волшебники  тоже  творили  чудеса",  --  веско
промолвил Дальбена.
     "Да, -- парировал Иероним, -- но при помощи магии. Ты что,
собираешься   уравнять  чудеса  Иисуса  с  чудесами  колдунов?"
Собрание возмущенно зашумело. "И наконец, -- продолжал Иероним,
уже  чувствовавший  себя  почти  победителем,  --  его  милости
кардиналу  Поджеттскому заблагорассудилось объявить еретическим
положение о бедности Христовой, а между тем именно на этом и ни
на каком ином положении основывается правило такого ордена, как
францисканский, знаменитого тем, что  не  существует  ни  одной
страны  мира,  куда  бы  не устремлялись его сыны, проповедуя и
проливая свою кровь бессчетно, от самого  Марокко  и  до  самой
Индии!"
     "Блаженная  душа  святого Петра Испанского, -- пробормотал
Вильгельм. -- Спаси и помилуй нас".
     "Возлюбленный брат, -- завизжал тогда Дальбена, делая  шаг
вперед.  -- Рассказывай сколько хочешь о крови своих собратьев,
но только не забывай, что нисколько не меньшие жертвы понесли и
приверженники других орденов!"
     "При всем  моем  уважении  к  его  милости  кардиналу,  --
выкрикнул  Иероним,  -- ни один доминиканец не лишился жизни от
рук неверных, в то время как только в  мою  бытность  девятерым
миноритам пришлось принять мученичество!"
     Пылая  лицом,  приподнялся  с  места  доминиканец, епископ
Альбореа. "Если на то пошло, лично я могу доказать, что задолго
до  того,  как  минориты  попали  в  Татарию,  папа  Иннокентий
направил туда трех доминиканцев!"
     "Вот  как? -- хмыкнул Иероним. -- Однако я точно знаю, что
минориты в Татарии уже восемьдесят  лет  и  возвели  там  сорок
христианских  храмов по всей стране, в то время как доминиканцы
имеют только пять резиденций у самого побережья, и  всех-то  их
вместе там от силы пятнадцать человек! И этим вопрос решается!"
     "Нет,  никакой  вопрос  не  решается!  --  заорал  в ответ
Альбореа.    --    Потому    что    эти     минориты     плодят
еретиков-голодранцев,  точно  суки,  плодящие  щенков,  и везде
суются со своими заслугами, и тычут всем в нос своих мучеников,
а сами  имеют  совсем  неплохие  церкви,  добротные  одежды,  и
покупают   и   продают   точно   так   же,   как   все   прочие
священнослужители!"
     "Нет уж, сударь вы мой, не так, -- отвечал, тряся пальцем,
Иероним. -- Они-то сами ничего не продают и ничего не покупают,
а прибегают   к   посредничеству   прокураторов   апостольского
престола,  м  прокураторы выступают владельцами, в то время как
минориты -- только пользователями!"
     "О-о, неужели! -- осклабился Альбореа. -- А сколько  добра
лично  ты  купил  и  спустил безо всякой помощи прокураторов? У
меня есть данные о кое-каких имениях, которые..."
     "Если я что-то сделал  неправильно,  --  поспешно  перебил
Иероним,  -- это не имеет никакого отношения к ордену, а только
к моей собственной слабости".
     "Но достопочтенные собратья, --  вмешался  в  их  разговор
Аббон,  --  наша проблема не в том, бедны ли минориты, а в том,
беден ли был Господь наш Иисус Христос".
     "И все-таки, -- снова послышался голос Иеронима,  --  наша
проблема  не  в  том,  бедны ли минориты, а в том, беден ли был
Господь наш Иисус Христос".
     "Святой  Франциск,  защити   своих   бедных   детей",   --
безнадежно проговорил Вильгельм.
     "Вот этот довод, -- продолжал Иероним. -- Жители Востока и
Греции, лучше нас изучившие творения святых отцов, твердо стоят
на том,  что  Христос  был  беден.  А  если уж эти еретики, эти
раскольники столь явственно утверждают столь явственную истину,
мы что же -- хотим перещеголять их в ереси  и  раскольничестве,
отрицая  эту  истину? Да жители Востока, когда бы услыхали, как
некоторые из нас проповедуют против  этой  истины,  --  тут  же
побили бы камнями!"
     "Что ты несешь, -- выкрикнул Альбореа. -- Почему тогда они
не побивают доминиканцев, проповедующих против этого?"
     "Доминиканцев?  Да потому, что ни одного доминиканца в тех
краях никто не видел!"
     Альбореа,  полиловев  от  злобы,  заявил,  что  этот  брат
Иероним  пробыл в Греции от силы пятнадцать лет, а вот он живет
там чуть ли не с детства. Иероним отвечал, что этот доминиканец
Альбореа, возможно, и заезжал в Грецию,  но  ради  того,  чтобы
роскошествовать  в  епископских  дворцах,  а  он, францисканец,
пробыл там не пятнадцать, а ровнехонько  двадцать  два  года  и
проповедовал  в Константинополе, перед самим императором. Тогда
Альбореа,  исчерпавший  все   доводы,   вознамерился   пересечь
пространство,  отделявшее  его  от  миноритских скамей, выражая
громким голосом ив таких словах, которые  я  не  отважусь  ныне
привести,   решительное  намерение  выщипать  бороду  Каффскому
епископу, в мужественности которого он сомневается и  которого,
следуя  логике  возмездия, желает наказать, употребив эту самую
бороду наподобие розги.
     Другие минориты кинулись к собрату и стеной встали  вокруг
него;  авиньонцы  предпочли  прийти  на  помощь  доминиканцу, и
воспоследовала (Господи, сжалься над досто-вернейшими из  твоих
сыновей!)  такая  свалка,  что  Аббат  и кардинал не могли даже
докричаться до воюющих. В сумятице битвы минориты и доминиканцы
обращались друг к другу с таким недружелюбием, как будто и те и
другие воображали себя христианами, сражающимися против мавров.
На  местах  оставались  только  двое:  с  одной  стороны  стола
Вильгельм  Баскервильский, с другой -- Бернард из Ги. Вильгельм
казался удрученным,  а  Бернард  радостным,  если,  конечно,  о
радости  могла  свидетельствовать  бледная  улыбка, наморщившая
губы инквизитора.
     "А что, нет лучших аргументов, -- спросил я у учителя в то
время, как Альборса тянулся  к  бороде  епископа  Каффского,  а
прочие  его  удерживали,  --  чтобы  доказать  или опровергнуть
бедность Христа?"
     "Но  ведь  ее  с  равным  успехом  можно  и   доказать   и
опровергнуть,   милый  мой  Адсон,  --  отвечал  Вильгельм,  --
поскольку   совершенно   невозможно   установить   из   текстов
евангелий,  считал  ли  Христос  своей  собственностью,  и если
считал, то в какой степени, ту тунику, которую носил на себе, а
износив -- вероятно, выбрасывал. К тому же, если  угодно,  Фома
Аквинский  рассуждает  о  собственности решительнее, нежели мы,
минориты. Мы говорим: ничем не владеем и всем пользуемся. Он же
говорит: считайте, что владеете всем. Но только ради того,  что
если кому-нибудь понадобится то, чем вы владеете, вы дадите это
ему -- и не по вашему благоусмотрению, а по обязанности. Однако
вопрос  не  в  том,  был  ли  Христос беден, а в том, должна ли
бедной быть церковь.  А  бедность  применительно  к  церкви  не
означает  -- владеть ли ей каким-либо дворцом или нет. Вопрос в
другом: вправе ли она диктовать свою волю земным владыкам?"
     "Так  вот  почему,  --  сказал   я,   --   император   так
поддерживает рассуждения миноритов о бедности?"
     "Ну  конечно.  Минориты  участвуют  в  императорской  игре
против папы. Но для Марсилия и для меня игра, которая  ведется,
-- двойная.   И   мы   хотели   бы,  чтобы  императорская  игра
способствовала нашей и  послужила  бы  нашей  идее  человечного
правления".  "А  вы  скажете  это,  когда будете выступать?" "С
одной стороны, если бы я сказал это,  я  исполнил  бы  задание,
полученное мною: выразить мнение имперских богословов. С другой
стороны,  сказавши  это, я провалю задание, поскольку смысл его
-- облегчить проведение второй, авиньонской, встречи.  А  я  нс
думаю,  чтобы Иоанн пожелал, чтоб я явился в Авиньон говорить о
подобных вещах".
     "И что теперь?"
     "И теперь то, что я  во  власти  двух  противонаправленных
стремлений,  подобно  ослу, не знающему, который из двух мешков
сена предпочесть. Дело в том,  что  перемены  еще  не  назрели.
Марсилий уповает на какие-то мгновения метаморфозы...
     Между  тем Людовик ничем нс лучше, своих предшественников,
хотя в данный момент он -- единственная наша опора в  борьбе  с
такими   ничтожествами,   как  Иоанн.  Наверное,  мне  придется
говорить.  Если  только  эта  парочка  сейчас  друг  друга   не
придушит.   В   любом  случае  ты,  Адсон,  давай  пиши.  Пусть
сохранится хоть какой-то след того, что сейчас происходит".  "А
Михаил?"
     "Боюсь,   он  напрасно  теряет  время.  Кардиналу  отлично
известно, что папа не заинтересован в  примирении.  Бернард  Ги
знает,  что  его задача -- сорвать эту встречу. А Михаил знает,
что поедет в Авиньон  на  любых  условиях,  так  как  не  может
допустить,  чтобы  орден  потерял  последнюю  связь  с папой. И
рискнет жизнью".
     Пока мы беседовали -- не знаю, правда, как  нам  удавалось
расслышать  друг друга, -- диспут достиг кульминации. Вмешались
лучники, повинуясь приказу Бернарда Ги, и выстроились посредине
залы,   препятствуя   двум   шеренгам   прийти    в    решающее
соприкосновение.  Но  нападающие  и  обороняющиеся, находясь по
разные стороны крепостной стены, осыпали друг друга попреками и
ругательствами, которые я смогу привести лишь выборочно  и  без
всякой  надежды  установить  в отдельных случаях авторство, ибо
необходимо учитывать, что все эти выступления произносились  не
по  очереди  --  как  протекала бы подобная дискуссия у меня на
родине, -- а по южному обыкновению: таким образом,  что  каждое
высказывание  накатывалось  на  предыдущее, как волны бушующего
моря.
     "В Евангелии сказано, что Христос имел кошелек!"
     "Уймись ты со своим кошельком, который вы малюете даже  на
распятиях!  Ты  что  думаешь  --  по какой причине Господь Бог,
будучи в Иерусалиме, каждый вечер возвращался в Вифанию?"
     "Если Господь Бог предпочитал ночевать в Вифании, это  его
дело! Ты что, будешь указывать, где ему ночевать?"
     "Нет,  я  не буду указывать, старый козел! Но имей в виду:
Господь Бог возвращался в Вифанию потому, что у  него  не  было
денег заплатить за гостиницу в Иерусалиме!"
     "Сам  ты  козел,  Бонаграция!  А  чем,  по-твоему, питался
Господь Бог в Иерусалиме?"
     "Ты что, считаешь, что если лошадь берет от хозяина  корм,
чтоб не умереть с голоду, -- этот корм ее имущество?"
     "Ага!  Ты  сравнил Христа с лошадью!" "Нет, это ты сравнил
Христа с продажными прелатами, которые кишат у вас  при  дворе,
как в навозной куче!"
     "Вот  как?  А  сколько  раз  папская  курия  впутывалась в
судебные процессы, чтобы вызволять ваше собственное добро?"
     "Церковное добро, а не  наше  собственное!  Мы  им  только
пользуемся!"
     "Пользуетесь,  чтобы  объедаться,  чтобы  обставлять  ваши
роскошные храмы золотыми  статуями!  Ах,  лицемеры,  вместилища
беззаконий,  гробы  повапленные, клоаки разврата! Вам прекрасно
известно, что  милосердие,  а  вовсе  не  бедность  --  главный
принцип   праведной   жизни!"  "Это  сказал  ваш  прожора  Фома
Аквинский!" "Ты, кощун! Думай что мелешь! Тот, кого  ты  назвал
прожорой,   --   канонизованный   святой,   почитаемый  римской
церковью!"
     "Фу-ты,  ну-ты!  Канонизованный  святой!  Да   Иоанн   его
канонизовал,  чтоб  насолить  францисканцам!  Ваш папа не имеет
права назначать святых, потому что  сам  он  еретик!  и  вообще
ересиарх!"
     "Эту  песенку  мы  не  впервые  слышим!  Поете  под  дудку
баварского  чучела,  повторяете  то  же,  что   он   тявкал   в
Сексенгаузене с подсказки вашего Убертина!"
     "Выбирай  выражения, ты, свинья, отродье Вавилонской курвы
и всех прочих шлюх! Всем известно, что в тот год Убертин был не
при императоре, а  как  раз  в  вашем  Авиньоне,  на  службе  у
кардинала  Орсини,  и  папа  даже  посылал  его  с поручением в
Арагон!"
     "Знаем, знаем, как он терся со  своим  обетом  бедности  у
стола  кардинала! Точно так же как теперь околачивается в самом
богатом аббатстве на полуострове! Убертин, а если тебя  там  не
было, скажи, кто подсунул Людовику твои писания?"
     "Что  я,  виноват,  если  Людовик использовал мои писания?
Конечно, твои он не использует, поскольку ты неграмотный!"
     "Кто, я неграмотный? А ваш  Франциск  был  грамотный,  что
разговаривал только с курицами?"
     "Святотатство!"
     "Это ты святотатствовал, полубратский потаскун!"
     "Никогда я не был потаскуном, и ты это знаешь!"
     "А  кем  ты  был  со  своими полубратьями, когда залезал в
кровать Клары Монтефалькской?"
     "Разрази  и  убей  тебя  Господь!  Я  в  те  времена   был
инквизитором, а Клара уже и тогда вся благоухала святостью!"
     "Клара-то благоухала, да ты не к тем запахам принюхивался,
когда читал утреню монашенкам!"
     "Говори,  говори,  гнев Господен все равно тебя постигнет,
как постигнет и твоего хозяина,  пригревшего  двух  отъявленных
еретиков   --  остгота  Экгарта  и  английского  чернокнижника,
которого вы зовете Бранусертоном!"
     "Достопочтенные братья, достопочтенные братья!" -- взывали
кардинал Бертран и Аббат.

     Пятого дня     ЧАС ТРЕТИЙ,

     где Северин сообщает Вильгельму о необычной книге,
     а Вильгельм сообщает делегатам необычные воззрения
     на проблему мирской власти

     Спор разгорался еще сильнее, когда  один  из  послушников,
карауливших   за   порогом,   вошел   в   двери,   добрался  до
противоположного конца залы, пригибаясь, как  человек,  бегущий
через поле в грозу, приблизился к Вильгельму и прошептал ему на
ухо,  что Северину необходимо срочно с ним поговорить. Мы вышли
в   сени,   забитые   любопытными   монахами,   которые   жадно
вслушивались  в  голоса  за  дверью,  надеясь сквозь крик и шум
разобрать, что же происходит в зале. В первых  рядах  находился
Имарос Александрийский, встретивший нас своей обычной ухмылкой,
полной   снисхождения  к  ничтожеству  бедного  рода  людского.
"Несомненно,  с  тех  пор,  как  появились  нищенские   ордены,
христианский дух изрядно возвеличился", -- сказал он.
     Вильгельм   довольно   грубо  отодвинул  его  с  дороги  и
направился к Северину,  поджидавшему  в  углу.  Тот  был  очень
встревожен  и  не  хотел ни о чем говорить в толпе, но сумятица
происходила  такая,  что  найти  тихое  место  было  совершенно
невозможно.  Мы  собрались  выйти  на  улицу,  но тут на пороге
капитулярной залы показался  Михаил  Цезенский  и  стал  делать
Вильгельму  знаки,  чтобы  тот шел обратно, так как скандал, по
всей видимости, утихает и можно продолжать обсуждение.
     Вильгельм, разрываясь между  двумя  новыми  мешками  сена,
велел  Северину  говорить здесь, только тихо. И Северин перешел
на шепот, стараясь, чтоб никто его не услышал.
     "Беренгар действительно побывал  в  больнице,  прежде  чем
укрыться в банях", -- сказал он.
     "Откуда ты знаешь?"
     Тут   кое-кто   из   монахов  пододвинулся  поближе.  Наше
перешептывание  явно  привлекало  интерес.  Северин  еще  более
понизил голос, непрерывно озираясь по сторонам.
     "Ты  мне  говорил  тогда,  что у этого человека... кое-что
имелось при себе...  Ну  так  вот,  я  нашел  нечто  у  себя  в
лаборатории...  Среди прочих книг. Неожиданно. Это чужая книга.
Очень странная книга".
     "Должно быть, та самая, -- торжествующе сказал  Вильгельм.
-- Скорей неси сюда".
     "Я  не  могу,  --  отвечал  Северин.  --  Потом объясню. Я
обнаружил... По-моему, я обнаружил нечто  любопытное...  Пойдем
со  мной.  Я  сам  покажу  тебе книгу. Очень осторожно..." -- и
внезапно умолк. Мы подняли глаза и  заметили,  что,  по  своему
обыкновению бесшумно и совершенно внезапно, рядом с нами возник
Хорхе. Он вытягивал вперед руки, как будто, непривычный к этому
помещению,  не  мог  понять,  куда  идет.  Обыкновенный человек
безусловно не разобрал бы шепота Северина, но я уже имел случай
убедиться, что слух у  Хорхе,  как  и  вообще  у  слепцов,  был
исключительно обострен.
     Тем  не  менее вид у старца был такой, словно он ничего не
слышал. И двигался он в направлении совершенно  противоположном
нашему.  Натолкнувшись  на  одного  из монахов, он о чем-то его
попросил. Тот, почтительно  взявши  Хорхе  под  руку,  повел  к
выходу.  Тут  на пороге зала снова появился Михаил и снова стал
звать Вильгельма, и  моему  учителю  пришлось  принять  спешное
решение.
     "Вот  о  чем я тебя попрошу, -- сказал он Северину. -- Как
можно скорее вернись откуда пришел. Запрешься  и  будешь  ждать
меня.  А ты, -- обратился он ко мне, -- иди за Хорхе. Даже если
он что-то унюхают, не думаю, чтобы он сразу же потребовал вести
себя в лечебницу. В любом  случае  --  доложишь  мне,  куда  он
направился".
     Он  сделал  шаг  в  сторону залы и в этот миг заметил (как
заметил и я), что Имарос, расталкивая всех,  пробивается  через
толпу,  стараясь  догнать  уходящего  Хорхе.  И  тут  Вильгельм
допустил ужасную неосторожность. Ибо самым громким голосом,  из
одного  конца  сеней в другой, он прокричал Северину, стоявшему
уже на  пороге  выхода:  "Запомни!  Ни  в  косм  случае  нельзя
допустить, чтобы эта... Эти записи вернулись на старое место!"
     Я,  уже  успевший отойти на порядочное расстояние вдогонку
Хорхе, в тот же миг увидел, что у косяка наружной  двери  замер
келарь,  который, услыхав последние слова Вильгельма, переводит
полный ужаса взор с моего учителя на травщика и обратно, а лицо
его искажено страхом. Он впился взглядом в выходящего Северина,
а потом тронулся с места и пошел прямо за ним. Я  тоже  выбежал
из сеней, так как боялся упустить из виду Хорхе, который уходил
от  меня все дальше и почти что растаял в тумане. Но и эти двое
-- травщик  с  келарем,  --   удалявшиеся   в   противоположном
направлении,  могли  в  любой  момент нырнуть за белую завесу и
исчезнуть. Я спешно соображал, что  же  делать.  Приказано  мне
было   следить  за  слепцом.  Но  этот  приказ  основывался  на
опасении,  что  слепец  потащится   к   больнице.   Между   тем
направление,  избранное  им  и  его  провожатым, было иным. Они
пересекали внутренний дворик, чтобы попасть не то в церковь, не
то  в  Храмину.  А  вот  келарь,  напротив  того,  явно   решил
преследовать травщика. Вильгельма же в первую очередь волновало
то,  что  могло  произойти  в  лаборатории.  Взвесив все это, я
понял, что надо идти за этими двумя. В то же время хотелось  бы
знать, куда подался Имарос. Хотя у него, разумеется, могли быть
и свои дела, совершенно не связанные с нашими.
     Я  последовал  за  келарем  на разумном расстоянии -- так,
чтобы не потерять его из  виду.  Он  же  стал  замедлять  шаги,
видимо,  чувствуя,  что  за  ним кто-то следит. Он никак не мог
видеть, что тень, наступающая ему на пятки, это я. Точно так же
как и я не мог видеть, что тень, которой я наступаю  на  пятки,
-- это  он.  Но  подобно тому, как я не сомневался относительно
него, он не сомневался относительно меня.
     Отвлекая внимание на себя, я тем самым  не  подпускал  его
тишком  близко  к  Северину.  Поэтому,  когда  здание лечебницы
наконец показалось из тумана, дверь была уже  заперта  изнутри.
Северин,  слава небесам, благополучно добрался до места. Келарь
еще раз оглянулся и посмотрел в мою сторону -- я тут же замер в
полной  неподвижности  словно  садовое  дерево,  --  а   затем,
по-видимому,  он  принял  какое-то решение, повернулся и ушел в
сторону кухни. Я поразмыслил и счел  свою  работу  выполненной.
Северин  был  человек  благоразумный,  способный поберечься без
моей помощи и явно не расположенный отпирать кому  попало.  Так
что  делать  здесь  мне  было  нечего.  Вдобавок  я  сгорал  от
любопытства, желая узнать, что происходит в капитулярной  зале.
Поэтому  я  решил,  что  могу  возвращаться к своему протоколу.
Возможно, я поступил неправильно. Надо было мне остаться  возле
дома  в  карауле,  и  мы  бы  избежали  стольких  последовавших
несчастий! Но это я знаю сейчас, а тогда нс знал.
     Подымаясь в сени, я почти что налетел на Бенция,  который,
хихикнув,  обратился  ко  мне голосом сообщника: "Северин нашел
кое-что оставшееся от Беренгара, правда?"
     "Ты-то почем знаешь?" -- невежливо ответил я, держа себя с
ним как с равным, отчасти от злости