загасил бы эти искры, а легкий  их
поддерживал  и  раздувал,  и  вместе  с искрами кружил и нес по
воздуху обрывки пергамента, истончившиеся от внутреннего  жара.
В это мгновение прозвучал гул разлома; пол лабиринта провалился
в  нескольких  местах,  рассыпая  свои брызжущие огнем балки на
нижний  этаж,  и  я  увидел,  как  взметнулись  языки  пламени,
овладевающего  скрипторием, который тоже был наполнен книгами и
рукописями, расставленными по стенам и наваленными  на  столах,
ждущими  только  приглашения  жадного пламени... Я услышал, как
вопль  отчаяния  вырвался  из  уст  писцов,  стоявших  поодаль;
защищая волосы руками, некоторые героически пытались пробраться
наверх, чтоб спасать свои любимые пергаменты. Бесполезно. Кухня
и   трапезная   напоминали   прибежище   проклятых  Богом  душ,
метавшихся в разных  направлениях,  сталкиваясь  и  мешая  друг
другу.  Люди  спотыкались,  падали, те, кто нес воду, проливали
драгоценную влагу, а мулы, оказавшиеся на  кухне,  почувствовав
близость огня, с топотом рвались к выходу, сбивая с ног людей и
не  щадя собственных перепуганных погонщиков. Было очень хорошо
видно, как  в  каждом  отдельном  случае  эта  смешанная  толпа
простолюдинов и господ, образованных, но крайне неумелых людей,
лишенная  руководства,  только мешает сама себе и не добивается
даже и того, чего в общем можно было еще добиться.
     Весь монастырь был охвачен  ужасом.  Но  это  было  только
начало   катастрофы.  Торжествующая,  рокочущая  огневая  туча,
вывалившись из окон и через крышу потонувшей в огне Храмины, на
крыльях ветра пронеслась по воздуху и обрушилась на  перекрытия
церкви.  Кто  не  знает,  сколько величайших соборов погибло от
нападения огня! Ибо  хотя  дом  Господен  с  виду  прекрасен  и
защищен  подобно Иерусалиму небесному своей каменной оболочкой,
которой он по праву кичится, но при этом его стены и перекрытия
стоят на уязвимой, хотя и превосходной деревянной  конструкции.
И  хотя  собор построен из камня и походит на чудный лес своими
колоннами, расходящимися к вышине, как ветви,  переплетенные  с
вольтами потолка, колоннами, величественными, как вековые дубы,
-- все же часто самая его основа и вправду состоит из дуба, так
же  как из дерева состоит все его внутреннее убранство: алтари,
хоры, расписанные доски, скамьи, седалища, канделябры.  Так  же
была   устроена   и  аббатская  церковь  с  ее  непревзойденным
порталом, поразившим меня в первый же день. И  занялась  она  в
считанные  минуты.  Монахи  и все обитатели монастырской ограды
поняли, наконец, что дело идет уже о выживании всего аббатства.
И забегали еще более решительно  и  бестолково,  стараясь  дать
отпор бедствию.
     Конечно,  церковь была гораздо доступнее и поэтому гораздо
защищенное,  чем  библиотека.  Библиотека  была  приговорена  с
первой    минуты    в   силу   самой   своей   непроницаемости,
таинственности, оборонявшей ее  столько  лет,  в  силу  крайней
затрудненности  доступа  к хранилищу. Церковь же, по-матерински
распахнутая для всех в часы молитвы, распахнулась для всех и  в
час,  когда ей потребовалась помощь. Но в аббатстве уже не было
воды. Вернее, ее было очень мало. Были исчерпаны или  подходили
к  концу все накопленные запасы, а из источников вода поступала
равномерно,  но  очень  скудно.  Природа  в  своей  равнодушной
медлительности   нс   желала  сообразовываться  с  требованиями
момента. Пожар в церкви потушить было можно, но  никто  уже  не
понимал,  с  какой  стороны за это браться. К тому же огонь шел
сверху вниз. Непонятно было, как попасть наверх, чтобы  сбивать
оттуда  пламя,  душить  его  землей  и  тряпками. А когда огонь
добрался до низа, бросать  в  него  землю  и  тряпки  было  уже
бесполезно,  потому что тогда обвалилась и крыша, похоронив под
собой немало сражавшихся с пожаром.
     Так   к    воплям,    оплакивающим    дивные    богатства,
присоединились  и  возгласы  боли. У многих были обожжены лица,
переломаны кости,  много  тел  навеки  исчезло  под  камнепадом
рушащихся вольт.
     Ветер  дохнул  с  новым  пылом, и с новым пылом забушевала
чума над несчастным аббатством. Сразу после  церкви  загорелись
конюшни  и  хлевы. Обезумевшие животные, порвав цепи, своротили
стойла, вышибли  ворота  и,  одурев  от  ужаса,  заметались  по
подворью,   оглашая   воздух   ржанием,   мычаньем,   блеянием,
хрюканьем. В гривы нескольких лошадей залетели горящие искры, и
потрясенному взору тех, кто  мог  еще  видеть,  явились  адские
существа: огненные кони, летящие по равнине, круша все на своем
пути,  не  зная  ни  цели,  ни  предела.  Я  видел, как дряхлый
Алинард, чудом уцелевший  в  суматохе,  стоял  и  озирался,  не
понимая,  что  творится  вокруг  него. Со всего разбега на него
налетел  красавец  Гнедок,  объятый  пламенем,  сшиб  с  ног  и
пронесся  сверху,  втоптав  его  в  пыль.  Он остался лежать --
бедная бесформенная оболочка.  Но  я  не  мог,  не  успевал  ни
подбежать  к нему, ни оплакать его кончину, потому что подобные
страшные зрелища окружали меня со всех сторон.
     Загоревшиеся кони разнесли огонь повсеместно,  туда,  куда
ветер  еще  не  добросил  языки  пламени  и искры. Горели уже и
кузни, и дом послушников. Толпы народу метались по площади  без
всякой  цели  или  с  совершенно  бесполезными целями. Я увидел
Николая, с пробитой головой, в продранной одежде,  побежденного
отчаянием.  Он  стоял  на коленях возле въездных ворот, посылая
проклятия проклятию Господню. Я увидел и Пацифика Тиволийского.
Даже не пытаясь помочь тушившим пожар,  он  ловил  пробегавшего
мимо  испуганного  мула. Схватив мула и вскочив на него верхом,
он встретился  глазами  со  мною  и  крикнул,  чтобы  я  скорее
следовал  его примеру и бежал отсюда, спасаясь из этого жуткого
подобия Армагеддона.
     Тут я вдруг ужаснулся  и  подумал:  а  где  Вильгельм?  Не
пострадал  ли  и  он  под  каким-нибудь обломком здания? Я стал
разыскивать его -- и наконец обнаружил недалеко  от  церковного
двора.  В  руке  он держал свой походный мешок. Когда огонь уже
подобрался к странноприимному дому, он  зашел  в  келью,  чтобы
спасти  хотя  бы  свои  драгоценные  орудия.  Он захватил и мой
мешок, где я нашел во что  переодеться.  Переводя  дыхание,  мы
остановились и оглянулись вокруг.
     Аббатство было обречено. Почти все его постройки в большей
или меньшей  степени  были  затронуты  пламенем. То, что еще не
горело, должно было  загореться  с  минуты  на  минуту.  Все  в
природе,   от   расположения  стихий  до  действий  спасателей,
способствовало тому, чтоб монастырь .-горел дотла. Огня не было
только на участках, где не было и строений, --  на  огороде,  в
саду перед церковным двором. Больше ничего нельзя было сделать,
чтобы  спасти  постройки.  Оставалось  бросить  всякую  надежду
спасти их и, отойдя в безопасное место, спокойно смотреть,  как
все погибает.
     Ближе  всего к нам была церковь, которая сейчас горела уже
совсем вяло. Это общее свойство подобных  больших  строений  --
разом  вспыхивать  всеми деревянными частями, а потом дотлевать
по многу часов, иногда  по  многу  дней.  Совсем  иначе  горела
Храмина.  В  ней  питание  для огня было гораздо более богатое.
Пламя, целиком завладев скрипторием, спустилось уже в помещения
трапезной  и  кухни.  А  третий  этаж,  в  котором  прежде   на
протяжении   многих   сотен   лет  располагался  лабиринт,  был
уничтожен почти полностью.
     "Это была самая большая библиотека христианства, -- сказал
Вильгельм. -- Сейчас, -- продолжил  он,  --  Антихрист,  должно
быть,  действительно возобладает, потому что нет больше знаний,
чтобы  от  него  защищаться.  Впрочем,  сегодня  ночью  мы  уже
смотрели ему в лицо".
     "Кому в лицо?" -- ошеломленно переспросил я.
     "Хорхе.  В этом лице, иссушенном ненавистью к философии, я
впервые в жизни увидел лик Антихриста. Он не из племени  Иудина
идет,  как  считают его провозвестники, и не из дальней страны.
Антихрист способен родиться из того же благочестия, из  той  же
любви  к  Господу,  однако  чрезмерной.  Из любви к истине. Как
еретик рождается из  святого,  а  бесноватый  --  из  провидца.
Бойся,  Адсон,  пророков  и тех, кто расположен отдать жизнь за
истину. Обычно они вместе со своей отдают жизни многих  других.
Иногда -- еще до того, как отдать свою. А иногда -- вместо того
чтоб отдать свою. Хорхе совершил дьявольские деяния потому, что
он так сладострастно любил свою правоту, что полагал, будто все
позволено  тому,  кто борется с неправотой. Хорхе боялся второй
книги Аристотеля потому, что она, вероятно,  учила  преображать
любую истину, дабы не становиться рабами собственных убеждений.
Должно  быть,  обязанность  всякого,  кто любит людей, -- учить
смеяться над истиной,  учить  смеяться  саму  истину,  так  как
единственная  твердая  истина  --  что  надо  освобождаться  от
нездоровой страсти к истине".
     "Учитель,  --  выговорил  я  с  мучением,  --  вы   сейчас
рассуждаете  так  потому,  что  ранены  в  самую  душу. Но ведь
существует же истина, та, которую вы  открыли  сегодня,  та,  к
которой  вы  пришли, истолковывая знаки, собранные в предыдущие
дни. Хорхе победил, но вы победили Хорхе, потому  что  обнажили
его замысел".
     "И замысла не было, -- сказал Вильгельм, -- и открыл я его
по ошибке".
     В  этих  словах  имелось  внутреннее  противоречие, и я не
понял, действительно или Вильгельм  хотел  допустить  его.  "Но
ведь  правильно,  что  отпечатки на снегу обозначали Гнедка, --
сказал я, -- правильно, что Адельм покончил с собой,  првильно,
что  Венанций  не утопился в бочке, правильно, что лабиринт был
устроен именно так, как вы предположили, правильно, что  предел
Африки  открывался  с  помощью  слова  quatuor,  правильно, что
загадочная  книга  принадлежала  Аристотелю...  Я  мог   бы   и
продолжать  список  правильных  открытий,  которые  вам удалось
совершить с помощью вашей науки..."
     "Я никогда не сомневался в  правильности  знаков,  Ад-сон.
Это единственное, чем располагает человек, чтоб ориентироваться
в мире. Чего я не мог понять, это связей между знаками. Я вышел
на   Хорхе  через  апокалиптическую  схему,  которая  вроде  бы
обусловливала   все   убийства;   а   она   оказалась    чистой
случайностью.   Я   вышел   на  Хорхе,  ища  организатора  всех
преступлений, а оказалось, что в каждом преступлении  был  свой
организатор, или его не было вовсе. Я дошел до Хорхе, расследуя
замысел   извращенного   и  великоумного  сознания,  а  замысла
никакого  не  было,  вернее  сказать,   сам   Хорхе   не   смог
соответствовать  собственному  первоначальному замыслу, а потом
началась  цепь   причин   побочных,   причин   прямых,   причин
противоречивых,   которые   развивались  уже  самостоятельно  и
приводили  к  появлению  связей,  не  зависящих  ни  от  какого
замысла.  Где  ты видишь мою мудрость? Я упирался и топтался на
месте, я гнался за видимостью порядка, в то  время  как  должен
был бы знать, что порядка в мире не существует".
     "Однако, исходя из ошибочных порядков, вы все-таки кое-что
нашли".
     "Ты  сейчас  очень  хорошо  сказал,  Адсон,  спасибо тебе.
Исходный порядок -- это как сеть,  или  как  лестница,  которую
используют,  чтоб  куда-нибудь  подняться.  Однако  после этого
лестницу необходимо отбрасывать, потому что обнаруживается, что
хотя она пригодилась, в ней самой не было никакого  смысла.  Ег
muoz  gelichesame  die Leiter ibewerfen, so Er an ir ufgestigеn
ist...1 'Так ведь говорят?"
     "На моем языке звучит так. Кто это сказал?"
     "Один мистик с твоей родины. Он  написал  это  где-то,  не
помню  где.  И  не  так  уж необходимо, чтобы кто-нибудь в один
прекрасный день снова нашел эту рукопись. Единственные полезные
истины -- это орудия, которые потом отбрасывают".
     "Вам не за что себя упрекать. Вы сделали все, что могли".
     "Все, что мог человек. Это мало. Трудно смириться с идеей,
что в мире не может быть порядка, потому что им оскорблялась бы
свободная воля Господа и его всемогущество. Так свобода Господа
становится для  нас  приговором,  по  крайней  мере  приговором
нашему достоинству".
     Я  осмелился  в  первый  и  в  последний  раз в моей жизни
вывести богословское умозаключение: "Но  как  это  может  быть,
чтобы   непреложное   существо   не   было   связано   законами
возможности? Чем же  тогда  различаются  Бог  и  первоначальный
хаос?   Утверждать   абсолютное  всемогущество  Господа  и  его
абсолютную свободу, в частности от собственных же установлений,
-- не равнозначно ли доказательству, что Бог не существует?"
     Вильгельм взглянул на  меня  без  какого  бы  то  ни  было
выражаемого  на  лице  чувства и проговорил: "Скажи, как бы мог
ученый продолжать делиться своими познаниями  после  того,  как
ответил бы "да" на твой вопрос?" Я не понял смысла его слов: "Вы
имеете   в   виду,  --  переспросил  я,  --  что  перестали  бы
существовать  познания,  которыми  можно  делиться,   так   как
утратился  бы  самый  критерий  истины,  или что вы не могли бы
впредь делиться своими познаниями, потому  что  другие  вам  бы
этого не позволили?"
     В  эту  минуту  часть перекрытий спального корпуса рухнула
вниз с ужасающим грохотом, выбросив к небу снопы сияющих  искр.
Стадо  овец и коз, мечущееся по двору, отбежало поближе к нам с
надрывающим душу блеянием. Служки толпой  промчались  в  другом
направлении, крича и вопя, чуть не свалив нас с ног.
     "Слишком большая сумятица тут, -- сказал Вильгельм.-- Не в
смятении, не в смятении Господь".

     ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ

     Аббатство горело три дня и три ночи, и никакие усилия ни к
чему не  привели. Уже утром на седьмой день нашего пребывания в
тех местах,  когда  все  уцелевшие  увидели,  что  ни  одну  из
построек  спасти они не в силах, когда стены самых великолепных
зданий рассыпались в порошок,  а  церковь,  изогнувшись  вокруг
оси,  проглотила  собственную  башню  --  тогда уже ни у одного
человека не осталось желания бороться против Божьей  кары.  Все
более   устало  тащились  люди  со  своими  жалкими  ведрами  к
источнику за водой. В  отдалении  тихо  истлевала  капитулярная
зала, над ней горели пышные аббатские покои. Когда огонь дополз
до  задворок кузни, служки, заблаговременно вынесшие оттуда всю
ценную утварь, даже не пытались тушить  пожар,  а  предпочитали
гоняться  по  склонам горы за разбежавшейся скотиной, которая в
ночной суматохе  сумела  как-то  найти  выход  за  монастырскую
ограду.
     Я видел, как некоторые служки рылись на пепелище церкви. Я
понял,  что  они,  наверное,  ищут  ход в крипту с сокровищами,
хотят награбить ценностей, прежде чем удариться в  бегство.  Не
знаю,  удалось  ли  им что-нибудь откопать, не знаю, не ушла ли
под землю крипта, не знаю, не ушли ли вместе  с  нею  в  земные
недра  и  безрассудные  грабители,  польстившиеся  на церковное
добро.
     Понемногу стали подходить мужчины  из  деревни,  то  ли  ;
предложить  помощь,  то ли посмотреть, не найдется ли и для них
какой-нибудь поживы.  Мертвые  как  лежали,  так  и  оставались
лежать  среди  тлеющих  развалин.  На  третий  день,  перевязав
раненых, похоронив те трупы, к которым можно было подступиться,
монахи  и  прочие  жители  окрестностей  собрали  что  могли  и
оставили  еще курившуюся дымом гору как место, проклятое Богом.
Не знаю, куда они все потом делись.
     Мы  с  Вильгельмом  покинули  эти  места  верхом  на  двух
лошаденках,  пойманных  поблизости  в лесу. Мы посчитали их res
nullius.1 Дорога лежала к востоку. Прибывши снова в Боббио,  мы
получили  худые известия об императоре. В Риме он был коронован
народом. Считая отныне для себя невозможным всякое примирение с
Иоанном, он избрал антипапу, Николая V. Марсилий  был  назначен
духовным  наместником  в  Риме,  однако  по его вине или, может
быть, по его слабости произошли в  этом  городе  вещи,  которые
довольно   грустно   рассказывать.   Там   пытали  священников,
преданных  папе   и   не   желавших   служить   мессу;   приора
августинианцев  бросили  в львиный ров на Капитолии. Марсилий и
Иоанн  Яндунский  провозгласили  Иоанна  еретиком,  а   Людовик
приговорил  его  к  казни.  Император управлял дурно, ожесточал
против себя местных феодалов, забирал деньги из народной казны.
По мере того как до нас доходили эти новости, мы замедляли свое
продвижение к Риму,  и  я  понял,  что  Вильгельму  не  хочется
оказываться    свидетелем    событий,    которые   были   столь
оскорбительны всем его упованиям.
     Когда  мы  въехали  в  Помпозу,  нам  сказали,   что   Рим
взбунтовался  против Людовика, который ушел оттуда в Пизу, в то
время как в папскую столицу победоносно вступили легаты Иоанна.
     В это время Михаил Цезенский  осознал,  что  пребывание  в
Авиньоне  не  приносит никакой пользы и, наоборот, угрожает его
жизни, и бежал, присоединившись к Людовику  в  Пизе.  Император
тем временем лишился и поддержки Каструччо, владетеля Луккского
и Пистойского, потому что тот умер.
     Короче,  предвосхищая  ход  событий  и  зная,  что Баварец
намерен отступать в Мюнхен, мы  изменили  свой  путь  и  решили
увидеться  с  ним  там;  вдобавок  и  Вильгельм чувствовал, что
Италия становится для него небезопасна. В  последние  месяцы  и
годы     окончательно     развалился     союз     Людовика    с
феодалами-гибеллинами. Через год  антипапа  Николай  сдался  на
милость Иоанна, придя к нему с веревкой на шее.
     Добравшись   до   Мюнхена   Баварского,   я  вынужден  был
расстаться, обливаясь слезами,  с  моим  добрым  учителем.  Его
будущее   было   смутно.   Мои   родители  предпочли,  чтобы  я
возвратился в  Мельк.  С  той  ужасной  ночи,  когда  Вильгельм
делился  со  мною своим отчаянием у падающих стен аббатства, мы
по какому-то молчаливому соглашению ни разу больше не  говорили
о  том,  что  было.  И ни словом не коснулись этого предмета во
время нашего горестного прощания.
     Учитель  дал  мне  много  полезных  советов   относительно
предстоящего  ученья  и подарил стекла, сделанные Николаем, так
как к нему тогда же вернулись его собственные.  Ты  еще  совсем
молод,  сказал  он  при  этом, но наступит день, когда они тебе
понадобятся (и точно, сейчас они на носу у меня,  пишущего  эти
строки!).  Потом он крепко обнял меня, с отеческой нежностью, и
уехал.
     Больше я его не видел. Очень много лет спустя я узнал, что
он умер в моровую язву, опустошившую Европу в  середине  нашего
века.  Не  устаю  молиться,  чтобы  Господь  принял  его душу и
простил ему многочисленные приступы  гордыни,  которым  он  был
подвержен из-за дивной смелости своего ума.

     Через  много  лет,  уже  довольно-таки зрелым человеком, я
возымел  возможность  совершить  путешествие  в  Италию  :   по
поручению   своего  аббата.  Не  удержавшись  от  соблазна,  на
обратном пути я описал довольно большой  крюк,  чтобы  увидеть,
что еще осталось от аббатства.
     Две деревеньки у подножия горы были безлюдны, земли вокруг
-- заброшены.   Я   добрался   до  верхнего  плато,  и  зрелище
запустения  и  смерти  открылось  моему  взору,   затуманенному
слезами.
     От огромных великолепных построек, украшавших собою место,
оставались  разрозненные  руины,  как  от  памятников  древнего
язычества на римских пустырях. Плющ затянул собою обломки стен,
колонны, редкие сохранившиеся архитравы. Дикие злаки заполонили
площадку, прорываясь повсюду, и даже нельзя было  увидеть,  где
были  много  лет  назад  огород  и  сад. Только место, где было
кладбище, все еще узнавалось по нескольким могилам, до сих  пор
выступавшим   из   земли.  Единственные  представители  живого,
высокогорные хищные  птицы  охотились  на  ящериц  и  на  змей,
которые, как василиски, гнездились между камнями и прятались во
всех  провалах стен. От портала церкви остались жалкие обломки,
поедаемые  плесенью.  Тимпан  уцелел  наполовину,  и   я   смог
разобрать  размытые