хорошо, хорошо, -- перебил его Вильгельм. -- Все это, как
ты понимаешь, мало о чем говорит. Я не знаю,  что  за  деревня,
сколько в ней крестьян пользуется пребен-дой и каковы земельные
наделы у остальных..."
     "Ах,  насчет  этого, -- сказал Ремигий. -- Средняя семья у
них владеет участком до пятидесяти долей земли".
     "А доля -- это сколько?"
     "Разумеется, четыре квадратных линии".
     "Что такое квадратная линия?"
     "Тридцать  шесть  квадратных  шагов  в  каждой  квадратной
линии.  Или,  если угодно, -- восемьсот линейных линий образуют
пьемонтскую  милю.  Достаточно  сказать,  что   каждая   семья,
владеющая  участком  на северном склоне, может каждый год иметь
со своих олив до получетверти масла".
     "Полчетверти?"
     "Да. В четверти пять ведер. В ведре восемь гарнцев".
     "Все ясно, -- обескураженно сказал Вильгельм. -- В  каждой
деревне свои мерки. Вот, скажем, вино вы меряете на бутыли?"
     "Или  на  кувшины.  Шесть кувшинов -- чан, восемь чанов --
бочонок. А можно мерить и так: в чане шесть пинт, в  каждой  по
две чары".
     "Теперь все ясно", -- ответил Вильгельм и усмехнулся.
     "Ты  еще что-то хотел узнать?" -- в голосе Ремигия звучал,
по-моему, явный вызов.
     "Хотел. Я не  случайно  спрашиваю  о  довольствии  здешних
крестьян.   Сегодня   утром   в   библиотеке  я  размышлял  над
"Проповедями  для  женского  пола"  Умберта  Романского,   и   в
частности  над  главой "О неимущих поселянках". Там сказано, что
они сильнее  других  подвержены  плотским  грехам,  по  причине
бедственного  состояния, и среди прочего подробно изложено, что
"грешат  они  тяжко,  любодействуя  с  мирянами,  весьма  тяжко,
отдаваясь  клирикам, причастным святых тайн, и смертно, смертно
грешат, сходясь с иноками, умершими для мира". Тебе лучше моего
известно, что и в таких богоспасаемых местах, каковы монастыри,
искушения беса полуденного имеются всегда. Вот я и предполагаю,
что ты, часто сносясь с жителями местных деревень, не мог бы не
заметить, если бы кто-либо из монахов, Господи упаси и помилуй,
стал склонять поселянок к грехопадению".
     Хотя мой учитель выговорил  эти  слова  самым  равнодушным
голосом,  читающий,  вероятно, уже догадался, какое впечатление
они  произвели  на  бедного   келаря.   Не   могу   определенно
утверждать, что он побледнел, но я настолько был уверен, что он
побледнеет, что он и вправду показался мне побледневшим.
     "О подобных вещах я если бы и узнал -- сразу же сообщил бы
Аббату,  --  нерешительно  отвечал он. -- И все-таки, сознавая,
что любое сведение полезно для твоего разыскания, я  не  умолчу
ни  о  чем из того, что вижу по ночам... В ту ночь, когда погиб
Адельм, я шел по нашему подворью... это все из-за  курятника...
понимаешь,  возникли  слухи,  будто  кто-то из холопов по ночам
ворует куриц... Так вот, той ночью я шел и неожиданно увидел --
увидел издалека,  так  что  клясться  ни  в  чем  не  стану  --
Беренгара,  который  возвращался  в  почивальни откуда-то из-за
угла хора. Он шел вроде бы от Храмины. Я  ничему  не  удивился,
так  как  братия давно злословила о Беренгаре. Ты, наверно, уже
слышал..."
     "Я ничего не слышал, рассказывай".
     "Ну... как бы  это  выразить...  Беренгара  подозревали  в
неких склонностях... предосудительных для монаха..."
     "Ты  намекаешь,  что  у  него  были  связи  с деревенскими
девушками? Я тебя как раз расспрашивал..."
     Келарь смешался и закашлялся, а затем возразил  с  мерзкой
ухмылкой: "Да нет... Еще более непозволительные страсти..."
     "А  что,  монах, который плотски услаждается с крепостными
поселянками, утоляет позволительную страсть?"
     "Я этого не говорил. Но ты сам  только  что  отметил,  что
существует   иерархия  преступлений,  как  существует  иерархия
добродетелей.  Плоти  свойственны   искушения,   так   сказать,
природные... И противоприродные..."
     "То   есть  ты  хочешь  сказать,  что  Беренгар  испытывал
плотское тяготение к лицам одного с ним пола?"
     "Я хочу сказать, что так о нем говорили... Все, что я тебе
сообщил, это доказательство моей искренности и доброй воли".
     "За это я благодарен. И согласен с тобой, что  содомия  --
тягчайший из плотских грехов... Которые, впрочем, я не любитель
расследовать..."
     "Да  это  мелочи,  мелочи,  даже  если  подтвердится",  --
философски произнес келарь.
     "Мелочи, Ремигий. Все мы не без  греха.  И  я  никогда  не
стану  искать  соломинку  в глазу ближнего -- слишком опасаюсь,
что в моем-то глазу целое бревно. Но я буду благодарен, если  о
любых  замеченных  бревнах  впредь  ты станешь докладывать мне.
Таким  манером  мы  сможем  опереться  на   крепкую,   надежную
древесину  --  а  соломинки  пускай  летают  себе по воздуху...
Сколько, ты говоришь, в одной линии?"
     "Тридцать шесть квадратных шагов. Впредь не беспокойся. За
любыми точными сведениями обращайся ко мне. Считай,  что  обрел
верного друга".
     "Так я и думал о тебе, -- спокойно продолжил Вильгельм. --
Убертин сказал, что некогда ты принадлежал к моему ордену. Я ни
за что  не  выдал  бы  прежнего собрата, особенно в такую пору,
когда  ожидается  прибытие  папской  делегации,   возглавляемой
великим   инквизитором,   который  прославился  тем,  что  сжег
множество дольчиниан. Так ты говоришь,  что  в  линии  тридцать
шесть шагов?"
     Кем-кем,  а  дураком  келарь  не был. Он понял, что игра в
кошки-мышки себя исчерпала -- тем более  что,  по  всему  судя,
мышкой выходил он.
     "Брат  Вильгельм, -- сказал келарь. -- Вижу, тебе известно
больше, чем я  предполагал.  Не  выдавай  меня,  и  я  тебя  не
подведу. Все это верно: я -- бедный раб своего тела, бессильный
перед  соблазнами  плоти. По словам Сальватора, не то ты, не то
твой парень застукали их вчера на кухне. Ты много странствовал,
Вильгельм, и знаешь,  что  даже  авиньонские  кардиналы  --  не
образчики  добродетели.  Я  понимаю,  что  не  моими  мелкими и
презренными грешками ты сейчас озабочен. Но вижу также, что  ты
кое-что  разузнал и о моих делах. У меня странная судьба. Такая
же судьба выпала многим нашим братьям-миноритам. Когда-то давно
я уверовал в святую Бедность и покинул общину,  дабы  предаться
бродячей  жизни. Я поверил в проповедь Дольчина -- как поверили
многие  окружавшие  меня...   Я   необразованный   человек.   Я
рукоположен,  но  едва  помню  мессу. В богословии не смыслю. И
даже, наверное, не способен всей душою служить идее...  Смотри:
когда-то   я  пытался  бороться  против  господ,  сейчас  я  им
прислуживаю. И подчиняюсь воле господина  этой  земли,  помыкая
себе  подобными...  Бороться  или  стать  предателем -- невелик
выбор у нас, простецов..."
     "Иногда простецы понимают больше, нежели ученые",-- сказал
Вильгельм.
     "Возможно, -- ответил келарь, пожимая плечами. -- Но я  не
могу  понять даже ради чего я делал то, что делал тогда. Видишь
ли,  в  случае  с  Сальватором  все  вполне  объяснимо.  Он  из
крепостных,  его  детство -- убожество, голодный мор... Дольчин
для него олицетворял борьбу, уничтожение власти господ... Но  у
меня-то  все  было иначе! Мои родители -- горожане, голода я не
видел! Для меня это было вроде... не знаю как сказать... Что-то
похожее на громадный  праздник,  на  карнавал.  У  Дольчина  на
горах,  пока  мы  не  начали  есть  мясо  товарищей, погибших в
схватке... Пока от голода не перемерло столько, что стало уже и
не съесть, и мы сбрасывали трупы с откосов Ребелло  на  потраву
стервятникам  и  волкам...  А  может  быть,  даже и тогда... мы
дышали воздухом... как бы сказать? Свободы. До  тех  пор  я  не
ведал, что такое свобода. Проповедники сказали: "Истина даст вам
свободу".  И  мы  превратились в свободных и считали, что это и
есть  истина.   Считали,   что   все,   что   мы   делаем,   --
справедливо..."
     "И  там  вы привыкли... свободно соединяться с женщинами?"
-- вырвалось у меня, сам не знаю как. Дело в том, что с ночи  я
не  мог отделаться от рассказов Убертина, и от того, что прочел
в скриптории, и от того, что случилось впоследствии.  Вильгельм
покосился  на  меня  с  интересом -- наверное, не ожидал, что я
окажусь таким наглецом и бесстыдником. А келарь  оглядел  меня,
как диковинное животное.
     "На  Ребелло,  -- сказал он наконец, -- были люди, которые
все детство ночевали вдесятером и даже еще большими  семьями  в
крошечных  комнатушках  в  несколько локтей. Братья с сестрами,
отцы с дочерьми. Что же нового могло для них открыться там,  на
горе?  Они  просто совершали теперь по свободному выбору то же,
что ранее -- по необходимости. И потом... Ночами, когда  каждый
миг  ждешь  вражеского  нападения  и, лежа на земле, все крепче
прижимаешься к товарищу и делишь с ним тепло... Вы говорите  --
еретик.   Вы,  затворники,  чья  жизнь  начинается  в  замке  и
оканчивается  в  монастыре,  думаете,   что   еретик   --   это
мировоззрение,   внушенное   дьяволом.   А  это  просто  способ
существовать. И это... И  это  было...  что-то  необыкновенное!
Никаких  господ.  И  Бог,  как  нам  внушали,  был за нас. Я не
утверждаю, Вильгельм, что мы были правы.  Ты  и  видишь  сейчас
меня  тут  потому,  что  я  довольно быстро покинул тех... Но я
никогда не мог понять ваши ученые разговоры о бедности  Христа,
о  необходимости,  о собственности, о владении... Говорят тебе,
это был буйный карнавал,  а  на  карнавалах  все  всегда  вверх
тормашками. Но затем приходит старость. И не делает нас мудрее,
а  делает жаднее. И теперь вот я -- старый обжора... Еретика ты
пошлешь на костер. А обжору?"
     "Хватит, Ремигий, -- прервал Вильгельм. -- Я не спрашиваю,
что было тогда. Я спрашиваю о том, что сейчас. Помоги мне, и я,
конечно, не стану искать твоей гибели. Не могу и не  хочу  тебя
судить.  Но  ты  должен рассказать, что делается в аббатстве --
все, что знаешь. Слишком уж много  ты  тут  гуляешь  по  ночам,
чтобы оставаться в стороне. Кто убил Венанция?"
     "Клянусь, не знаю. Знаю только, когда и где он умер".
     "Когда? Где?"
     "Сейчас  расскажу. Той ночью, через час после повечерия, я
пришел в кухню..."
     "Откуд