дико шарахнулся назад. Вильгельм, по-видимому, тоже
испытал что-то подобное, так как замер на месте, ощупывая щеку,
приподняв фонарь и озираясь.
     Потом он поднял руку совсем высоко,  пристально  следя  за
огнем, который почему-то заиграл живее. Подумал, послюнил палец
и вертикально уставил его перед собой.
     "Все  понятно", -- сказал он удовлетворенно, показывая мне
две щели, устроенные в стенах примерно на высоте  человеческого
роста.  Поднеся  руку, нетрудно было почувствовать, что из этих
узких амбразур течет воздух  --  холодный  воздух  с  улицы.  А
приблизив  туда  же ухо, я расслышал сдавленный рев. Это в щели
рвался и никак не мог ворваться сердитый зимний ветер.
     "Должна же в библиотеке быть система вентиляции, -- сказал
Вильгельм.  --  Иначе  атмосфера  станет  невыносимо   спертой,
особенно  летом.  Кроме  того, благодаря отверстиям достигается
необходимая  влажность,  чтоб  пергаменты  не  пересыхали.   Но
хитрость   строителей  этим  не  исчерпалась.  Они  расположили
отверстия под особыми углами и добились, чтобы в ветреные  ночи
потоки  воздуха,  входящего  в  каменные  поры,  сталкивались с
другими потоками, создавали круговороты и, всасываясь в глубины
комнат, производили эти загробные звуки. Каковые, прибавляясь к
действию зеркал и трав, и усугубляют панику  тех  безрассудных,
кто  рискует  сунуться  сюда  так  же,  как  мы,  --  не  узнав
подробностей. Ведь даже мы на какой-то миг поверили, будто  нам
в  лицо дышат призраки... Почему мы столкнулись с этим явлением
только сейчас? Видимо, на улице не было ветра. Значит, еще одна
загадка лабиринта разрешилась... Тем не менее как из него выйти
-- по-прежнему неясно".
     Ведя подобные речи, мы кружили и кружили по  комнатам  без
всякой  надежды,  впустую, махнув рукой на надписи, которые уже
казались совершенно одинаковыми. Снова была семиугольная  зала,
снова  мы описали круг по примыкавшим к ней комнатам -- все без
толку, выхода  не  было.  Наступила  минута,  когда  Вильгельму
пришлось признать свое поражение. Единственное, что оставалось,
-- это  улечься  тут  же спать в надежде, что на следующий день
Малахия нас  выведет.  Так  мы  брели,  сокрушаясь  о  позорной
развязке  нашего  славного предприятия -- и вдруг непонятно как
оказались в той семиугольной  первой  зале,  откуда  начиналась
лестница.  Вознеся  горячие  благодарственные  молитвы,  мы, не
помня себя от радости, ринулись вниз.
     Добежав  до  кухни,  мы  юркнули  за  очаг,  помчались  по
коридору  оссария  --  и клянусь, что зловещий оскал этих голых
черепов показался мне сладчайшей  улыбкою  любимых  друзей.  Мы
выбрались  из  оссария,  пересекли церковь и, сойдя по ступеням
северного портала, счастливые, опустились на какие-то могильные
камни. Чистейший воздух  зимней  ночи  вливался  в  грудь,  как
божественный   бальзам.   Вокруг   сияли  звезды  и  все  ужасы
библиотеки разом отступили куда-то далеко.
     "Как хорош  мир  и  как  отвратительны  лабиринты",  --  с
облегчением произнес я.
     "Как хорош был бы мир, если бы имелось правило хождения по
лабиринтам", -- ответил учитель.
     "Интересно, который час?" -- сказал я.
     "Я  потерял чувство времени. Но в кельях надо бы оказаться
до того, как позвонят к полунощнице".
     Мы обогнули  левую  сторону  церкви,  миновали  портал  (я
отворачивал   лицо,   дабы  не  увидеть  снова  жутких  старцев
Апокалипсиса, super thronos viginti quatour) и двинулись  через
весь двор к странноприимному дому.
     На ступенях палат возвышалась неподвижно и грозно какая-то
фигура.  Это  был  Аббат. Он поджидал нас. Взгляд его был полон
суровости. "Я искал вас всю ночь, -- обратился он к Вильгельму.
-- В келье вас не было. В церкви вас не было..."
     "Мы   проверяли   одну   версию..."   --   стал   сбивчиво
оправдываться  тот. Видно было, что он в замешательстве. Аббат,
ничего не отвечая, смерил его долгим  взглядом.  Потом  сказал,
как   отрубил:  "Я  искал  вас  с  самого  повечерия.  Беренгар
отсутствовал на службе".
     "Да что вы говорите!"  --  радостно  вскрикнул  Вильгельм.
Итак,  без  всякого  труда выяснилось, кто именно подкарауливал
нас в скриптории.
     "Его не было на повечерии, -- повторил Аббат, -- и в келью
он не возвращался. Сейчас позвонят к полунощнице. Посмотрим, не
появится ли он.  Если  нет  --  предвижу  новое  несчастье".  К
полунощнице Беренгар не явился.

     Примечание


     1 "Тебе, Господи" (лат).
     1 по природе своей (лат.).
     2 Перев. М. Л. Гаспарова.
     1 по существу (лат.).
     2 солоноватые (лат.).
     3 "О нравах и беседах монашеских" (лат.).
     1 "Бога нет" (лат.).
     2 а) Ты -- камень; б) Ты -- Петр (лат.).
     1 Тут из зада излетел гадкий звук (лат.).
     1 интонация (лат.).
     1 вода -- источник жизни (лат.".
     1 тайна предела Африки... (лат.).
     1 А на престолах двадцать четыре старца (лат.).
     2 имя ему смерть (лат.).
     3 И помрачилось солнце и воздух (лат.).
     4 И сделались град и огонь (лат.).
     1 Но в те дни когда (лат.).
     2 Первенец из мертвых (лат.)
     3 И упала с неба большая звезда (лат.).
     4 Конь белый (лат.).
     5 Благодать вам и мир (лат.).
     1 Третья часть земли сгорела (лат.).
     2 Стекла для чтения (лат.).
     1 Успокоятся от трудов своих (лат.).


      * ДЕНЬ ТРЕТИЙ *

     Третьего дня     ОТ УТРЕНИ ДО ЧАСА ПЕРВОГО,

     где обнаруживается кровавая простыня в келье
     пропавшего Беренгара -- и это все

     Вот   я   пишу  эти  строки  и  снова  испытываю  мрачную,
невыносимую усталость, которая была во мне  той  ночью,  вернее
тем утром. Что тратить слова? После службы Аббат, объявив общую
тревогу,  послал  большинство монахов прочесывать все помещения
аббатства. Результатов не было.
     Перед  хвалитными  обшаривавший  келью   Беренгара   монах
наткнулся  на белую ткань, пропитанную кровью. Простыню понесли
к Аббату, который уверился в тягчайших своих предчувствиях. Тут
же присутствовал Хорхе,  который,  будучи  извещен  о  находке,
переспросил:  "Неужели  кровь?"  -- так, будто это казалось ему
совершенно неправдоподобным. Алинард, услышав о том же, покачал
головой и заявил: "Нет, нет, третья труба несет смерть от вод".
     Вильгельм осмотрел простыню и сказал: "Теперь все ясно".
     "Так где же Беренгар?" -- спросили у него. "Не  знаю",  --
ответил  он. Я увидел, как Имарос завел очи горе и прошептал на
ухо Петру Сант'Альбанскому: "И все англичане такие".
     Перед  первым  часом,  когда  солнце  уже   встало,   были
снаряжены  служки  обследовать  склон горы под всею окружностью
стен. Они обшарили все, вернулись к третьему часу и  ничего  не
нашли.
     Вильгельм  сказал  мне,  что  все  возможное  предпринято.
Оставалось просто выжидать.  И  отбыл  на  кузню,  где  немедля
погрузился   в  оживленнейшую  беседу  с  мастером-стекольщиком
Николаем.
     Я уже  ушел  в  церковь,  выбрал  там  место  недалеко  от
центрального  входа  и  сел.  Служилась  месса.  Я  уснул самым
богобоязненным  образом  и  проспал  долго,  поскольку  у  нас,
юношей,  потребность  в сне значительно превосходит потребность
старых людей, которые уже  немало  проспали  в  своей  жизни  и
вскорости должны предаться вечному сну.

     Третьего дня     ЧАС ТРЕТИЙ,

     где Адсон философствует об истории своего ордена
     и о судьбе различных книг

     Проснувшись,  я  уже  не  чувствовал  усталости.  Однако в
сознании все было перепутано, поскольку отдых среди дня никогда
не идет на пользу телу и покой мы обретаем только если  спим  в
ночные  часы. Я вышел из церкви и направился в скрипторий, где,
испросив разрешения  у  Малахии,  начал  перелистывать  каталог
монастырской  библиотеки.  Пробегая  рассеянным  взглядом  один
столбец за другим, медленно перелистывая страницы, я в  это  же
самое время старался наблюдать за монахами.
     Меня  поразило,  что  они  с  удивительным спокойствием, с
невероятной благостностью предавались своей  работе,  так,  как
будто  один  из  их  собратьев не пропал только несколько часов
назад самым трагическим образом, как будто  его  не  искали  по
всей  округе,  а  двое других не были так же недавно умерщвлены
при зловещих обстоятельствах. Вот,  сказал  я  себе,  подлинное
величие нашего ордена: столетие за столетием люди, подобные им,
лицезрели, как в поместилища их работы врываются орды варваров,
и  грабят, и громят аббатства, как целые царства обрушиваются и
погибают в насильственном огне, --  они  же  продолжают  любить
свои   пергаменты   и   чернила  и  продолжают  спокойным,  еле
различимым голосом читать обращаемые к  ним  из  глубины  веков
драгоценнейшие  речи: эти же речи они и сами в свою очередь, из
глубины своего века обращают к тем векам, которые настанут. Так
они продолжали читать и переписывать,  когда  надвигался  конец
тысячелетия; с чего бы им вдруг оставлять свою работу сейчас, в
нашем веке, в наши времена?
     Во   вчерашнем   разговоре   Бенций  признался,  что  ради
редчайшей книги пошел бы на грехопадение. И он не кривил душой.
Разумеется, монаху следовало  бы  любить  свои  книги  с  тихим
смирением  и печься об их добре, а не об услаждении собственной
любознательности; но то, что  соблазняет  мирян  как  тяготение
плоти,  а  у  обыкновенных  священнослужителей  проявляется как
сребролюбие, искушает и монахов-затворников: у них это -- жажда
знаний.
     Я  листал  каталог,  и  перед  моим  рассеянным   взглядом
скользили  пышнейшие титулы книжных наименований:"Квинта Серена
о травах и зелиях", "Феномены",  "Эзопова  о  природе  зверей",
"Книга Aetici peronymi о космографии", "Книга троечасгная о тех
редкостях,  каковые Ар-кульф епископ, пришед Адамнан по морю из
святых заморских мест, отобразил  с  описанием",  "Книжица  Кв.
Юлия  Иллариона  о  сотворении  вселенны", "Солин Полиги-стор о
происхождении земли и чудесах", "Альмагест". Я уже не удивлялся
тому, что тайна  злодейских  кровопролитий  как-то  сообщена  с
библиотекой.  Для  здешних обитателей, всецело посвятивших себя
словесности, библиотека единовременно предстает  и  Иерусалимом
небесным, и подземным царством на переходе от terra incognita к
преисподней.  Здесь  жизнь  каждого  определяется и управляется
библиотекой, ее заповедями, ее запретами. Они ею  живут,  живут
для  нее  и,  можно  даже  подумать,  отчасти  против  нее, ибо
преступно уповают в один прекрасный день обнажить все ее тайны.
Что  бы  удержало  их  от  смертельнейшего  риска  на  пути   к
удовлетворению  любознательного  ума  или  от убийства кого-то,
кто,  скажем,  ухитрился  бы  овладеть  их   ревниво   хранимым
секретом?
     Соблазн,  да,  естественно,  соблазн.  И гордыня рассудка.
Совсем не этим должен одушевляться добрый монах-писец, исполняя
предустановления нашего великого учредителя.  Монаху  вменялось
переписывать  не вникая, покорствуя промыслу Господню, молиться
во время работы и работать как бы молясь. Отчего же в наши годы
все переменилось? О,  я  уверен:  только  не  из-за  вырождения
ордена  бенедиктинцев!  Орден  сделался слишком могучим, аббаты
теперь могли тягаться с королями. Разве и Аббон не являл  собою
примера монаршьего правления, когда великодержавно вмешивался в
распрю  других  монахов, желая погасить ее? Несметное богатство
познаний, накопленных за века монастырем, ныне превратилось как
бы в  товар,  в  основание  дикой  гордыни,  сделалось  поводом
тщеславиться  и  презирать  себе  подобных; как рыцари хвастали
друг перед другом кирасами и знаменами,  так  же  точно  аббаты
похвалялись  разукрашенными  томами.  И  чем  более  явно  наши
монастыри  утрачивали  пальму  первенства  в  многознании,  тем
сильнее они хвалились (вот абсурд!). А между тем в кафедральных
училищах,  городских  корпорациях  и  университетах  не  только
научились переписывать книги, и не только переписывали и больше
и скорее, нежели- в монастырях, но и начали создавать новые, --
может быть, именно в этом состояла причина немалых несчастий...
     Аббатство, в котором мы  находились,  представляло  собою,
можно   предположить,   наипоследний  из  остававшихся  оплотов
величия. Только здесь еще жила древнейшая традиция производства
и  воспроизведения  книг.  Однако,  --  а  может  быть,  именно
поэтому,  -- населявшие обитель люди не хотели больше предавать
свою  жизнь  святой  работе  переписывания;  они  хотели   сами
создавать  новое,  хотели  дополнять  натуру,  алкали  новизны,
гнались за новизной. И не могли провидеть -- я  смутно  ощущал,
не  умея  высказать  словами, то, что сейчас твердо высказываю,
умудренный  прожитыми  годами  и  опытом,  --  что,  гонясь  за
новизною,  они  приближали крушение своего величия. Ибо если бы
новообретенные  познания,  за  которыми  охотились  эти   люди,
уходили  за  стены  обители,  чем бы стало отличаться святейшее
место от кафедрального  училища  или  городского  университета?
Оставаясь    же    в   потаенности,   это   знание,   наоборот,
способствовало бы укреплению славы и могущества его  хранителей
и  не  осквернялось  бы  бесцеремонными обсуждениями. Его бы не
захватывали наглецы, у которых нет  ничего  святого  и  которые
готовы  выдать на поживу беспощадному "да или нет" любую тайну,
любые сокровенные секреты. Вот, сказал я себе,  это  и  причина
той  немоты,  того мрака, которые нависают над библиотекой; она
поместилище знания, однако обезопасить это знание она  способна
только  ценой  запрета.  Никто не должен прикасаться к хранимым
знаниям  --  даже  сами  монахи.  Знание  не  монета,   которой
нисколько не вредны любые хождения, даже самые беззаконные; оно
скорее напоминает драгоценнейшее платье, которое треплется и от
носки,  и  от показа. Разве и сама по себе книга, разве книжные
страницы не истираются, а чернила и золотые краски не тускнеют,
если к ним прикасается много  посторонних  рук?  Неподалеку  от
меня  сидел  Пацифик  Тиволийский.  Он  перелистывал  старинную
рукопись, страницы которой разбухли и  слепились  между  собой.
Чтобы их разлепить, он постоянно смачивал во рту указательный и
большой  пальцы,  и от его мокрых прикосновений страница всякий
раз уминалась, теряла свою упругость, и отделить ее можно  было
только   загибая,   подвергая   лист   за  листом  беспощадному
воздействию воздуха и пыли, которая  отныне  все  глубже  будет
вгрызаться  в  тонюсенькие  морщинки,  возникающие от малейшего
нажима. Затем новообразовавшаяся  плесень  поселится  там,  где
слюна,  перешедшая  с  пальцев,  умягчила,  но  вместе  с тем и
занесла заразу на угол листа. Как  преизбыток  нежного  чувства
обычно ослабляет и портит воителя, так преизбыток владельческой
любви  и  любопытства  приводит  к  тому,  что  книги  получают
заболевание, неминуемо губящее их.
     Какой же выход был возможен?  Не  читать  книги  и  только
хранить  их?  Справедливы  ли мои рассуждения? Что бы сказал на
это учитель?
     Невдалеке  от  меня  сидел  и  трудился  рубрикатор,  Магн
Ионский;   он  только  что  окончил  полировать  телячью  шкуру
пемзовой колодкой и теперь наносил на нее слой  мела,  готовясь
втереть  его  в  пергамент  губкой.  Другой монах, с ним рядом,
Рабан Толедский, прикрепив пергамент к доске, накалывал на  его
полях   по   правой   и  по  левой  сторонам,  очень  маленькие
симметричные   ямки,   которые   после   соединял   с   помощью
металлического    стилоса   паутинными   горизонталями.   Через
некоторое время эти  белые  страницы  должны  были  заполниться
ярчайшими  рисунками  и  чертежами, и страницы готовились стать
похожими  на  реликварии,  на  драгоценные  оклады,  блистающие
цветными  каменьями,  врезанными  щедрой  рукой  в  поверхность
листа, которая скоро покроется богоугодным Священным  Писанием.
Эти  два  моих  собрата,  сказал  я  себе,  вот  в  эти  минуты
обретаются в их собственном земном раю. Они  производят  книги,
почти   что  повторяющие  те,  которые  неотвратимо  истребятся
безжалостным течением лет. А значит, продолжал я сам  с  собою,
библиотеке  не  может угрожать ни одна из существующих на земле
напастей, ибо она живет, самовозрождается... Но если она живет,
что мешает ей открываться каждому, кто  приходит  за  знаниями?
Ведь тогда ее благополучию ничто не может угрожать? Ради чего в
таком   случае   изводится  Бенций  и,  по-видимому,  изводился
Венанций?
     Я  чувствовал,  что  мысли  мои   сбиваются,   мнутся.   Я
чувствовал  также,  что  мысли  подобного рода не приличествуют
послушнику, чье дело -- со старанием  и  покорностью  соблюдать
правило, а не переосмысливать ход вещей, и что этого не следует
делать  ни  ныне,  ни  впредь,  ни  когда-либо, до самого конца
служения, -- чему я неуклонно и следовал до глубокой  старости,
не  выдвигая  и  не  разрешая  новых  вопросов,  в то время как
окружающий меня мир все  глубже  и  бесповоротней  опускался  в
пучину кровавой смуты и невиданных безумств.
     Было  время утренней трапезы, и я отправился на кухню, где
повара ко мне благоволили и оставляли лучшие куски.

     Третьего дня     ЧАС ШЕСТЫЙ,

     где Адсон выслушивает признания Сальвапюра
     (которые двумя словами не перескажешь), отчего
     и погружается в тревожащие раздумья

     Завтракая на кухне, я увидел Сальватора.  С  поваром  явно
состоялось  замирение.  Сальватор весело уписывал пухлый пирог.
Ел он так, будто до этого не ел никогда:  не  роняя  ни  единой
крохи  и  при каждом глотке как бы вознося истовые благодарения
Господу за неслыханную удачу.
     Он  подмигнул  и  сказал  на  своем  диком  наречии,   что
отъедается   за   всю   жизнь,   прожитую  впроголодь.  Я  стал
расспрашивать. И услышал повесть о страшном детстве в  каком-то
богом  забытом  селении,  где  воздух  был  нечист,  дожди  шли
постоянно и поля  превращались  в  болота;  вся  округа  дышала
гнилостными  миазмами.  Я  узнал,  что там по нескольку месяцев
стояла и не сходила вода, и плуг не оставлял борозды, и  посеяв
меру  зерна  --  собирали  четверик,  а  посеяв  четверик -- не
собирали ничего. Даже у господ той земли лица были  бескровные,
как  у  бедняков,  хотя, по словам Сальватора, бедняки все-таки
умирали чаще.  Возможно,  потому,  хихикнул  он,  что  их  было
больше...  Четверик  стоил пятнадцать денег, мера -- шестьдесят
денег. Проповедники пророчили скончание времен, однако родители
и деды Сальватора помнили, что так бывало и прежде, и  привыкли
думать,  что  скончание  времен ожидается всегда. И вот когда в
селении поели всех дохлых  птиц  и  всю  живую  нечисть,  какую
удалось поймать, пошли слухи, что кое-кто выкапывает мертвецов.
Сальватор,  как  некий  гистрион,  со множеством ужимок показал
мне, чем занимались эти  "гадостники",  как  они  на  следующий
после  похорон день ногтями рыли кладбищенскую землю. "Гам!" --
и зубы, щелкнув, впивались в  пирог  с  бараниной,  а  по  лицу
бежала судорога отвращения, как будто он кусал труп. Хуже всех,
продолжал  Сальватор,  были  те,  кто  не удовлетворялся пищей,
добываемой  из  освященной  земли.   Они   по   примеру   лихих
разбойников  уходили  в  леса,  сбивались  в отряды и поджидали
путника. "В-ж-жик!" -- показывал Сальватор: нож к  горлу  и  --
"Гам!"  А  наихудшие  из худших подманивали детей, посулив яйцо
или яблоко, и ели их нежное мясо. Но  --  серьезнейшим  образом
уточнил  Сальватор  --  предварительно сваривши. Он рассказал о
каком-то человеке, пришедшем в селение продавать вареное  мясо,
и  довольно  дешево,  и  народ  не  верил  своему счастью, пока
священник не  объявил,  что  это  человечина.  Озверелая  толпа
растерзала  торговца. Но в ту же ночь кто-то выкопал убитого из
могилы и съел людоеда. Когда люди о том дознались -- казнили  и
его.
     И   не  только  это  рассказывал  Сальватор.  Осыпая  меня
обрубками слов и  вынуждая  припоминать  все,  что  я  знал  из
провансальского  языка  и  итальянских  диалектов,  он  поведал
историю свое