которое   могло  знаменовать  как
удовлетворение, так и прощение, и ему не оставалось ничего  как
вернуться  на  место.  А  с тем и монахи, толпившиеся, пока шел
диспут, разбрелись  к  столам.  Вильгельм  снова  опустился  на
колени  перед  столом Венанция и стал шарить в рукописях. Ценой
униженного извинения он выиграл несколько секунд, и то, что  он
за  эти  несколько  секунд  успел  увидеть,  целиком определило
характер наших поисков в последующую ночь.
     Однако все это  длилось  действительно  несколько  секунд.
Почти  мгновенно  Бенций,  притворившись, будто забыл стилос на
венанциевом столе, подошел  к  нам  и  шепнул  Вильгельму,  что
необходимо немедленно переговорить с ним, и назначил встречу за
купальнями.  Вильгельм,  сказал  он, пусть выходит первым, а он
вскорости поспеет.
     Вильгельм  немного  поколебался,  потом  позвал   Малахию,
который от библиотекарского стола, сидя над каталогом, наблюдал
происходившее,  и  попросил  его  во  исполнение  полученных от
Аббата полномочий (он особенно уповал  на  силу  имени  Аббата)
поставить  кого-нибудь  на стражу у венанциева стола, поскольку
он полагает главной  необходимостью  для  расследования,  чтобы
никто  не  притрагивался к столу в течение всего дня, покуда он
сам не вернется. Все это он произнес  очень  громко,  чтобы  не
только  Малахию  обязать  следить  за монахами, но и монахов за
Малахией. Библиотекарю пришлось повиноваться, а Вильгельм вышел
вон, кликнув меня с собой.
     По пути через огород  на  задворки  купален,  находившихся
поблизости от больницы, Вильгельм сказал мне:
     "По-видимому, многие тут желают допустить меня к тому, что
лежит на столе Венанция и под столом". "А что это может быть?"
     "Думаю,  это  неизвестно  и  тем,  кто  мне препятствует".
"Значит, Бенцию сказать нам нечего и цель его одна --  выманить
нас из скриптория?"
     "Сейчас  узнаем",  --  ответил Вильгельм. И действительно,
вскоре появился Бенций.

     Второго дня     ЧАС ШЕСТЫЙ,

     где Бенций ведет странные речи, из каковых
     выясняются не слишком приглядные подробности жизни
     обители

     Рассказ Бенция  звучал  сбивчиво.  И  впрямь  складывалось
впечатление,  будто  он  зазвал  нас  только  чтобы  удалить из
скриптория, но, по-видимому от неспособности  изобрести  что-то
убедительное, преподносил нам кое-какие осколки скрывавшейся от
нас -- и известной ему -- истины.
     Он  объявил,  что с утра был расположен запираться, однако
теперь, по зрелом размышлении, понимает,  что  Вильгельму  надо
знать  истинную правду. Тогда, в пресловутой дискуссии о смехе,
Беренгар упоминал "предел Африки". Что это такое? В  библиотеке
полно  секретов, а особенно много книжек, никогда не выдаваемых
для чтения монахам. Бенция задели за живое слова  Вильгельма  о
рациональном пересмотре жизненных данностей. Он, Бенций, всегда
был  убежден,  что  монаху-исследователю должно предоставляться
право доступа ко всем книгам; он проклинал  Суассонский  совет,
осудивший  философа  Абеляра,  и,  внимая  его рассуждениям, мы
постепенно  убеждались,  что  этот  молодой   монах,   страстно
преданный своей науке, риторике, одержим мечтой о независимости
и  сильно  мучается  из-за  ограничений,  которыми монастырская
дисциплина сковывает любознательный ум. Лично я никогда не  был
склонен  доверять  чересчур любопытным людям; но я понимал, что
моему учителю это качество кажется самым  похвальным  --  и  он
явно  сочувствовал  Бенцию  и  прислушивался  к  нему.  Коротко
говоря, Бенций заявил, что ему неизвестно, о каких там секретах
шептались Адельм и Венанций с  Беренгаром,  однако  он  был  бы
очень не прочь, если бы жалостная участь этой пары помогла хотя
бы  отчасти расследовать тайный порядок управления библиотекой,
и потому он не теряет надежды  на  то,  что  мой  учитель,  уже
уцепившийся  за оконечность нити, размотает клубок преступлений
и отыщет хоть  какую-нибудь  возможность  повлиять  на  Аббата,
чтобы  он ослабил те жестчайшие бразды, коими сдерживается тяга
братьев к умственному своеволию, в то время как братья, добавил
Бенций, прибывают сюда из самых  отдаленных  стран  света,  как
прибыл  и он сам, единственно для того, чтобы напитать пытливый
рассудок чудесами, сохраняемыми в череве библиотеки.
     Думаю,  что  в  этом  Бенций  был  вполне   откровенен   и
действительно  ждал  от  расследования  того, о чем говорил. Но
одновременно он, как и предчувствовал  Вильгельм,  более  всего
был  озабочен тем, чтобы к столу Венанция ему подобраться самым
первым, и первым его  обшарить,  насыщая  свое  любопытство.  И
чтобы  хоть  ненадолго  отвадить  нас  от  стола,  он понемногу
выдавал довольно важные сведения.
     Итак, Беренгара, как это было  с  некоторых  пор  известно
большинству  монахов,  снедала  нездоровая страсть к Адельму --
страсть, на приверженцев которой пал Госпо-ден гнев в Содоме  и
в  Гоморре.  Такими  словами  обошелся  в данном случае Бенций,
очевидно из снисхождения к моему  невинному  малолетию.  Однако
каждый  из  тех,  кому  выпало  провести  отрочество и юность в
монастырских стенах, знает, что даже  при  самой  целомудренной
жизни  никуда  не  укроешься  от  разговоров об этой страсти, и
нужна величайшая осторожность, чтобы упастись от коварства тех,
кто способен на все, превратившись в рабов этой страсти.  Будто
не  получал  и  я сам, несмышленым монашком, у себя в Мельке от
одного пожилого собрата записочки  с  такими  стихами,  которые
обычно  у  мирян  принято  посвящать  дамам?  Монашеские  обеты
удерживают нас и отвращают от того поместилища пороков,  каково
женское  тело,  --  но нередко они же подталкивают нас к рубежу
иных  прегрешений.  Могу  ли  я  в  конце  концов  таить  и  не
признаваться  самому  себе,  что  и на мою собственную старость
усердно покушается полуденный бес, и волнует меня в те  минуты,
когда  рассеянно  блуждавший взор упадает, в полумраке хора, на
безусое личико послушника, гладкое и свежее, как у девочки?
     Я рассказываю об этом не затем чтобы подвергнуть  сомнению
давно   совершенный   мною   выбор   --  подчинить  свою  жизнь
монастырскому служению,  --  а  затем  чтобы  хотя  бы  отчасти
оправдать  грехопадение  тех,  кому  ноша оказалась непосильна.
Может быть, оправдать и мерзкое грехопадение Беренгара.  Однако
из  рассказа  Бенция  выяснилось,  что порочный монах добивался
своего  еще  и  самым   недостойным   из   всех   способов   --
вымогательством, -- принудительно требуя от других того, к чему
не допускали их совесть и честь.
     Итак,   с   некоторых  пор  братья  посмеивались,  замечая
нежнейшие  взгляды  Беренгара  в  сторону   Адельма,   который,
по-видимому,   был   очень   хорош.   Адельм  же,  безраздельно
влюбленный в работу,  из  которой  единственной,  надо  думать,
черпал   наслаждение,   очень  мало  интересовался  страданиями
Беренгара. Однако кто знает?  Возможно,  душа  его  в  потайных
глубинах  и  лежала  к  упомянутому  бесчестью.  Так или иначе,
Бенций подслушал его беседу с Беренгаром. Тот намекал на  некую
тайну,  которую Адельм жаждал узнать, и предлагал ему низостную
сделку. Суть ее, полагаю, ясна и самому неискушенному читателю.
Бенций свидетельствовал, что Адельм  тогда  ответил  согласием,
якобы  даже с облегчением. Это выглядело -- убеждал нас Бенций,
-- как если бы Адельм по существу и не желал иного, и радовался
посторонней причине, оправдывавшей его  падение  и  позволявшей
утолить  подавленную  похоть.  Таким образом -- доказывал далее
Бенций -- тайна Беренгара определенно должна  была  состоять  в
некоем  откровении  науки; только тогда Адельм мог обольщаться,
будто,  поддаваясь   плотскому   греху,   потворствует   высшей
потребности интеллекта -- тяге к познанию. К тому же, с улыбкой
добавил   Бенций,   он  сам  не  раз  переживал  такие  мучения
любознательности,   ради   утоления   которых   согласился   бы
подчиниться чужим плотский желаниям, не разделяя их собственной
плотью.
     "Разве не бывает и у вас, -- обратился он к Вильгельму, --
таких  минут, когда вы согласитесь на возбранные действия, лишь
бы заполучить книгу, которую ищете годами?"
     "Мудрый и добродетельный Сильвестр II в свое  время  отдал
драгоценнейший  небесный  глобус за сочинение Стация или Лукана
-- не  помню  точно",  --  сказал  Вильгельм.  И  рассудительно
добавил: "Но то небесный глобус, а не собственная честь".
     Бенций  опомнился и признал, что, пожалуй, в воодушевлении
хватил через край. Он продолжил рассказ. В ночь  перед  гибелью
Адельма  он,  Бенций,  охваченный  любопытством,  пошел за этой
парой. Он  видел,  как  после  повечерия  они  прошествовали  в
почивальни.  Он  надолго  засел  за  полуоткрытой  дверью своей
кельи. Кельи этих двоих были близко.  Бенций  ясно  видел,  как
Адельм,  когда сон и тишина овладели зданием, скользнул в дверь
кельи Беренгара. Он, Бенций, ждал, не  в  силах  упокоиться  на
ложе,  и  наконец  услышал,  как  снова  заскрипела беренгарова
дверь. Адельм почти бегом  бежал  из  кельи,  а  друг  как  мог
удерживал  его.  Беренгар  бежал  за Адельмом до нижнего этажа.
Бенций шел следом на цыпочках и в начале нижнего коридора  чуть
не наткнулся на Беренгара. Тот, трясясь, застыл в углу напротив
двери  Хорхе, глазами пожирая дверь. И Бенций понял, что Адельм
пал в  ноги  старшему  собрату,  каясь  в  содеянном  грехе.  А
Беренгар трясся, сознавая, что его тайна перестает быть тайной,
хотя и под печатью исповеди.
     И   вот   вышел   Адельм,  белый  как  полотно,  отстранил
Беренгара, пытавшегося  говорить,  и  двинулся  из  опочивален.
Обогнув апсиду церкви, он вошел в северный портал хора, который
в  течение  всей  ночи  остается  открытым.  Очевидно, он хотел
молиться в церкви. Беренгар бежал  следом,  но  лишь  до  двери
хора. Войти не посмел и остался на кладбище, ломая руки.
     Но больше всего растерялся Бенций, когда заметил четвертую
фигуру. Кто-то, как и он, следил за парой, при этом определенно
не подозревая  о присутствии Бенция. Бенций прижался к большому
дубу,  который  растет  возле  кладбища.  Этот  четвертый   был
Венанций. Завидев его, Беренгар пригнулся и слился с могилой. И
тот следом за Адеяьмом вошел в хор.
     Но  дальше  Бенций, опасаясь, что его раскроют, следить не
стал и воротился в почивальни. Наступившим утром  труп  Адельма
был  найден  у подножия скалы. Больше ничего Бенций добавить не
мог.
     Подходил час обеда. Бенций распрощался. Учитель не  держал
его.  Мы остались за купальнями и несколько минут прогуливались
в огороде, обдумывая то, что узнали от Бенция.
     "Крушина,  --  вдруг  проговорил  Вильгельм,  нагибаясь  к
какому-то  растению,  которое  он  даже  при  зимнем  безлистье
распознал  по  стебельку.  --  Отваром  ее  коры  спасаются  от
геморроя.  А  вот  это  arctium  lappa.  Кашица  из  ее корней,
хорошенько растертых, выводит с кожи экзему".
     "Вы ученее Северина, -- отвечал  я.  --  Но  сейчас  я  бы
послушал, что вы скажете на все нам поведанное".
     "Дорогой   мой   Адсон,  пора  тебе  уже  начинать  думать
собственными мозгами... Я скажу, что  Бенций  скорее  всего  не
лгал.  Его  версия  совпадает  с  изначальной,  хотя и чересчур
сновидческой, версией Беренгара. Сопоставим. Беренгар и  Адельм
делают  что-то  нехорошее...  Это мы с тобой и так подозревали.
Беренгар  открывает  Адельму  тайну,  которая,  к   величайшему
сожалению,  остается  тайной и посейчас. Адельм же, совершивший
свое преступление против целомудрия и законов природы, способен
думать  только  об  одном  --  как   бы   скорее   исповедаться
кому-нибудь,  кто бы мог отпустить ему грехи. Он бежит к Хорхе.
Тот же, имея характер самый суровый...  в  чем  мы  только  что
имели   дополнительную  возможность  убедиться...  осыпает  его
упреками. Возможно, Хорхе отказывает ему в отпущении. Возможно,
налагает непосильное взыскание. Мы не знаем.  И  Хорхе  никогда
нам  этого  не  расскажет.  Ясно  одно: после разговора с Хорхе
Адельм бежит в церковь, кидается наземь пред алтарем, однако  и
после  этого  его угрызения не утихают. И именно в это время на
его пути возникает Венанций. Разговор их нам неизвестен, однако
весьма  вероятно,  что  Адельм  делится  с  Венанцием   тайной,
полученной   в   дар  (или  в  уплату)  от  Беренгара,  тайной,
потерявшей после этого  для  него  всю  свою  притягательность,
поскольку  тогда  же  появилась  его собственная тайна, гораздо
более страшная, испепеляющая. Что происходит затем с Венанцием?
Скорее всего, он, во власти такого же жгучего любопытства,  как
то,  которое  ныне  движет  и нашим Бенцием, торопится оставить
Адельма с его терзаниями. Адельм же, брошенный всеми,  решается
на  самоубийство.  Он  в отчаянии бродит по кладбищу и внезапно
видит перед собой Беренгара. И тут он  обращает  к  нему  самые
ужасные из известных ему слов, возлагая на того ответственность
за  содеянное,  называя того своим учителем во грехе. Я как раз
склонен   думать,   что   отчет   Беренгара,   при   всей   его
снообразности,  абсолютно  точен.  По-видимому, Адельм дословно
воспроизводил те же отчаянные речи, которые услыхал  от  Хорхе.
Выслушав  эти  речи, Беренгар опрометью бросился в одну сторону
-- спасаться, а Адельм в противоположную  --  сводить  счеты  с
жизнью.  Ну,  а  потом произошло все остальное, чему мы явились
почти свидетелями...  Создается  впечатление,  что  Адельм  был
убит.  Венанций делает из этого вывод, что тайна библиотеки еще
важнее, нежели  принято  думать,  и  берется  за  расследование
собственными  силами.  Но тут его убивают -- до или после того,
как  ему  удается  открыть  искомое..."  "А  кто  его  убивает?
Беренгар?"  "Возможно.  Или  Малахия,  оберегающий Храмину. Или
кто-нибудь еще. Беренгар под подозрением безусловно. Он  был  в
страхе  и  при этом знал, что Венанцию его секрет известен. Под
подозрением и Малахия: он отвечает за сохранность  библиотечной
тайны,  узнает,  что  кто-то  ее  вынюхивает  --  а возможно, и
вынюхал,  --  и  убивает...  Хорхе  знает  все  о   каждом,   о
разглашении  тайны ему известно от Адельма, он не желает, чтобы
мне  открылось  нечто,  возможно,  выведанное  Венанцием...  По
многим  причинам  следовало  бы заподозрить Хорхе. Но, скажи на
милость, как  возможно,  чтобы  слепой  старик  убил  молодого,
полного  сил, перетащил его труп и сунул в бочку?.. Да, в конце
концов -- почему бы убийцей не оказаться тому же Бенцию? Он мог
обманывать нас, мог преследовать свои скрытые цели. Наконец,  к
чему   ограничивать   круг   подозреваемых   только  теми,  кто
участвовал в диспуте о смехе? У убийства могут оказаться другие
мотивы, не имеющие общего с библиотекой.  В  любом  случае  нам
сейчас   необходимы   две   вещи:  дознаться,  как  проходят  в
библиотеку ночью, и раздобыть лампу. О лампе  позаботишься  ты.
Зайдешь на кухню в обед, возьмешь одну".
     "Украсть?"
     "Позаимствовать, во славу имени Господня".
     "В таком случае положитесь на меня".
     "Молодец.  Что  касается входа в Храмину -- мы оба видели,
откуда  появятся  вчера  ночью  Малахия.  Сегодня  я   обследую
церковь,  в  особенности  тот  придел. Через час обедаем. Потом
переговоры с Аббатом. Ты допущен  --  я  предупредил,  что  мне
нужен секретарь, записывать сказанное".

     Второго дня     ЧАС ДЕВЯТЫЙ,

     где Аббат выхваляется богатствами обители и опасается
     злодейств еретиков, и в конце концов Адсон
     сожалеет, что решился повидать мир

     Аббат  был  в  церкви  перед главным алтарем. Он следил за
работой послушников, выносивших из кладовой  священные  сосуды,
кубки,  чаши,  ковчеги  и большое распятие -- но не то, которое
было на утренней службе. Я не сдержал возглас восторга,  увидев
эту  сияющую  утварь.  Был в разгаре полдень и солнце втекало в
храм ручьями сквозь витражи хора  и  --  еще  ослепительнее  --
через  окна  фасада: оттуда шли белые потоки обжигающего света,
подобные  мистическим   струям   незримой   божественности,   и
перекрещивались по всей церкви, целиком заливая алтарь.
     Вазы,  чаши  --  все обнаруживало свой драгоценный состав.
Торжествовала  желтизна  золота,  белая  непорочность  слоновой
кости,  играл  в  лучах  дивно  прозрачный  хрусталь.  Блистали
каменья любой окраски  и  огранки:  гиацинты,  топазы,  рубины,
сапфиры,  изумруды, хризолиты, ониксы, карбункулы, яшма и агат.
Еще я открыл для себя нечто не замеченное утром,  когда  я  был
целиком  захвачен  сперва  молитвой, потом ужасом. Оказывается,
алтарный покров и  три  венчавшие  его  ризы  были  из  чистого
золота,  и  весь  алтарь, оказывается, был вылит из золота, все
его части, на какую ни взгляни.
     Аббат усмехнулся, видя мое  лицо.  "Богатства,  что  перед
вами,  -- сказал он, оборотясь ко мне и к учителю, -- и те, что
вы  еще  увидите,  суть  наследие  многовекового  во  человецех
благочестия  и  святопочитания,  а  также доказательство доброй
славы и могущества нашей  обители.  Правители  земли  и  князи,
архиепископы  и  прочие прелаты на украшение нашего алтаря и на
утварь к нему  жертвовали  отличительные  кольца  своего  сана,
злато  и каменья -- оплоты их величия. И все это они отказывали
нам, во славу имени Господня и ради процветания его обиталища.
     И хотя, вы знаете,  наше  аббатство  в  печали  по  случаю
нового   удручающего  происшествия,  мы  не  должны,  даже  при
собственной бренности, забывать о силе и могуществе Всевышнего.
А так как надвигается празднество Святого  Рождества  Христова,
мы сейчас приступаем к чистке богослужебной утвари, с тем чтобы
Христово  рождение было в свой срок отпраздновано с пышностью и
с  великолепием,  коих  заслуживает  и  требует.  И  все   наше
имущество предстоит привести в блестящий, представительный вид,
-- провозгласил он, пристально глядя в глаза Вильгельму, и лишь
позднее  мне  стало  ясно,  почему он так настойчиво упирает на
важность своего занятия, --  так  как  мы  здесь  уверены,  что
благопристойно и полезно не таить, а, напротив, показывать миру
богатства, коими сподобил нас Господь".
     "О,  несомненно, -- с почтением ответствовал Вильгельм. --
Ежели ваше  высокопреподобие  полагает,  что  творца  небесного
следует  восславлять  именно  так,  --  ваше  аббатство, на мой
взгляд, достигло в этом отношении поразительных высот".
     "Так и положено, -- отвечал Аббат. -- Если амфоры и сосуды
из золота и малые позолоченные чаши  по  воле  Господней  и  по
предречению   пророков  использовались  для  сбора  крови  коз,
тельцов и телок в Соломоновом  храме,  --  тем  скорее  золотые
узорные потиры, усыпанные честными каменьями, вместе с прочими,
наиболее   ценными   из  сотворенных  человеком  вещей  обязаны
служить, с величайшим благоговением и  с  истинною  верою,  для
приема  крови  Христовой!  И  ежели  даже  при  повторном нашем
рождении  природа  нашего  существа  будет  такой  же,  как   у
херувимов  и  серафимов,  все  равно то служение, которое будет
исходить  от  нас,   далеко   недостойно   столь   неописуемого
жертвования".
     "Воистину", -- сказал я.
     "Некоторые  на это возражают, что вдохновенный дух, чистое
сердце и искренняя вера -- это все, что необходимо для  святого
богослужения.  Да  кто  как не мы первые открыто провозгласили,
что это и есть основное в священной службе? Но вместе с тем  мы
убеждены,  что  восславлять  Господа  необходимо  также и через
наружное великолепие священных снарядов, поскольку в высочайшей
степени правильно и справедливо отвечать  на  заботу  Спасителя
всею   целокупностью   явлений,   славя  того,  кто  озаботился
предусмотреть для нас всю целокупность вещей, в единстве,  безо
всякого изъятия".
     "Такова  всегда  была  позиция  старшин  вашего ордена, --
кивнул Вильгельм. -- Припоминаю прекраснейшие  указания  насчет
наружного   украшения  соборов,  принадлежащие  перу  великого,
достопочтенного аббата Сугерия".
     "Совершен