гда чувствовал, я ни в коси мере не старался оправдывать свои
чувства.  Я  рассказывал,  каковы  были  греховные горения моей
молодости.  Они  были  неправедны;  но  истина  вынуждает  меня
признать,  что  тогда я ощущал их как самые благие. И пусть это
служит назиданием тому, кто, подобно мне, может попасть в  сети
соблазна.  Ныне,  старцем  уже,  я  изыскал  бы  тысячу  разных
способов убежать описанных соблазнов (хотя не знаю, насколько я
вправе гордиться таковым умением, учитывая, что полуденный  бес
уже  давно  меня не искушает; однако имеются соблазны и другие,
вот к примеру, как знать, не вдохновлено ли  то  дело,  коим  я
занимаюсь  ныне,  такой  предосудительною прелестью, как тайное
попустительство  обольщениям  памяти   --   глупейшая   попытка
сберечься от бега времени и от смерти).
     Спасся  я  каким-то  чудесным наитием. Девица показывалась
через все вещи, через природу, через окружавшие  меня  творения
человека. Исходя из этого, благодаря счастливой находке разума,
я  сказал  себе  погрузиться  в сосредоточенное созерцание этих
творений. Я стоял и смотрел  на  работу  скотников,  выводивших
быков  из  стойла,  я  стоял  и  наблюдал, как свинари заливают
кабанчикам хлебово, как овчары с собаками сбивают  разошедшиеся
гурты,  как  мужики  везут на мельницу полбу и просо, а вывозят
мешки хорошей  еды.  Я  весь  отдался  наблюдению  за  натурой,
надеясь  через  это  уйти  от  собственных раздумий, если сумею
созерцать явления природы каковы они есть  и  забыться  в  этом
занятии с пользой и с радостью для себя.
     До  чего  же  прекрасно  было  лицезреть жизнь природы, не
наделенной  еще  сознанием,  увы,  столь  часто  пагубным   для
человека!
     Я  смотрел  на  агнца,  носящего  имя  похожее на "ангел",
по-видимому, как  знак  чистоты  и  благостности;  хотя  вообще
известно,  что  это имя ему дано по другой причине и происходит
от agnostcit -- "признает",  потому  что  это  животное  всегда
признает  свею  мать  и  угадывает  ее голос среди голосов всей
отары, как  и  родительница  его  среди  множества  неотличимых
ягнят, одинаковых по виду и по голосу, опознает всегда и именно
своего  собственного  сына  и дает ему питание. Наблюдал я и за
овцою,   которая   зовется   ovis   от   слова   oblatione   --
"жертвоприношение",  потому  что  овец  с  самых  давних времен
употребляли для ритуальных закланий; овца  до  того  многоумна,
что  по  собственной догадке, чуть начинается предзимье, ищет с
жадностью траву и  наполняет  себя  кормом  на  те  дни,  когда
привычные   пастбища   будут   обожжены   морозом.  Стада  овец
охраняются собаками, чье  имя  canis  происходит  от  canor  --
"звонкий",    настолько   звонко   они   лают.   Это   животное
совершенством  превосходит  всех  прочих;  одаренные   чудесной
проницательностью,   псы   всегда  признают  хозяев  и  выучены
охотиться на зверя  в  лесах  и  в  рощах,  защищать  стада  от
волчьего  набега,  сторожить  дом  и  малых  в  доме;  нередко,
обороняя хозяина, пес и погибает. Царя Гараманта, уведенного  в
плен  неприятелем,  выручили и примчали на родину две сотни его
собак, сумевших проложить путь через вражескую оборону;  Ликий,
пес  Язона, после гибели хозяина перестал принимать пищу и умер
от истощения; пес царя  Лисимаха  вспрыгнул  на  костер,  желая
сгореть  вместе  с  прахом  хозяина.  Пес обладает способностью
излечивать  раны,  зализывая  их,  а  языки  его  детенышей  --
средство  от  язвы  кишечника.  Пес так устроен от природы, что
сначала выблевывает съеденную пищу, а потом опять съедает;  тем
показывает   поразительную  воздержность,  которая  как  символ
свидетельствует о высочайшем совершенстве  духа;  точно  так  и
чудотворные  свойства  его  языка являются символом очищения от
грехов, достижимого путем исповеди и покаяния. В  то  же  время
возвращение  пса к однажды выблеванному символизирует, что даже
и после исповеди мы возвращаемся в прежнее греховное состояние,
каковой вывод оказался для меня довольно полезен в  то  утро  и
через лицезрение чудес природы предостерег мое сердце.
     Тем  временем шаг за шагом я приблизился к бычьим стойлам.
Быки  в  это  время  выходили  из  них  нескончаемой   чередой;
погонщики   их   направляли.   Я  сразу  же  подумал,  до  чего
справедливо быки избраны символами доброты  и  дружбы;  а  надо
знать,  что всякий бык на пахоте оборачивается и ищет преданным
взглядом  сотоварища;  если  же  тот,  по   какому-то   случаю,
замешкался,   напарник   призывает  его  к  работе  дружелюбным
мычанием. Быки до того послушны, что, когда  идет  дождь,  сами
без  понукания  возвращаются в загоны и укрываются под навесом,
беспрестанно вытягивая шеи, чтоб увидеть, миновала ли непогода,
потому что желают как можно скорее вернуться к работе. Вслед за
быками в это время выбирались из стойл и говяжья молодь,  бычки
и  телочки,  все  они  зовутся  vitellini,  и  это  имя по всей
очевидности происходит как от viriditas -- мужественность,  так
и  от virgo -- девственница, ибо в этом возрасте они еще совсем
зелены, недозрелы и непорочны, и поэтому,  заметил  я  себе,  я
поступал  очень  дурно,  когда  находил в их невинных движениях
сходство с девицей, отнюдь не такой чистой, как они. Вот  какие
вещи  мне  приходили  тогда  в голову, пока я, примирившись и с
миром и  с  самим  собой,  наблюдал  за  спорящейся  работой  в
студеное зимнее утро. Я положил себе не думать о девице и сумел
добиться этого, вернее сказать -- добился, чтобы та горячность,
которой  я был охвачен, претворилась в тихую душевную радость и
в благочестивое раздумье.
     Я говорил себе, что мир добр, что мир восхитителен. И  что
милость  Господня  проявляет  себя  даже в страшных скотах, как
описано у Гонория Августодунского. Истинная правда.  Бывают  же
такие  большие змеи, которые глотают оленей и переплывают через
океан; бывает зверь  ценохорка  с  ослиным  туловом,  козлиными
рогами,  с грудью и челюстями льва, с конскими копытами, однако
раздвоенными, как у коровы, с пастью, растянутой до самых ушей,
с почти человеческим голосом, а на месте зубов -- у нее цельный
костяной вырост. Живет на свете и  мантихор,  у  которого  лицо
человека,  тройной  порядок  зубов,  туловище  льва, скорпионий
хвост, глаза болотного цвета, все же  тело  багряное,  а  голос
напоминает  сипение  змей;  лаком до человечьего мяса. У других
чудовищ случается и  по  восьми  пальцев  на  ладони,  волчиные
морды,  когти  крючками,  шкуры  овечьи,  покрик собачий; когда
стареют, они покрываются не сединой, а чернотою и на  множество
лет  переживают  человека.  Есть  создания  Божий  с  очами  на
ключицах, с двумя дырами на груди заместо ноздрей,  ибо  головы
они  не  имеют.  Есть  создания и другие, обитающие при течении
реки Ганг, которых держит на свете запах некоего плода, а  если
его от них удалить или их от него, погибают. И тем не менее все
эти непотребные твари дивным своим разнообразием возносят хвалу
Создателю  и  премудрости  Его; они так же восхваляют Бога, как
собака, бык, овца, ягня и рысь. Сколь же возвышенна, --  сказал
я,  повторяя  слова Винцента из Бовэ, -- самая низкая из красот
этого мира, и сколь удовлетворительно озирать  взглядом  разума
не  только  виды, числа и порядки вещей, с дивной затейливостью
установленные во всей вселенной, но также и коловращение времян
в последовательности их взлетов и падений, ввиду неотвратимости
смертного исхода, которому обещан всякий, кто рожден. И я готов
поклясться ныне, бедный грешник, всей душой, которой уж недолго
осталось пребывать пленницею плоти, что весь я был  в  тот  час
охвачен духовной нежностью к Создателю, к правилу этого мира, и
в  радостном  порыве несказуемо восхищался величием и крепостью
творения.

     В этом-то славном  расположении  духа  меня  и  нашел  мой
учитель, после того как я непроизвольно (ноги несли меня сами),
как  выяснилось,  несколько  раз обежал аббатство и очутился на
том же месте, где мы расстались двумя часами раньше.  Там  я  и
увидел  наконец  Вильгельма,  и то, что он сообщил, моментально
извлекло меня из задумчивости и  снова  обратило  мои  мысли  к
сумрачным тайнам аббатства.
     Вильгельм,  похоже,  был очень доволен. В руке у него была
записка Венанция, наконец-то прочитанная. Мы отправились в  его
келью, подальше от любопытных ушей, и он перевел мне се слово в
слово.  Вслед  за  строчкой,  записанной зодиакальным алфавитом
(8есге1ит имя АГпсае тапих хирга {с1о1ит а§е рптит  е1  зерИтит
йе яиа1иог), по-гречески было написано следующее:

     Ужасный яд даст очищение... Лучшее оружие против врагов...
     Показывай   низких   и  уродливых  людей,  из  недостатков
извлекай удовольствие... Не должны умирать... Не в домах  царей
и  властителей,  а  в сельских хижинах... после обильной пищи и
возлияний... приземистые тела, безобразные лица...
     Лишают девства, ложатся с блудницами,  не  злоумышляя,  не
опасаясь...
     Другая истина. Другой образ истины.
     Досточтимые фиги.
     Бесстыдный камень катится по равнине... на глазах...
     Надо обманывать и изумлять обманом, описывать вещи обратно
предполагаемому, говорить одно, а подразумевать иное.
     Им цикады будут петь, сидя на земле.

     И  все.  На  мой  взгляд,  маловато,  если  не  сказать --
ничтожно. Это очень походило на  бред  сумасшедшего,  что  я  и
высказал Вильгельму.
     "Может  статься...  Конечно,  в моем переводе сумасшествия
поприбавилось. Я ведь знаю греческий  довольно  приблизительно.
Кроме  того,  даже  если допустить, что Венанций слабоумен, или
что слабоумен сам автор книги,  это  все  равно  не  объясняет,
почему  столько  людей  (не все же они безумны?) тратят столько
сил. Одни, чтобы упрятать  эту  книгу,  другие,  чтобы  до  нее
добраться".
     "А точно ли это выписки из той таинственной книги?"
     "Это  точно выписки, сделанные Венанцием. Взгляни и можешь
убедиться: это не похоже на старинный пергамент. И скорее всего
выписки сделаны  по  ходу  чтения  книги.  Иначе  при  чем  тут
греческий  язык?  Я уверен, что Венанций списывал в сокращенном
виде некоторые места сочинения, добытого из предела Африки.  Он
перенес  его  в скрипторий и стал читать, отмечая для себя все,
что казалось ему важным. Потом что-то случилось. То ли он плохо
себя почувствовал, то ли услышал чьи-то шаги.  Тогда  он  укрыл
книгу   вместе   с  выписками  у  себя  под  столом,  вероятно,
предполагая вернуться следующей ночью... Как  бы  то  ни  было,
этот  листок -- единственное, что нам поможет узнать содержание
той таинственной книги, а содержание книги -- единственное, что
поможет найти убийцу. Потому что в каждом убийстве, совершенном
ради  обладания   предметом,   именно   этот   предмет   всегда
сообщает...  пусть немного, но сообщает о личности убийцы. Если
убили за пригоршню золота -- значит, преступник жадный человек.
Если убили  за  книгу  --  значит,  убийца  готов  любой  ценой
скрывать заключенные в ней тайны. Следовательно, надо выяснить,
что написано в книге, которой у нас нет".
     "И   вы   способны  по  нескольким  строчкам  восстановить
содержание книги?"
     "Милейший Адсон, эти строчки похожи на отрывки сакрального
текста, смысл которого гораздо шире, чем буквальное содержание.
Прочитав эту запись сразу после  разговора  с  келарем,  я  был
поражен  некоторыми схождениями. Тут тоже говорится о простецах
и крестьянах как о носителях другой истины, отличной от  истины
мудрецов. Келарь обмолвился, что существует тайное союзничество
между  ним  и  Малахией.  А  что  если  Малахия прячет какие-то
еретические документы, доверенные ему Ремигием? Это значило бы,
что  Венанций  читал   и   переписывал   секретное   воззвание,
касающееся сообщества грубых и простых людей, восстающих против
всего и вся. Вот только..."
     "Что только?"
     "Две  вещи  свидетельствуют против этой версии. Во-первых,
Венанция,  судя  по  всему,  подобные  материи  совершенно   не
интересовали.   Он  был  переводчик  греческих  текстов,  а  не
глашатай еретических учений... А во-вторых, высказывания насчет
фиг, камня и цикад с этой гипотезой не согласуются".
     "Тогда, может быть, это загадки  со  скрытым  смыслом?  --
допытывался я. -- Или у вас имеются другие предположения?"
     "Имеются.  Но пока что смутные. Когда я читал этот листок,
меня не покидало чувство, будто я что-то  подобное  где-то  уже
читал.   Мне  даже  вспоминались  фразы,  почти  совпадающие  с
некоторыми из этих. Но я читал их  в  другом  месте...  У  меня
ощущение,  будто здесь говорится о чем-то, о чем уже говорилось
в последние дни... Но  я  не  могу  вспомнить.  Надо  подумать.
Наверное, надо почитать другие книги".
     "Как?  Чтоб  узнать, что сказано в книге, вам нужно читать
другие книги?"
     "Иногда это помогает. Книги часто  рассказывают  о  других
книгах.  Иногда  невинная  книга  --  это как семя, из которого
вдруг вырастает книга опасная.  Или  наоборот  --  это  сладкий
побег  от  горчайшего  корневища.  Разве, читая Альберта, ты не
можешь представить себе, что говорилось у Фомы? А читая Фому --
представить себе, о чем писал Аверроэс?"
     "Точно, точно!" -- с  восхищением  отозвался  я.  До  этой
минуты я был совершенно уверен, что во всякой книге говорится о
своем,  либо  о  божественном,  либо  о мирском, но -- всегда о
своем и  всегда  о  том,  что  находится  вне  книг.  А  теперь
благодаря Вильгельму я увидел, что нередко одни книги говорят о
других  книгах,  а  иногда они как будто говорят между собой. В
свете этих размышлений  библиотека  показалась  мне  еще  более
устрашающей.  В ее недрах долгие годы и века стоял таинственный
шепот, тек едва уловимый разговор пергаментов,  жизнь,  скрытая
от  глаз,  в этом приюте могуществ, неподвластных человеческому
разумению,  в  сокровищнице,  где  тайны,  взлелеянные  многими
умами,  спокойно  пережили всех -- и тех, кто их открыл, и тех,
кто повторял вслед за открывателями.
     "Но раз так, -- сказал я, -- какой  смысл  прятать  книги?
Если   по  тем,  что  позволены,  легко  восстановить  те,  что
запретны?"
     "Применительно к столетиям -- это лишено  всякого  смысла.
Применительно  к  годам  и дням -- кое-какой смысл есть. Видишь
же, как они сумели нас запутать".
     "Значит, библиотеки не распространяют истину, а  замедляют
ее продвижение?" -- изумленно спросил я.
     "Не всегда и не обязательно. Но в данном случае -- да".

     Четвертого дня     ЧАС ШЕСТЫЙ,

     где Адсон отправляется за трюфелями, а возвращается
     с миноратами, и те держат с Вильгельмом и Убертином
     совет, на котором много неутешительного говорится
     об Иоанне XXII

     После  этого  философствования учитель решил больше ничего
не делать. Я уже говорил, что у  него  иногда  случались  такие
припадки  безволия,  совершенной  прострации  и праздности, как
будто внезапно движение планет его жизни останавливалось  и  он
останавливался  сам  вместе  с движением и с планетами. Так и в
это  утро.  Он  растянулся  на  соломенной   подстилке,   глаза
уставились  в  пустоту,  руки  перекрестились  на  груди,  губы
слабовато шевелились, как будто  бы  он  читал  молитву,  но  с
полуминутными замираниями и без какой бы то ни было набожности.
     Я   подумал,  что  он  думает,  --  и  решил  уважать  его
медитацию. Спустился снова на двор и увидал, что солнце за  это
время  потускнело.  После  яркого и солнечного утра (день в это
время приближался к окончанию  своей  первой  половины)  погода
становилась   туманной,   пасмурной.   Тяжелые   тучи  медленно
наползали с полуночи и  сваливались  в  чашу  горного  овершия,
затягивая   монастырь   белесоватой   пеленой.  С  неба  что-то
моросило; казалось, будто мокрые испарения отходят и от  земли,
но  на  этой  высокогорной  вершине  трудно  было  разобраться,
подымается или же опускается туман. Становилось сумрачно, и уже
еле-еле различались очертания самых удаленных домов.
     Я увидел, что Северин куда-то собирается со свинарями и  с
их  питомцами,  и  все  очень веселы. Он сказал, что сейчас они
сойдут по горному отрогу  в  долину  и  будут  разыскивать  там
трюфели. Я в оную пору еще не знал этого тончайшего ископаемого
кушанья,  произраставшего  у  них на полуострове и, по-моему, в
основном в бенедиктинских местах: возле Нурсии -- черный,  а  в
той  области,  где  мы  были,  -- белый, самый пахучий. Северин
рассказал мне,  каков  он  и  до  чего  вкусен,  приготовленный
различнейшими способами. И добавил, что найти его очень трудно,
так  как  он  прячется  под землею, он скрытнее любого гриба, и
единственное   из   животных,   кто   умеет   доставать    его,
руководствуясь  нюхом,  --  это  свинья. Вот только плохо, что,
начав отрывать свой трюфель, свинья  немедленно  хочет  сожрать
его,  и  тогда  надо  быстро  отогнать свинью и самому выкопать
трюфель. Впоследствии я узнал, что многие даже и из  дворянства
не  гнушались  подобною охотой, поспешая следом за свиньею, как
за благороднейшим гончим псом, а за ними в свою очередь  бежали
холопы  с  заступами  в  руках.  Более  того, я припоминаю, как
позднее, когда уже  миновали  годы,  один  господин  у  меня  в
отечестве,  проведав, что мне знакома Италия, спросил меня, как
это получается, что у итальянцев дворяне ходят выпасать свиней,
и я расхохотался, догадавшись, что речь  идет  о  трюфелях.  Но
когда  я  объяснил  ему,  что  эти  господа  со свиньями искали
трюфели под землею, чтобы выкопать их и съесть, он уразумел это
в таком смысле, что они искали "бег ТеиГе1", то есть  черта,  и
стал   испуганно   креститься,   глядя   с  недоумением.  Потом
двусмысленность разъяснилась, и мы оба очень  смеялись.  Такова
вот   магия   людских   наречий,   в  которых  согласно  разным
соглашениям между людьми  в  различных  случаях  признаются  за
почти одинаковыми звуками совершенно различные смыслы.
     Заинтересованный  сборами  Северина,  я решил сопровождать
его по склону, вдобавок понимая,  что  он  затеял  эту  веселую
охоту  отчасти  ради  того, чтоб развеяться от мрачных событий,
подавлявших нас всех; и я, обдумывая это, пришел к выводу, что,
может быть,  помогая  ему  развеять  тяжкие  мысли,  я  мог  бы
одновременно  --  ну, если не совершенно переменить, то хотя бы
успокоить свои собственные. Но не могу утаить  вместе  с  этим,
раз  уж  я поклялся писать всегда и окончательно только правду,
что в глубине души меня манило и притягивало и то  соображение,
что,  может  быть,  ненароком,  сходя в долину, я мог бы как-то
случайно увидеть кое-кого, о ком говорить не буду. Я  попытался
отвлечь  самого  себя  от этой мысли, заверяя чуть ли не вслух,
что поход мой может быть  очень  полезен,  поскольку  ожидается
появление двух делегаций, и я мог бы первым заметить их.
     По   мере  того  как  мы  сходили  горною  тропою,  воздух
прояснялся; не то чтобы снова вышло солнце --  нет,  на  высоте
небес  как стояли, так и продолжали стоять свинцовые облака, --
но очертания предметов становились более  четкими,  потому  что
скопление влаги оставалось на вершине горы, над головами. Более
того:  когда  мы  опустились  уже  довольно  низко, я обернулся
посмотреть на нашу гору  и  совершенно  ничего  не  увидел:  от
половины  подъема  и  выше  все  --  овершье горы, плоскогорье,
Храмина, стены,-- все укутывалось туманом.
     Утром нашего приезда, когда мы поднимались на эту гору,  с
некоторых  поворотов  было видно не более чем в десяти милях от
нас, а может быть и ближе, -- море. И все наше восхождение было
волшебно и состояло из неожиданностей, потому  что  попеременно
мы оказывались то на какой-то открытой террасе, выступавшей над
живописным морским побережьем, то, почти что сразу после этого,
ныряли в узкое зловещее ущелье, где горы наваливались на горы и
одна  гора  загораживала  другой  вид на дальний манящий берег;
туда  и  солнце  добиралось  не  всегда,  не  на  всю