в  любом случае мы не сказали ему ничего такого, чего бы
он и без нас не знал. И вдобавок постарались сделать так, чтобы
он боялся этой книги. Кроме того, отправляя  его  присматривать
за  Малахией,  мы  подразумеваем,  что  и  за  ним  самим будет
присматривать Малахия, который, несомненно, сейчас  разыскивает
эту книгу собственными силами".
     "А келарь что искал?"
     "Скоро  узнаем.  Безусловно,  ему было что-то очень нужно,
причем немедленно. Это что-то должно было его спасти от  некоей
ужасной  опасности...  Это  что-то  известное  Малахии... Иначе
необъяснимо, почему Ремигий бросился к нему с такими отчаянными
мольбами".
     "Как бы то ни было, книга исчезла".
     "И это самое невероятное,  --  сказал  Вильгельм.  Мы  уже
подходили  вплотную  к  капитулу.  --  Если  она  там  была, --
продолжал он, -- а Северин сказал, что она там была,  значит...
Одно из двух: либо ее вынесли, либо она все еще там".
     "А  поскольку ее там нет, значит, ее вынесли", -- заключил
я.
     "Нигде не сказано, что этот же силлогизм нельзя  построить
на обратном малом термине. То есть так: поскольку все указывает
на то, что книгу никто не выносил..."
     "Значит, она все еще там. Да, но ее там нет".
     "Минуточку.  Мы утверждаем, что ее нет, на основании того,
что мы ее не нашли. Но может быть, мы ее не нашли на  основании
того, что не увидели, а она там была..."
     "Но мы везде посмотрели!"
     "Смотрели.  Но  не  видели.  Или  видели, но не увидели...
Скажи, Адсон,  как,  по-твоему,  Северин  описывал  эту  книгу?
Какими словами он пользовался?"
     "Он сказал, что нашел чужую книгу на греческом языке".
     "Нет! Я вспомнил. Он сказал -- странную книгу. Северин был
ученый  человек.  А ученому греческая книга не может показаться
странной. Даже если этот ученый греческим не владеет.  Он  хотя
бы  распознает  алфавит.  Ученый  и  арабскую книгу странной не
назовет, даже если не знает арабского...-- и вдруг он  замер  с
открытым  ртом.  --  Стой!  Что  делала арабская книга у него в
лаборатории?"
     "Но ведь арабскую книгу он не назвал бы странной?"
     "Да. В этом вопрос. Если он назвал книгу странной, значит,
в ней было что-то необычное. Хотя бы на его взгляд -- на взгляд
травщика, а не библиотекаря... В библиотеках  иногда  старинные
рукописи  переплетают  по  нескольку  в  один  том.  К примеру,
собирают   воедино   забавные   и   любопытные   тексты:   один
по-гречески, другой по-арамейски..."
     "...и третий по-арабски!" -- взвыл я, пронзенный внезапной
догадкой.
     Вильгельм  свирепо  ухватил  меня  за  шиворот, выволок из
нартекса и погнал обратно  к  лечебнице.  "Скотина  тевтонская,
лопух,  невежда,  ты  посмотрел  только  на  первый  лист,  а в
середину не заглянул!"
     "Но учитель, -- тяжело дыша, отбивался я, -- ведь вы  сами
посмотрели   на   показанный  мною  лист  и  сказали,  что  там
по-арабски, а не по-гречески!"
     "Да, Адсон, ты прав! Это я скотина! Бежим, живей, живей!"
     Добежав до лаборатории, мы с трудом  протиснулись  внутрь,
потому что как раз в это время послушники выносили тело. Другие
любопытные  слонялись  по  комнате. Вильгельм бросился к столу,
перебрал все тома, разыскивая тот, заветный. Он швырял их  один
за  другим  на  землю под недоуменными взглядами послушников, а
потом стал подбирать и снова класть на стол, листая  каждый  не
менее  двух  раз.  Увы,  увы,  арабской рукописи уже не было! Я
смутно вспомнил общий вид се переплета, не  толстого,  довольно
истрепанного, с легкой металлической окантовкой.
     "Кто   входил  после  того,  как  мы  вышли?"  --  спросил
Вильгельм у какого-то монаха. Тот пожал плечами. Было ясно, что
заходили все -- и никто.
     Мы обсудили возможные варианты. Малахия? Правдоподобно. Он
знал, что ищет. Наверное,  он  выследил  нас,  увидел,  как  мы
выходим  с  пустыми  руками,  вернулся  и действовал наверняка.
Бенций? Я вспомнил, что  во  время  перепалки  насчет  арабской
книги  он  хихикал.  Тогда  я  подумал, что он смеется над моим
невежеством.  А  он,  наверно,  смеялся   над   недогадливостью
Вильгельма.  Он  ведь  хорошо  знал,  в скольких обличьях может
предстать старая рукопись. Он, вероятно, сразу обратил внимание
на то, о чем не подумали мы с Вильгельмом.  Хотя  обязаны  были
подумать.  А  именно -- на то, что Северин не знал арабского и,
значит, незачем ему было держать при себе книгу, которую он  не
мог  прочесть... А может быть, все-таки не Малахия и не Бенций,
а кто-то третий?
     Вильгельм был унижен до крайности. Я пытался утешить  его,
говоря, что в течение трех дней он гонялся за греческим текстом
и  потому  естественно,  что  при  столь  поспешном  осмотре он
отбрасывал все книги, которые с  первого  взгляда  казались  не
греческими.  Но  он  отвечал,  что несомненно я прав и человеку
свойственно ошибаться, однако бывают такие  представители  рода
человеческого,  у  которых  ошибок  значительно  больше,  чем у
других, и их принято называть умственно  неполноценными,  и  он
принадлежит  к этому разряду, и он просит только объяснить ему,
зачем надо было столько лет учиться  в  Париже  и  в  Оксфорде,
чтобы  в  конце  концов  оказаться неподготовленным к тому, что
старинные рукописи обычно переплетают по нескольку, о чем знают
самые желторотые  послушники,  любые  послушники,  кроме  таких
идиотов,  как  я,  и  парочка  идиотов вроде нас с ним могла бы
иметь большой успех на ярмарках, и именно  этим  нам  следовало
заняться  с  самого  начала,  а  не  расследовать  убийства,  в
особенности  когда  наши  противники  --  люди  гораздо   более
развитого ума.
     "И все-таки нечего убиваться, -- заключил он свой монолог.
Если книгу  взял  Малахия,  он  уже,  наверно,  определил ее на
место,  в  библиотеку,  и  мы  ее  отыщем  --  осталось  только
догадаться,  как  попадают  в  предел  Африки.  Если же ее взял
Бенций -- он, должно быть, понимает,  что  рано  или  поздно  я
додумаюсь  до  того  же,  до  чего  додумался  он,  и вернусь в
лабораторию... иначе он не орудовал бы с такой поспешностью.  А
значит,  он  спрятался. Делать нечего. Единственное место, куда
он прятаться ни в коем случае не станет, -- это место,  где  мы
бы его мгновенно нашли. То есть его собственная келья. Раз так,
вернемся  лучше  в  капитул и посмотрим, не скажет ли келарь во
время допроса что-нибудь важное. Ибо в довершение  всего  я  до
сих  пор  не разобрался в кознях Бернарда. Он ведь начал искать
этого человека еще до смерти Северина и по  иному  поводу".  Мы
возвратились  в  капитул.  Однако  лучше  бы  нам было сразу же
подняться в келью Бенция. Ибо, как мы позднее  установили,  наш
юный друг был вовсе не такого высокого мнения о Вильгельме и не
подозревал,  что  тот  так  быстро  вернется  в  лабораторию. И
посему, убежденный, что никто  его  не  ищет,  он  спокойненько
спрятал книгу у себя в келье.
     Но  об  этом  я  расскажу  позднее. Тем временем случилось
столько  тревожных  и  драматических   событий,   что   история
таинственной  книги  почти  что  забылась. А если забылась и не
полностью, все  же  нам  пришлось  отвлечься  на  другие  дела,
сопряженные с заданием, которое Вильгельм продолжал выполнять.

     Пятого дня     ЧАС ДЕВЯТЫЙ,

     где вершится правосудие и создается неприятное
     впечатление, что неправы все

     Бернард Ги разместился во главе большого орехового стола в
капитулярной  зале.  Рядом с ним сел один из доминиканцев, чтоб
исполнять обязанности секретаря, а в стороне -- два прелата  из
авиньонской   делегации  в  качестве  судей.  Келаря  поставили
напротив стола, между двумя стражниками.
     Аббат наклонился  к  Вильгельму  и  прошептал:  "Не  знаю,
законна  ли процедура. Латеранский собор 1215 года постановил в
каноне   XXXVII,   что   никто   не   может   привлекаться    к
ответственности  перед  судьями,  заседающими  более чем в двух
днях пути от места его проживания.  Здесь  положение  вообще-то
другое, приезжий не подсудимый, а судья, и все же..."
     "Инквизиторы     действуют     вне     рамок     открытого
законодательства,  --  ответил  Вильгельм,  --  и  не   обязаны
соблюдать  нормы  уголовного  права. Они наделены чрезвычайными
полномочиями и проводят процессы без слушания адвокатов".
     Я посмотрел на келаря. Ремигий выглядел жалко. Он озирался
по сторонам, как загнанный зверь. Ему как  будто  было  заранее
ясно,  к  чему  ведут  ритуалы  и  обряды устрашающей литургии.
Теперь я знаю, что ужас его вызывался  по  меньшей  мере  двумя
причинами,   равно  тревожными:  во-первых,  тем,  что  он  был
застигнут, судя по видимости, с поличным на месте преступления;
во-вторых, тем, что с предыдущего дня, когда Бернард начал свое
расследование, собирая по углам сплетни и слухи, келарь боялся,
что выплывут его прошлые дела, и еще сильнее  затрепетал  он  с
тех пор, как взяли Сальватора.
     Итак, несчастный Ремигий уже с самого начала был полностью
охвачен страхом, а Бернард Ги, со своей стороны, в совершенстве
владел умением доводить беспокойство жертв до настоящей паники.
Он не  говорил ничего; в то время как все вокруг ожидали, когда
же  он  приступит  к  официальному  допросу,  он  перебирал   и
перекладывал документы, лежавшие перед ним на столе, делая вид,
будто  приводит их в порядок. Но движения его были рассеянны, а
глаза пристально уставлены на  обвиняемого,  и  в  этих  глазах
смешивались  лицемерное  сострадание  ("не опасайся, ты в руках
твоих братьев, которые не желают тебе  ничего,  кроме  блага"),
ледяная  ирония ("тебе еще неизвестно, в чем состоит это благо,
но очень скоро узнаешь") и беспощадная суровость ("но  в  любом
случае я здесь тебе единственный судья, и весь ты теперь мой").
Все  это,  надо  полагать,  Ремигнй  предощущал  и  раньше,  но
молчание   и   неспешность   председательствующего   еще   ярче
демонстрировали ему положение вещей и еще глубже заставляли его
прочувствовать,  кто он такой, чтобы он, боже упаси, не подумал
забыться,  а  напротив,  все  сильнее  проникался  бы  чувством
униженности,  и чтоб отчаяние его переходило в безнадежность, и
чтобы весь он целиком подчинился судье,  превратился  в  мягкий
воск под его руками.
     Наконец  Бернард  нарушил  молчание.  Начав  с  нескольких
процессуальных  формул,  он   доложил   судьям,   что   намерен
приступить  к  допросу обвиняемого по поводу двух преступлений,
равно мерзостных, из которых одно очевидно и  доказано,  но  не
более   опасно,  чем  другое,  поскольку  хотя  обвиняемый  был
захвачен  с  поличным  при  убийстве,  в  это  время   он   уже
разыскивался по подозрению в еретической деятельности.
     Это  было  произнесено.  Келарь  спрятал  лицо в ладони, с
трудом подняв руки, скрученные цепями. Бернард повел допрос.
     "Кто ты?" -- спросил он.
     "Ремигий Варагинский. Родился пятьдесят  два  года  назад.
Подростком поступил в миноритский монастырь в Варагине".
     "Как  случилось,  что  ныне  ты  числишься  в  ордене  Св.
Бенедикта?"
     "Много лет назад, после того как глава церкви издал  буллу
Sancta  Romana, я убоялся заразиться ересью полубратьев... Хотя
никогда не разделял  их  взглядов...  И  понял,  что  для  моей
греховной  души  необходимо  бежать от среды, полной соблазнов.
Тогда  я  испросил  разрешения  вступить  в  ряды  членов  этой
обители, где в течение восьми последних лет являюсь келарем".
     "Ты  бежал  от соблазна ереси, -- процедил Бернард, -- или
ты бежал от следствия, посланного обнаруживать ересь и вырывать
дурные ростки? А добросердечные клюнийские монахи  думали,  что
совершают  акт  милосердия,  принимая  тебя и таких, как ты! Но
мало сменить рясу! Душа сама  собой  не  очищается  от  скверны
еретических  лжетеорий!  И  поэтому  мы  сейчас  здесь  обязаны
проверить, что же гнездится в тайниках твоей нераскаянной  души
и чем ты занимался до того, как попал в это святое место".
     "Душа  моя  невинна.  Не  знаю,  что  вы имеете в виду под
еретическими лжетеориями", -- сдержанно отвечал келарь.
     "Вы видите? -- вскрикнул Бернард, поворачиваясь  к  другим
судьям.  --  Вот  так они все! Когда их арестуют, они предстают
перед судом с таким видом, будто совесть их спокойна и на  душе
нет  угрызений.  И не ведают, что это -- самый заметный признак
их вины, потому что по-настоящему невинный человек на  процессе
не  чувствует  себя  спокойно! Спросите его, знает ли он, какие
причины привели к его аресту. Ты знаешь это, Ремигий?"
     "Ваша милость, --  отвечал  келарь,  --  мне  хотелось  бы
услышать это из ваших уст".
     Я  с  удивлением  отмечал,  что у келаря на все ритуальные
вопросы, казалось, были заготовлены столь же ритуальные ответы,
как будто он заранее изучил и правила проведения допроса, и все
уловки следователей. Как будто заранее  готовился  к  подобному
повороту судьбы.
     "Вот,  вот, -- восклицал тем временем Бернард. -- Типичный
ответ нераскаявшегося еретика! Они юлят и петляют, как лисы,  и
очень  трудно  их подловить, потому что их мораль дает им право
лжесвидетельствовать  на  допросе,  спасаясь  от  справедливого
наказания.  Они  выдумывают  замысловатые  ответы  и  стараются
запутать следователя, а  ведь  тот  страдает  уже  и  от  одной
необходимости общаться с такими презренными личностями! Так что
же,  Ремигий,  --  ты  никогда  не  имел  ничего  общего  с так
называемыми полубратьями, иначе, с братьями бедной  жизни,  или
же бегинами?"
     "Я  жил жизнью монаха-минорита в те времена, когда мир был
объят спорами  о  бедности;  но  к  секте  бегинов  никогда  не
принадлежал".
     "Видите?  -- сказал Бернард. -- Он отрицает принадлежность
к бегинам потому, что бегины, хотя и являются  участниками  той
же   самой   полубратской   ереси,   относятся   к  полубратьям
недружелюбно,  называют  их  отсохшей  ветвью   францисканского
ордена  и  считают  себя  чище  и  совершеннее, чем полубратья.
Однако у тех и у других  многие  обычаи  совершенно  одинаковы.
Станешь  ты отрицать, Ремигий, что тебя видели в церкви, как ты
молился,  скрючившись  и  повернувшись  лицом  к  стене,   либо
простершись  на  полу и накрывши голову капюшоном, вместо того,
чтоб, как положено, становиться на колени, сложив  ладони,  как
делают прочие люди?"
     "Члены   ордена  Святого  Бенедикта  тоже  простираются  в
надлежащих случаях..."
     "Я спрашиваю не про надлежащие случаи, а про ненадлежащие!
Итак,  ты  не  отрицаешь,  что  принимал  и  ту  и  иную  позу,
характерную  для бегинов! Но все-таки ты утверждаешь, что ты не
бегин. Тогда скажи: во что ты веруешь?"
     "Ваша милость, я  верую  во  все,  во  что  верует  добрый
христианин..."
     "Ну   просто   святой   ответ!  А  во  что  верует  добрый
христианин?"
     "В то, чему учит святая церковь".
     "А которая церковь святая? Та,  которую  зовут  святой  ее
приверженники,  считающие  и  себя  совершенными,  лжеапостолы,
полубратья-еретики, или та церковь, которую  они  сравнивают  с
блудодеицей Вавилонской и в которую тем не менее веруем все мы,
здесь присутствующие?"
     "Ваша  милость,  --  растерянно отвечал келарь. -- Скажите
мне вы, в которую церковь веруете как в истинную".
     "Я верую в истинную  римскую  церковь,  единую,  святую  и
апостольскую, руководимую папой и его епископами".
     "В это и я верую", -- сказал келарь.
     "Поразительная изобретательность! -- выкрикнул инквизитор.
-- Поразительная  ловкость  в игре словами! Вы все слышали?! Он
имеет в виду, что  верует  в  то,  что  я  верую  в  упомянутую
церковь!  А  сам ускальзывает от необходимости признаваться, во
что  верует  он!  Но  нам  хорошо  известны  все  твои  уловки,
достойные  куницы!  Сейчас  мы  все узнаем. Итак, веришь ли ты,
заповеди учреждены нашим Господом, что для правильного покаяния
необходимо  исповедоваться  служителям  Господа,  что   римской
церкви  присвоено право вязать и решить на земле все, что будет
решено и вязано на небе?"
     "Разве я не должен в это верить?"
     "Тебя спрашивают не что ты должен, а во что ты веришь!"
     "Я  верю  во  все,  что  указываете  вы  и  другие  добрые
доктора", -- отвечал келарь в испуге.
     "Вот  как! А эти добрые доктора, на которых ты ссылаешься,
-- это случайно  нс  те,  кто  заправляет  твоею  сектой?  Вот,
оказывается,  какой смысл твоих слов! Значит, к этим презренным
клеветникам, пытающимся выдать себя за единственных  преемников
святых  апостолов, ты обращаешься за поверкой исповедания веры?
Ты пытался протащить мысль, что если я поверю в то же самое, во
что веруют они, тогда ты и мне поверишь, а иначе будешь  верить
только этим!"
     "Я  такого не говорил, ваша милость, -- пролепетал келарь.
-- Это у вас получается, будто я так говорил, а на самом деле я
верю вашей милости, когда ваша милость учит меня добру".
     "Ну и упорство! -- взвыл инквизитор,  обрушивая  кулак  на
поверхность  стола. -- Бубнит наизусть с бесподобным упрямством
формулировки, которые заучил в своей секте! Ты ведь что  сказал
только  что? Ты сказал, что собираешься верить мне только в тех
случаях, когда я буду проповедовать добро. Вернее,  то,  что  в
твоей  секте  считается  за  добро.  Точно этими словами всегда
отвечают лжеапостолы, и этими же словами отвечаешь  сейчас  ты,
может  быть,  даже не сознавая, что не из твоих уст исходят эти
фразы, которым  тебя  обучили  в  свое  время  в  секте,  чтобы
морочить  голову  инквизиторам!  И  поэтому  ты сейчас сам себя
обвиняешь своими же собственными словами, хотя я, может быть, и
попался  бы  в  ловушку,  если  бы  не  обладал  долгим  опытом
инквизиции.  Но  тебя  ждет  жесткий допрос, негодяй! Скажи: ты
когда-нибудь слышал о Герарде Сегалелли?"
     "Я слышал о нем", --  ответил  келарь  и  побледнел,  если
только  могло еще сильнее побледнеть это осунувшееся, полуживое
лицо.
     "Ты слышал о брате Дольчине из Новары?" "Я слышал о нем".
     "Ты когда-либо встречался с ним? Беседовал с ним?"
     Келарь на несколько секунд замер, как будто взвешивая,  до
какой  степени правдивым должен быть его ответ. Потом решился и
еле слышно произнес:
     "Я встречался с ним. И беседовал".
     "Громче! -- крикнул Бернард. -- Мы хотим услышать, как  ты
наконец  выговоришь  хоть  одно правдивое слово! Когда вы с ним
встречались?"
     "Ваша милость, -- отвечал келарь, -- я был  монахом  одной
поварской   обители,   когда  в  наших  краях  объявились  люди
Дольчина. Они проходили совсем близко  от  моего  монастыря,  и
сначала было неизвестно, кто они такие..."
     "Ты  лжешь!  Как  мог францисканец из Варагины оказаться в
новарском монастыре? Ты не был в монастыре! Ты уже тогда входил
в  шайку  полубратьев,  рыскавшую  по  тем   краям,   промышляя
попрошайничеством! И тогда же ты примкнул к Дольчину!"
     "Как  вы  можете  утверждать  подобное,  ваша милость?" --
дрожа, спросил келарь.
     "Сейчас увидишь. И могу, и обязан," -- ответил  Бернард  и
велел ввести Сальватора.
     Жалко  было  смотреть  на  этого  несчастного,  несомненно
подвергшегося в течение ночи гораздо более суровому -- и отнюдь
не публичному -- допросу. Лицо Сальватора, как  я  описывал,  и
раньше внушало ужас. Но теперь оно еще больше стало походить на
звериную  морду. Следов истязаний не было видно. Но по странной
безжизненности  его  опутанного  цепями  тела,  с   вывернутыми
членами,  которыми  он  почти  не  мог  шевелить,  по тому, как
волокли его лучники за цепи, как  обезьяну  на  веревке,  легко
можно было представить себе характер проведенного с ним ночного
собеседования.
     "Бернард пытал его", -- шепнул я Вильгельму.
     "Ничего  подобного,  --  возразил Вильгельм. -- Инквизитор
никогда не пытает.  Любые  заботы  о  теле  обвиняемого  всегда
поручаются мирским властям".
     "Но это же одно и то же!" -- сказал я.
     "Нет,  это  разные  вещи.  Как  для  инквизитора  -- он не
пятнает  рук,  так  и  для  обвиняемого  --  он  жде