мнат этой библиотеки  как
бы  глядя  сверху... Должно выйти, что при входе в каждую башню
есть еще две комнаты, граничащие с центральной семиугольной  --
и они же граничащие с теми двумя, которые выходят во внутренний
двор".
     Я  попробовал  начертить  то,  что описывал мой учитель. И
закричал в полном восторге:  "Да,  теперь  все  понятно!  Ну-ка
посчитаем!  В  библиотеке пятьдесят шесть комнат, из них четыре
семиугольных и пятьдесят две более или менее квадратных, причем
из них четыре безоконных, двадцать восемь  выходящих  наружу  и
шестнадцать выходящих внутрь Храмины!"
     "В  каждой  из четырех башен пять четырехугольных комнат и
одна  семиугольная...  Библиотека  устроена  согласно  небесной
гармонии.    К    этим    цифрам   можно   подверстать   немало
изобретательнейших толкований".
     "О, счастливейшее открытие! -- воскликнул я. -- Но  почему
же в библиотеке так трудно ориентироваться?"
     "Потому   что  есть  нечто  неподвластное  математическому
расчету. Это расположение дверных проемов. Одни комнаты ведут в
несколько последующих, другие  только  в  одну  последующую.  И
возникает вопрос: нет ли таких комнат, которые вообще никуда не
ведут?  Если  ты  учтешь  эту  особенность  и притом отсутствие
освещения и возможности определяться по  наклону  солнца...  да
еще  если  прибавишь  привидения  и  зеркала... ты поймешь, что
лабиринт способен сбить с толку любого, кто в него вступает.  А
пуще   всего   --  тех,  кто  заранее  взбудоражен  собственной
дерзостью. С другой стороны, вспомни, до  чего  мы  сами  дошли
вчера,  когда  не  могли выбраться из лабиринта. Высшая степень
смятения, основанная на высшей степени упорядоченности. По мне,
самый изящный на свете расчет!  Строители  этой  библиотеки  --
гениальные мастера!"
     "Так  как  же  в  ней  ориентироваться?"  "Теперь  это уже
нетрудно. Пользуясь тем планом, который ты  нарисовал  --  надо
надеяться,  он,  худо  ли, бедно ли, соответствует расположению
библиотеки, -- мы, как только окажемся  в  первой  семиугольной
комнате,  сразу  пойдем  в  какую-нибудь из безоконных. Оттуда,
двигаясь все время направо, минуем три или четыре комнаты --  и
окажемся  уже  в  новой  башне,  причем  это  будет  несомненно
северная башня. Потом мы опять пойдем в безоконную  комнату,  и
левой  стеной  она  будет  граничить  с  семиугольной,  а  если
повернуть направо, можно будет, повторив точно такой же отрезок
пути,  добраться  до  следующей  башни...  и  так   вплоть   до
возвращения к исходной точке..."
     "Да.   Это   при  условии,  что  из  любой  комнаты  можно
беспрепятственно пройти в соседнюю".
     "Вот именно.  Это  невозможно.  На  этот-то  случай  ты  и
рисуешь  свой  план.  Мы  пометим  на нем все глухие переборки,
чтобы видеть, в какую  сторону  уклонились.  Это  будет  совсем
несложно".
     "Но  у  нас  точно  выйдет?"  --  переспросил  я, чувствуя
беспокойство из-за того, что на словах  все  выглядело  слишком
легко.
     "Точно,  --  ответил  Вильгельм.  --  Все  "зане  основания
природных правил дадены в линиях, углах, фигурах.  Аще  инаково
не  узнать, что от чего", -- прочитал он наизусть. -- Это слова
одного из величайших оксфордских мудрецов. Но, к сожалению, нам
"дадено" еще не все.  Отныне  мы  знаем,  что  делать,  чтоб  не
заблудиться.  Но  теперь  нам  предстоит  узнать, существует ли
правило, определяющее  размещение  книг  по  комнатам.  В  этом
смысле  стихи  Апокалипсиса  почти  ничего  не говорят. Отчасти
потому, что они то  и  дело  повторяются  в  совершенно  разных
комнатах..."
     "В  то  время  как  книга апостола содержит гораздо больше
пятидесяти шести стихов!"
     "Вне всякого сомнения. Значит,  годятся  только  некоторые
стихи.   Странно.   Получается,   что  их  понадобилось  меньше
пятидесяти...  а  тридцать...  или  двадцать...  А-ах,  клянусь
бородой Мерлина!"
     "Чьей?"
     "Неважно.  Это  один  колдун  из моих мест... Они же взяли
ровно столько стихов, сколько букв  в  латинском  алфавите!  Ну
конечно!  Слова  не  имеют значения. Важны только первые буквы.
Выходит, каждая  комната  обозначена  буквой  алфавита,  а  все
вместе  они  образуют  какой-то  текст,  а  какой -- мы обязаны
дознаться".
     "Наподобие  фигурных  стихотворений  в  форме  креста  или
рыбы!"
     "Более  или  менее.  Хотя,  по  всей вероятности, ты прав.
Когда строилась библиотека, именно такие стихотворения  были  в
моде".
     "Но откуда начинать читать?"
     "С  тех  дщиц,  которые  больше  прочих...  С семиугольной
комнаты в башне, где вход... Или же... Да нет, разумеется --  с
красных надписей!"
     "Но их столько!"
     "Значит,  столько  и  текстов.  Или  слов.  Ну,  теперь ты
наилучшим образом и как  можно  крупнее  перерисуй  свой  план.
Когда   придем   в   библиотеку,  станешь  отмечать  стило-сом,
легонечко, все пройденные  комнаты.  А  также  усовершенствуешь
план:  укажешь  расположение дверей, глухих стен и, разумеется,
окон. А кроме того -- повсюду проставишь начальные буквы стихов
и  особо  выделишь,  как  делают  настоящие   миниатюристы   --
например, укрупненным шрифтом, -- красные буквы".
     "Да   как   же   это   вышло,  --  спросил  я,  охваченный
восхищением, -- что вы  разгадали  тайну  библиотеки,  находясь
снаружи? Тогда как изнутри ничего разгадать не удалось?
     "Так  и Господу известно все в этом мире, ибо все зачато в
его помышлении, то есть извне, еще  до  акта  творения.  А  нам
законы  мира  невнятны,  ибо мы обитаем внутри него и нашли его
уже сотворенным".
     "Значит,  чтобы  познавать  вещи,  надо  рассматривать  их
извне!"
     "Рукотворные вещи -- да. Мы воспроизводим в нашем сознании
работу  творца.  Но не природные вещи, ибо они не суть творения
наших рук и разума".
     "Но для библиотеки это правило годится, да?"
     "Да, -- сказал Вильгельм. --  Но  только  для  библиотеки.
Теперь   пойдем  отдохнем.  Я  не  способен  ничего  делать  до
завтрашнего утра, когда -- надо надеяться  --  все-таки  добуду
зрительные  стекла.  Поэтому  предпочитаю  раньше лечь и раньше
подняться. Кроме того, мне нужно подумать".
     "А ужин?"
     "Ах да, ужин... А время ужина кончилось. Все монахи уже на
повечерии... Но кухня, наверное, еще не заперта. Поди поищи, не
осталось ли чего".
     "Украсть?"
     "Попросить. У Сальватора. Он же теперь твой приятель".
     "Но тогда украдет он!"
     "А ты что,  сторож  своему  брату?  --  ответил  Вильгельм
подобно  Каину.  Но  я догадался, что он шутит, и на самом деле
желает сказать, что Господь милостив и благ. С тем  я  и  пошел
разыскивать Сальватора, которого обнаружил на конюшне.

     "Какой  красивый,  --  начал  я,  кивнув на Гнедка и таким
образом завязывая беседу. -- Хорошо бы на нем прокатиться".
     "Не моги. Аббатов. Притом  на  то  дело  не  один  кровный
жереб.  Иной  також  годен.  Зри овамо, третий в конях". Это он
хотел мне указать третьего справа коня. "На что  же  годен  это
"третий  в  конях?"  -- спросил я, посмеиваясь над его дурацкой
латынью.
     И Сальватор открыл мне странные вещи.  Он  утверждал,  что
может  заставить  любого  коня,  даже  самую  дряхлую,  ледащую
скотину,  скакать  так  же  скоро,  как  скачет  Гнедок.   Надо
подмешать  коню  к  овсу одну травку -- называется сатирион, --
предварительно хорошенько  размолов.  А  потом  натереть  бабки
оленьим  жиром. Затем надо сесть на коня и, прежде чем пускать,
-- поворотить его мордой к  востоку  и  трижды  шепнуть  в  ухо
заклятие:  "Гаспар,  Мельхиор,  Мелисард".  Конь рванет во весь
опор и за час одолеет путь, на который Гнедку  потребно  восемь
часов.  А  если еще иметь ожерелье из зубов волка, которого сам
конь забил копытами на скаку, и надеть ожерелье на коня  --  он
весь свой век не будет знать устали.
     Я  спросят  Сальватора,  испытал  ли  он  эти средства. Он
отвечал, подозрительно озираясь и дыша мне прямо в  ухо  (пахло
от  него  очень  дурно),  что  испытать  эти средства непросто,
потому  что  с  некоторых  пор  сатирион  выращивают  только  у
епископов и их дружков-рыцарей. И те и другие вовсю укрепляются
отменным   зельем...   Я  решил  прервать  эти  речи  и  сказал
Сальватору, что сегодня учитель намерен читать кое-какие  книги
в келье и хотел бы поесть у себя.
     "Мигом, -- ответил тот. -- Сыр вам под одеялом".
     "Как-как?"
     "Просто.  Надо  сыр,  чтоб не стар и не кисл. Его ломтями.
Квадраты или как любишь. Туда жир,  масло,  свинье  сало.  Чтоб
печи  в  печи. Вокруг -- хлебцы. Вовнутрь суй еще козий сыр. Да
для сласти -- что дашь -- сахар, корицу. Спекши,  мигом  брать,
жевать с огня".
     "Что  ж, пусть будет сыр под одеялом", -- сказал я на это.
Сальватор удалился в направлении кухонь, велев мне  дожидаться.
Вернулся он через полчаса, неся блюдо, укрытое салфеткой. Пахло
приятно.
     "Тебе",  --  сказал он, протягивая блюдо и фонарь, доверху
заправленный маслом.
     "Это зачем?" -- спросил я.
     "Мне что, -- отвечал он с сонным видом. -- А вдруг  твоему
магистру идти нынче, где темно".
     Сальватор   безусловно   знал   больше,   чем  можно  было
заподозрить. Я не стал разбираться, что  еще  ему  известно,  и
понес  Вильгельму  провизию.  Мы  закусили. Потом я ушел в свою
келью. По крайней мере так предполагалось. Но я  хотел  все  же
повидать Убертина, и поэтому тихонько возвратился в церковь.

     Третьего дня     ПОСЛЕ ПОВЕЧЕРИЯ,

     где Убертин рассказывает Адсону испюрию брата Дольчина,
     другие подобные истории Адсон припоминает и читает
     самостоятельно, а после этого встречается с девицей
     прекрасною и грозною, как выстроенное к битве войско

     Убертин действительно был перед статуей Богоматери. Я тихо
опустился рядом и ненадолго прикинулся (да, признаю со стыдом!)
-- прикинулся погруженным в молитву. Потом посмел заговорить.
     "Святой  отец,  -- начал я. -- Хочу просить у вас истины и
совета".
     Убертин  поглядел  на  меня,  взял  за  руку  и  поднялся,
приглашая  сесть  рядом  с ним на лавку. Он тесно обнял меня, и
его дыхание коснулось моей щеки.
     "Возлюбленный сын, -- сказал он. -- Все, что  этот  бедный
старый  грешник  может сделать для твоей души, будет с радостью
исполнено. Что тебя смущает? Томления, да? --  допытывался  он,
сам как будто в томлении. -- Томления плоти, да?"
     "Нет,  --  покраснев,  отвечал  я. -- Скорее томления ума,
стремящегося познать слишком многое".
     "Это дурно.  Все  познал  Господь.  Нам  же  вместно  лишь
поклоняться его познанию".
     "Но  нам  вместно также различать добро от зла и постигать
человеческие страсти. Я пока что послушник, но стану  иноком  и
священнослужителем,  и  я  должен видеть зло и знать, под каким
видом  оно  бывает,  чтоб  распознавать  его  и  учить   других
распознавать его".
     "Это правда, мой мальчик. Так о чем ты хочешь узнать?"
     "О  плевелах ереси, отец, -- решительно ответил я и тут же
выпалил: -- Я слышал  что-то  о  дурном  человеке,  совратившем
прочих. О брате Дольчине".
     Убертин  застыл  в  молчании.  Потом  сказал: "Верно, мы с
братом Вильгельмом позавчера упоминали при тебе о нем.  Но  это
скверная  история. О ней говорить тяжко. Она показывает... Хотя
ради этого ее,  наверно,  и  следует  узнать  --  чтоб  извлечь
полезный урок... Так вот, она показывает, как из жажды покаяния
и  из  намерения  очистить  мир  могут  выйти  кровопролитие  и
человекоубийство..."
     Он уселся удобнее, чуть ослабив хватку на моих плечах, но,
продолжая  обнимать  рукой  за  шею,  как  бы  для  того  чтобы
приобщить не то своей мудрости, не то своей горячности.
     "Все  началось  задолго до брата Дольчина, -- сказал он.--
Более шестидесяти лет тому. Я был ребенком. Это было  в  Парме.
Появился  проповедник,  некий  Герард  Сегалелли. Он призывал к
нищенской  жизни  и  кричал  на  улицах  "всепокайтеся!".  Этим
возгласом, он, неученый человек, пытался возвестить: "Покайтесь
и  сотворите  дела  достойные  покаяния,  ибо близится Царствие
Небесное!" И он звал своих учеников стать наподобие  апостолов,
и хотел, чтобы его секта носила имя ордена апостолов и чтоб его
люди  ходили  по  свету  как  нищие  попрошайки, питаясь только
милостыней".
     "Как полубратья, --  сказал  я.  --  Но  разве  не  такова
заповедь Господа Бога нашего и вашего Франциска?"
     "Да,  --  признал  Убертин  не  вполне уверенным голосом и
вздохнул. -- Но Герард был склонен преувеличивать... Он  и  его
люди  обвинялись в том, что отрицали права священства, отрицали
отправление литургии, исповедь, праздно бродяжничали".
     "Но в этом обвинялись и францисканцы-спиритуалы.  А  разве
теперь не сами братья-минориты отрицают права папы?"
     "Папы. Но не всего священства. Мы сами священники. Знаешь,
мальчик,  нелегко  разобраться  в этих вещах. Грань, отделяющая
добро от зла, так  зыбка...  Кое  в  чем  Герард  ошибся  --  и
запятнал  себя ересью... Пожелал вступить в орден миноритов, но
наши братья его  не  приняли.  С  этого  времени  он  сидел  во
францисканской  церкви  и  смотрел  на  изображения апостолов в
сандалиях и широких плащах, наброшенных на плечи. По их подобию
и он отрастил волосы и бороду,  надел  сандалии  и  подпоясался
вервием,  как  минориты.  Ибо,  заметь,  все  основатели  новых
конгрегаций всегда берут что-нибудь из опыта ордена  блаженного
Франциска..."
     "Но  все это было вполне праведно..." "Да. Но кое в чем он
ошибался. Он стал носить длинную белую тунику, а поверх нее  --
белую  же  широкую  мантию,  длинную бороду, отпущенные волосы.
Очень скоро простецы окружили его ореолом святости.  Он  продал
свой  домишко и, встав на камень перед дворцом, откуда в старые
времена подеста говорил гражданам,  он  не  роздал  деньги,  не
оделил бедняков, а кликнул чернь, игравшую на соборной площади,
и  стал разбрасывать из мешка деньги, вырученные от продажи его
имущества, крича "Бери кто хочет!". И мошенники взяли деньги  и
пошли  проигрывать  их  в  кости,  и  промотали  их,  и  хулили
вечносущего Владыку, а  тот,  кто  дал  им,  все  слышал  и  не
стыдился".
     "Но  Франциск  тоже  роздал  все,  что имел. И я слышал от
Вильгельма, что Франциск проповедовал воронам  и  ястребам,  не
говоря о прокаженных, -- то есть самым подонкам, которых народ,
почитавший себя добродетельным, отвергал".
     "Да.  Но кое в чем Герард ошибся. Франциск никогда не имел
трений со святой церковью. И в Евангелии  не  сказано:  "Продай
все  что  имеешь и раздай бездельникам". Герард давал, а взамен
ничего не получил. Это оттого, что давал  он  дурным  людям.  И
начал  он  дурно,  и  жил дурно, и кончил дурно, потому что его
община была запрещена папой Григорием X..."
     "Должно  быть,  --  сказал  я,  --  это   был   не   такой
дальновидный   папа,   как  тот,  который  утвердил  устав  Св.
Франциска..."
     "Да. Но кое в чем Герард ошибся. В то время  как  Франциск
отлично понимал, что делает. И в конце концов, мой мальчик, эти
свинопасы  и  скотники,  заделавшиеся  ни  с  того  ни  с  сего
лжеапостолами,  просто  хотели  жить  приятно  и   без   работы
подаяниями  тех,  в  ком  минориты большим трудом и собственным
добрым примером воспитали благотворительность! Но не  только  в
этом  дело, -- тут же прибавил он. -- Дело в том, что, стремясь
уподобиться  апостолам,  которые  были  еще   иудеями,   Герард
Сегалеяли  подверг  себя обрезанию, а сие противоречит посланию
Павла к Галатам. Тебе должно быть известно, что  многие  святые
люди  предсказывали:  Антихрист явится из племени обрезанных...
Но еще худшее затеял Герард, когда созвал простецов  и  сказал:
"Войдемте со мной в виноградник!" Они же поняли плотски то, что
он  понимал духовно, и вошли с ним в чужой виноградник, считая,
что это его собственный, и ели чужой виноград..."
     "Ну, уж не миноритам убиваться о чужом  добре",  --  нагло
вставил я.
     Убертин  сурово  посмотрел на меня: "Минориты хотят жить в
бедности, но они никогда не требовали этого от  других.  Нельзя
безнаказанно  посягать  на  имущество  добрых  христиан,  иначе
добрые христиане посчитают тебя разбойником. Это и случилось  с
Герардом.  О  нем  говорили  даже...  Но  тут не берусь судить,
правда ли это, -- имей в виду,  я  только  доверяюсь  сведениям
брата  Салимбене,  знававшего  их  всех... Говорили, что, желая
испытать волю и воздержность, он спал с женщинами, не вступая в
половую связь. Но когда ученики пытались повторить его  подвиги
-- исход  бывал  совсем  другой... Ох, об этих вещах не следует
рассказывать  юному.  Женщина  --   сосуд   диавола...   Герард
продолжал  кричать  "всепокайтеся",  а  в это время один из его
учеников, Гвидон Путаджи, решил захватить главенство в  общине.
И  разъезжал  с большой свитою, с лошадьми и слугами, и давал в
городах блестящие обеды -- в  точности  как  кардиналы  римской
церкви.  Дошло  до  форменной  схватки за главенство в секте, и
начались позорные дела. Многие люди все же текли к  Герарду,  и
не только из сел, но и из городов, люди, записанные в цехи... А
Герард  велел им обнажаться и в наготе служить нагому Христу. И
посылал их по миру с проповедью, а себе  велел  сделать  другое
одеяние,  тоже  белое,  без рукавов, из грубого холста. И в нем
больше походил на шута, чем на духовное лицо. Домов эти люди не
имели. Время от  времени  они  подымались  на  амвоны  церквей,
прерывая  богослужение  набожных  христиан, и сгоняли с амвонов
священников,  а   однажды   усадили   какого-то   мальчика   на
епископский  трон  в  церкви  Св.  Урса в Равенне. И звали себя
последователями Иоахима Флорского..."
     "Но францисканцы тоже, -- воскликнул я.  --  И  Герард  из
Борго Сан Доннино, и вы сами!"
     "Успокойся,  мальчик. Иоахим Флорский был великий пророк и
первым  понял,  что  Франциск  несет  обновление   христианской
церкви. А лжеапостолы, ссылаясь на его учение, желали оправдать
свои безумства. Сегалелли водил с собой некую апостольшу, не то
Трипию, не то Рипию... Она утверждала, что обладает пророческим
даром. Водил женщину, понимаешь?"
     "Но  отче,  --  возразил  было  я,--вы  же  сами  говорили
позавчера  о  святости  Клары  Монтефалькской   и   Ангелы   из
Фолиньо..."
     "Те  были  святые!  Они  жили  в смирении, признавая права
церкви и не заикаясь ни о каких  пророчествах!  А  лжеапостолы,
наоборот,  допускали своих женщин проповедовать по городам, как
делали и прочие еретики. И уже сами не разбирали холостяков  от
женатых,  и  ни  один обет не почитался за ненарушимый. Коротко
говоря... Не хочу донимать тебя этими тоскливыми рассказами,  к
тому  же ты все равно не поймешь некоторых тонкостей... Епископ
Пармский Обиццо решил в конце концов заковать Герарда  в  цепи.
Но  тут  произошла странная вещь. По ней можешь видеть, до чего
слаба человеческая натура и как упорны плевелы  ереси.  Дело  в
том,  что  епископ  освободил  Герарда, и стал сажать к себе за
стол, и смеялся его выходкам, держа его как бы за шута..."
     "Но почему?"
     "Не знаю... Хотя, к сожалению, догадываюсь. Епископ был из
дворян и презирал горожан -- купцов и ремесленников.  Наверное,
его   тешило,  что  Герард  всякий  раз,  проповедуя  бедность,
обрушивался  на  тех,   и   начав   попрошайничеством,   кончал
разбоем... Но в конце концов вмешался папа, и епископу пришлось
проявить   должную   суровость.  Герард  пошел  на  костер  как
нераскаянный еретик. Это было в начале нашего столетия".
     "А какое отношение все это имеет к Дольчину?"
     "Имеет. И являет пример того,  как  ересь  живет  и  после
уничтожения  ее  носителей, еретиков. Этот Дольчин был ублюдком
одного священника Новарской епархии. Это  в  здешних  краях,  в
Италии,  немного  на  север  отсюда.  Кое-кто утверждал, что он
родился в другом месте, не то в долине Оссолы, не то в Романье.
Но это не так уж важно. Он  рос  способным  юношей  и  обучался
словесности. Однако обокрал своего вос