есте с катарами в таких их
разновидностях,  как  болгарские  богомилы  и  раскольники   из
Драговиц, -- все это совершенно одно и то же!"
     "Совершенно одно и то же, -- злобно отвечал Аббат. -- Одно
и то же,  потому  что все они еретики. Одно и то же, потому что
все  они  угрожают  правопорядку  цивилизованного  мира,  и   в
частности  правопорядку  той  империи,  которую  вы,  если я не
ошибаюсь, поддерживаете. Сто... нет, уже больше сотни лет назад
выученики Арнальда Брешианского жгли одно  за  другим  поместья
богатых людей и кардиналов, и это были результаты лобмардского,
патарен-ского   лжеучения.  Много  ужасного  узнал  я  об  этих
еретиках...  Прочел  у  Цезария  Гейстербахского...  В   Вероне
каноник   Св.   Гедеона,  Эвергард,  как-то  заметил,  что  его
домохозяин каждую ночь  покидает  свои  комнаты  с  женою  и  с
дочерью.  Он  обратился  не помню уж к которому из троих, желая
выяснить, куда они ходят и чем  занимаются.  Пойдем  с  нами  и
увидишь,  был  дан  ответ,  и он последовал за ними в подземное
помещение, весьма просторное, где присутствовали  многие  особы
как женского, так и мужского пола. И некий ересиарх, в то время
как  все прочие пребывали в полном молчании, держал к ним речь,
полную  бого-хульственных  проклятий,  призывая   всех,   дабы,
послушавшись  его,  немедленно  извратили  свою  жизнь  и  свои
обычаи. После проповеди загасили свечи, и каждый набросился  на
ближайшую к себе женщину, не делая различий между мужнею женою,
юницею  на выданьи, вдовою, или же девственницей, госпожою, или
же служанкой, не делая исключения  даже  (и  это  самое  в  них
богомерзкое,  да  не  прогневается на меня милосердный Господь,
что я пересказываю  их  поганые  непотребства)  ни  для  сестры
своей,  ни  для  дочери. Эвергард, увидевши все это и быв тогда
еще юношею веселым и наклонным к роскошам, решил  сойти  за  их
ученика,  и  придвинулся к дочери ли хозяина или к иной девице,
сие доподлинно  неизвестно,  и  согрешил  с  нею,  чуть  только
погасили  свечу.  И  повторялось  подобное, к прискорбию, более
года, и в конце концов их  преподаватель  возгласил,  что  оный
новопринятый  юноша до того усердно посещает еженощные радения,
что скоро и сам заслужит право  воспитывать  неофитов.  Услышав
это,   Эвергард  уразумел,  в  какую  пропасть  пал  по  своему
малодушию, и сумел убежать от их соблазна, заявив в присутствии
всех, что ходит на сборища не ради ереси, а ради девушек. Тогда
его выгнали. Вот каковы, к  вашему  сведению,  вероубеждения  и
обычаи  всех  этих  еретиков,  патаренов,  катаров, иоахимитов,
спиритуалов любого разбора. И удивляться тут нечему,  если  они
не  верят  в  грядущее  воскресение  плоти,  не верят в ад, где
наказываются злонамеренные, и полагают, что могут  безнаказанно
сделать   любую  пакость,  и  имеют  нахальство  называть  себя
са1Ьаго1, то есть -- "чистые"".
     "Аббон,  --  сказал  тогда  мой   учитель.   --   В   этой
великолепной,  богоугоднейшей  обители  вы  оторваны  от  мира,
удалены от человеческой грязи.  Жизнь  в  городах  и  богаче  и
сложнее,  нежели  видится  отсюда,  и  во  всем существуют свои
степени, как вам, наверное, известно, --  степени  заблуждения,
степени  порока.  Лот  был  гораздо  менее  греховен,  чем  его
сограждане, злоумышлявшие даже на ангелов, сошедших с небес  от
Бога;  а  Петрове предательство не так уж сильно вопиет к небу,
по сравнению с Иудиным, и  не  случайно  прощено  было  из  них
первое,  а  второе  --нет.  Вот поэтому неправомерно уравнивать
катаров   с   патаренами.   Патарены   --   это   движение   за
переустройство,   идущее  изнутри  нашей  общей  святой  матери
церкви, изнутри принятых ею законов. Патарены просто стремились
оздоровить образ жизни священнослужителей..."
     "Призывая не принимать таинства от нечестных священников".
     "Да, это было ошибочно. Но это единственное  слабое  место
их  теории.  Они  никогда  не  покушались изменить божественное
законодательство".
     "А как же  патаренская  проповедь  --  проповедь  Арнальда
Брешианского  --  в  свое время, более двух веков тому назад, в
Риме подтолкнула  невежественную  толпу  к  бунту,  к  поджогам
господских и кардинальских домов?"
     "Арнальд   старался   вовлекать   в   свое  переустройство
городские власти. Они не пошли ему навстречу,  и  ему  пришлось
тогда   опереться   на   нищих   и   малоимущих.  Он  не  несет
ответственность  за   пыл   и   ярость   невежественных   толп,
подхвативших  его призыв: сделать город менее порочным". "Город
всегда порочен".
     "Город -- то место, где обитает  народ  Божий,  коего  вы,
коего  все  мы  являемся  пастырями.  Это место нечестивое, где
богатый  прелат  проповедует  добродетели   перед   теми,   кто
исстрадался   от  бедности  и  голода.  Патаренское  возмущение
родится именно от этого. Это грустно, но объяснимо.  Катары  же
-- другое  дело.  Катары -- одна из ближневосточных ересей, она
вне учения нашей с вами святой церкви. Я не знаю,  в  самом  ли
деле они совершали и продолжают совершать преступления, которые
за  ними  числят. Знаю только, что они отвергают брак, отрицают
ад. Хотелось бы увериться, что им не приписывают  злодеяния,  в
коих  они  вовсе  не  повинны,  только  по той причине, что они
исповедуют определенные идеи... разумеется, превратные".
     "Итак, вы утверждаете, что катары не соприродны  патаренам
и  что  и  те  и  другие  не  являют  собой два гнусных лица из
великого множества мерзейших лиц богохульной диавольщины?"
     "Я  утверждаю,  что   многие   из   существующих   ересей,
независимо  от  толка  проповедуемых доктрин, укореняются среди
простецов потому, что указывают  им  какие-то  пути  к  другому
образу  жизни.  Я  утверждаю,  что  чаще  всего  простые люди в
теориях не разбираются. Я утверждаю, что очень  и  очень  часто
необразованная    толпа   смешивает   катарскую   проповедь   с
патаренской, а эти  обе  --  с  проповедью  спиритуалов.  Жизнь
обычных  людей,  Аббон, не освещается познаниями. У них нет той
внимательности к точнейшим  дефинициям,  которая  так  помогает
нам. Их жизнь беззащитна перед немощами, болезнями, косноязычна
от  темноты.  Поэтому  для  многих  подобных  людей примкнуть к
еретической группировке означало попросту наконец-то  выкричать
свое  недовольство.  Дом  кардинала  можно  подпалить  как  для
оздоровления  быта  клира,   так   и   для   оповещения   всего
человечества,  что  кардинал  ошибается,  утверждая,  будто  ад
существует. Чаще всего, говоря  по  совести,  дома  жгут  из-за
того,  что существует ад наземный, в котором и проживает стадо,
имеющее  нас  с  вами  своими  пастырями.  Вдобавок  вы  должны
прекрасно  знать,  что  подобно тому как они сами не производят
различий  между  булгарской  распоповщиной   и   учением   отца
Липран-да,  точно  так же имперские властодержцы и их служители
не отличают спиритуалов от еретиков. Нередко  князья-гибеллины,
дабы  ущемить  противника,  раздували в народе боевой катарский
дух.  По-моему,  это  было  нехорошо.   А   затем   происходило
следующее.  И  церковники,  и  те  же  самые  гибеллины,  чтобы
отделаться     от      слишком      ретивых      и      опасных
вероискателей-простолюдинов,  приписывали  одним  из них теории
других и доводили и тех и этих до костра. Я сам видел,  клянусь
вам,  Аббон,  я видел собственными глазами, как людей достойной
жизни, чистосердечно придерживавшихся бедности и целомудрия, но
не  друживших  с  епископами,  эти  самые  епископы  передавали
мирским  властям  --  императорским или же городским (если дело
происходило в вольном городе), представляя их как  прелюбодеев,
содомитов,  чернокнижников; в каковых преступлениях мог бы быть
виновен, допускаю, кто-нибудь другой, но только не эти,  хорошо
известные   мне   люди.   Значит,  простецы  --  не  более  чем
человеческое мясо; их  двигают,  когда  это  требуется,  против
неприятеля, а впоследствии, когда они не нужны, их уничтожают".
     "Так,  так,  -- с нескрываемой насмешливостью подхватил за
ним Аббат. -- Так  что  же,  значит,  брат  Дольчин  со  своими
головорезами,  и  Герард  Сегалелли,  и  герардовы  кровожадные
бандиты, -- как они все теперь имеют именоваться? Злонадеянными
катарами        или         добронравными         полубратьями,
скотоложниками-богомилами или преобразователями-патаренами? Что
вы  хотите  этим  сказать,  брат Вильгельм, вы, разбирающийся в
еретиках так прекрасно, как будто вы -- один из них? На чьей же
стороне, по вашему, истина?"
     "Часто бывает,  что  ни  на  чьей",  --  печально  отвечал
Вильгельм.
     "Ну вот, видите сами, что и вы уже не в состоянии отличить
еретика  от не еретика? У меня хотя бы имеется твердое правило.
Я знаю, что еретики  --  это  те,  кто  угрожает  правопорядку.
Правопорядку управления народом Божиим. И я поддерживаю империю
потому,  что  она обеспечивает этот порядок. Я противостою папе
потому, что он допускает к духовной власти городских епископов,
а те объединяются с негоциантами и с мастеровыми  из  цехов,  и
порядок  нарушается.  Они  не  в состоянии поддерживать порядок
собственными силами.  Мы  же  его  поддерживаем  на  протяжении
многих  веков.  А  насчет обращения с еретиками, у меня есть на
сей  счет  еще  одно  правило,  которое  было  в   свое   время
сформулировано Арнальдом Амальриком, наседником Сито. Когда его
пришли  спрашивать,  как  обойтись  с горожанами Безье, города,
обвиненного в еретических  настроениях,  он  ответил:  "Убивайте
всех, Господь признает своих"".
     Вильгельм  уткнулся  взглядом  куда-то  в  плиты настила и
долго не отвечал. Потом он сказал: "Город  Безье  был  взят,  и
наши  не  разбирали  ни  происхождения, ни возраста, ни пола, и
двадцать тысяч человек полегло от  меча.  Когда  перебили  всех
жителей,  город был разграблен и сожжен". "И священная война --
тоже война". "И священная война  --  тоже  война.  Поэтому  мне
кажется,  что  священных  войн  не  должно быть. Впрочем, что я
говорю. Я ведь тут олицетворяю интересы Людовика, который  жжет
и  разоряет  итальянские  города  один  за  другим. Вообще-то я
странным образом оказался вовлечен в  самые  непонятные  союзы.
Непонятен   союз  спиритуалов  с  императором;  непонятен  союз
императора с  Марсилием,  утверждающим,  что  верховная  власть
должна принадлежать народу. Непонятен и наш с вами союз, святой
отец,  при  глубочайшем  расхождении  наших  целей  и привычек.
Однако две цели у  меня  с  вами  общие.  Успех  переговоров  и
раскрытие убийцы. Будем же стараться помогать друг другу".
     Аббат  распахнул ему объятия. "И обменяемся поцелуем мира,
о брат Вильгельм. С человеком вашей  образованности  я  мог  бы
длительное  время  дискутировать  о разных каверзах богословия,
тонкостях морали. Однако не будем  отдаваться  пылу  спора,  не
уподобимся  парижским  преподавателям.  Вы  правы, у нас с вами
совместная  важная  цель,  и  давайте  продвигаться  к  цели  в
обоюдном  согласии.  Я заговорил обо всем этом лишь из-за того,
что думал о  возможной  взаимосвязи,  понимаете?  Или,  вернее,
думал  о  том, что кто-нибудь другой может подумать о возможной
взаимосвязи    между    совершившимися     преступлениями     и
теоретическими  взглядами ваших собратьев... Поэтому я хотел бы
предупредить вас... Мы обязаны  предвидеть  любое  обвинение  и
любой выпад авиньонцев".
     "Следует   ли   так   понять,  что  ваше  высокопреподобие
благоволит   предуказать   направление   моих    поисков?    Вы
предполагаете,   что   в  основе  нынешних  преступлений  могут
находиться  темные  мотивы  еретического  прошлого  какого-либо
монаха?"
     Аббат  молчал,  глядя  в  глаза  Вильгельму  с  совершенно
непроницаемым лицом. И  сказал:  "В  этой  прискорбной  истории
следователь  вы.  Вам  и пристало подозревать. И рисковать, что
подозрение несправедливо. А я здесь -- только отец своим чадам.
К  сему  добавлю,  что  если  бы  мне  сделалось  известно   --
доподлинно  и  с  доказательствами  -- предосудительное прошлое
какого-либо моего монаха, я сам бы вырвал  сорную  траву.  Все,
что знаю я, знаете и вы. Что я не знаю -- узнаете вы, благодаря
вашей  проницательности.  Но  в  любом случае, о любом открытии
непременно и в первую очередь вы оповестите меня". Попрощался и
вышел.
     "Дело  осложняется,   любезнейший   Адсон,   --   произнес
Вильгельм,   сильно  помрачнев.  --  Мы  гоняемся  за  какой-то
рукописью, вникаем в диатрибы слишком любопытных  монахов  и  в
похождения  монахов  слишком любострастных... А в это время все
определеннее  вырисовывается  другой  след  --  надо   сказать,
совершенно другой... Значит, этот келарь... И он привел с собой
это  странное  животное  --  Сальватора... Ладно. Сейчас пойдем
отдохнуть, раз мы собираемся бодрствовать ночью".
     "Вы все-таки хотите  проникнуть  ночью  в  библиотеку?  Не
оставляете тот, первый след?"
     "Разумеется,  нет. Да и кем доказано, что здесь два разных
следа? И вдобавок  история  келаря  может  оказаться  напрасным
подозрением Аббата".
     Мы  отправились в странноприимные палаты. Дойдя до порога,
он остановился и сказал так, будто разговор и не  был  прерван:
"Вообще-то когда Аббат просил меня расследовать гибель Адельма,
он имел в виду предосудительные связи среди его молодых монахов
-- и   ничего  более.  Однако  теперь,  когда  погиб  Венанций,
возбудилось много новых подозрений. Аббат  должен  догадываться
или  знать,  что  ключ к этой тайне -- библиотека. А чтоб я вел
следствие о библиотеке, он допустить не хочет. Вот и  подбивает
заняться келарем -- чтобы отвлечь от Храмины..." "Да почему ему
не  желать,  чтобы..."  "Не  задавай  лишних  вопросов. Аббат с
самого начала заявил мне, что библиотека под запретом.  У  него
на  это,  видимо,  есть  причины.  А  может, он и сам замешан в
каком-то  деле,  которое,  по  его  понятиям,  не  могло  иметь
касательства  к смерти Адельма. Но сейчас он видит, что скандал
разрастается и может дойти даже до него. И  поэтому  не  хочет,
чтобы выяснилась истина, -- или по крайней мере чтоб ее выяснил
я".
     "Да  что же... значит, мы в таком месте, откуда отступился
Господь..." -- в отчаянии сказал я.
     "А ты много видел мест, где  Господь  чувствовал  бы  себя
уютно?"  --  спросил  в  ответ Вильгельм, глядя с высоты своего
роста.
     Потом он отослал меня спать. Укладываясь, я  сказал  себе,
что  напрасно  отец отправил меня смотреть мир, ибо мир сложнее
моих понятий о мире. Слишком много приходилось узнать.
     "Спаси мя, Господи,  от  пасти  львов",  --  помолился  я,
засыпая.

     Второго дня     ПОСЛЕ ВЕЧЕРНИ,

     где, невзирая на краткость главки, старец Алинард
     сообщает много интересного о лабиринте и как в
     него попадают

     Когда  я  проснулся, час вечерней трапезы почти пробил. Со
сна я был вроде как в тумане, ибо дневной сон с плотским грехом
сходен: чем больше его вкушаешь, тем больше жаждешь и  мучишься
одновременно и от пресыщенности и от ненасытности. Вильгельма в
келье  не  было  -- он, очевидно, встал давно. Я поискал его по
аббатству и встретил выходящим из Храмины. Он сказал, что был в
скриптории -- листал каталог, смотрел работы монахов и  пытался
подобраться к столу Венанция. Но под тем или иным предлогом все
бывшие  в скриптории словно сговорились не пускать его к столу.
Сначала  его  занимал  Малахия,  показывавший  какие-то  ценные
миниатюры. Потом пристал Бенций -- с сущими пустяками. Когда же
он  все-таки  вырвался  и  сел  к  столу  Венанция,  возник,  с
предложением помощи,  Беренгар,  от  которого  избавиться  было
совершенно невозможно.
     В  конце концов Малахия, убедившись, что учитель до своего
все-таки  дойдет  и  вот-вот  примется  за  записки   Венанция,
недвусмысленно  заявил  ему,  что,  прежде  чем  рыться в столе
покойного,  пусть  принесет  разрешение  Аббата;  что  он  сам,
Малахия,  хоть  и  библиотекарь,  но  не  копается  в имуществе
мертвого; что должны быть деликатность и дисциплина;  и  что  в
любом случае указание Вильгельма не нарушается -- то есть стола
никто  не  трогает и трогать не будет, пока Аббат не решит, как
быть дальше. Вильгельм заикнулся, что Аббат дал ему  полномочия
на  дознание  в  любых  помещениях  монастыря.  Малахия в ответ
поинтересовался  не  без  ехидства,  получены   ли   полномочия
обыскивать   скриптории   или.   Господи  сохрани,  библиотеку.
Вильгельм понял, что задираться  с  Малахией  не  стоит.  Хотя,
разумеется, вся эта беготня и таинственность вокруг венанциевых
записок во много раз усилили желание с ними ознакомиться. Но до
того велика была решимость вернуться ночью -- хоть и неизвестно
каким  путем,  --  что  он  предпочел  не осложнять обстановку.
Впрочем, надо признать,  затаил  желание  отыграться,  каковое,
когда  бы  не  от  похвальнейшей  страсти  к  истине  исходило,
посчиталось бы неуместным и даже возбранным.
     Не входя в трапезную, мы совершили еще несколько кругов по
церковному дворику, чтобы  развеять  сонную  одурь  в  холодном
воздухе  осеннего  вечера.  Там  же прогуливались, медитируя, и
другие монахи. В  саду,  примыкавшем  к  дворику,  мы  заметили
престарелого  Алинарда  Гроттаферратского, который, в последние
годы скорбный пло-тию, большую часть дня -- когда не молился --
проводил на свежем воздухе. Он, похоже, не  мерз  и  неподвижно
сидел у внешнего края колоннады.
     Вильгельм пожелал ему здравия. Старик был заметно рад, что
кто-то к нему обращается.
     "Ясный денек", -- сказал Вильгельм.
     "Божией милостью", -- ответил старик.
     "Ясны  небеса,  а  на  земле довольно мрачно, -- продолжил
Вильгельм. -- Вы знавали Венанция?"
     "Венанция которого? -- переспросил старец. --  А,  который
умер? Это зверь по аббатству рыщет".
     "Какой зверь?"
     "Из  моря  выходящий.  О  семи головах, о десяти рогах, на
рогах у него десять диадим, на головах три  имени  богохульных.
Видом  подобен  барсу,  ноги как у медведя, пасть как у льва...
Видел я этого зверя..."
     "Где? В библиотеке?"
     "В библиотеке? Почему в библиотеке?  Я  давно  не  хожу  в
скрипторий.  В библиотеке не был никогда. В библиотеке никто не
был никогда. Я знал тех, кто бывал в библиотеке..."
     "Малахию и Беренгара?"
     "Да  нет...  --  старик   внезапно   захохотал   скрипучим
фальцетом.  --  Раньше.  Того библиотекаря, что был до Малахии,
давно..."
     "Как его звали?"
     "Не помню. Он умер, когда Малахия был еще  молод.  А  гот,
который   был   до   учителя  Малахии  --  тот  был  помощником
библиотекаря в мою молодость... Но я в  библиотеку  никогда  не
ходил. Там лабиринт".
     "Библиотека помещается в лабиринте?"
     "Се   лабиринт   величайший,  знак  лабиринта  мирского,--
размеренно возгласил старец. -- Вход и широк и  манит;  всякий,
кто входит, погиб. Никто не сумеет выбраться. Не надо ходить за
Геркулесовы столпы".
     "Итак,  вы не знаете, как пройти в библиотеку, когда двери
Храмины заперты".
     "Почему не знаю? -- хихикнул старик. -- Это многие  знают.
Иди  через мощехранилище. Можно идти через мощехранилище. Но не
хочется через мощехранилище идти. Мертвецы сторожат путь".
     "Так кто сторожит путь -- мертвецы в мощехранилище или те,
которые блуждают ночью по библиотеке со светильниками?"
     "Со светильниками? -- удивленно повторил старик. --  Таких
рассказов  я  не  слышал.  Нет, мертвецы -- те в мощехранилише.
Мощи потихоньку переселяются с кладбища --  охранять  путь.  Ты
разве не видел в часовне алтарь, ведущий в мощехранилище?"
     "Это в третьей слева после поперечного нефа?"
     "В  третьей.  Может  быть,  и в третьей. Это в той, где на
алтарном камне скелеты. Четвертый череп справа. Ткни  в  глаза.
Попадешь  в мощехранилище. Но ты туда не ходи. Я туда не ходил.
Аббат не велит".
     "А зверь? Где вы видели зверя?"
     "Какого  зверя?  А,   Антихриста...   Он   скоро   явится.
Тысячел