против
безрассудной  любови -- ничего не может человек!", и я осознал,
что теперь уже неважно -- в дьяволовой я западне или  в  божией
благодати,  и  что  теперь я бессилен остановить то, что движет
мною, и -- "Слабею, -- восклицал я, -- слабею, и знаю  причину,
знаю,  но не берегусь!" Потому что сладость розы исходила от ее
уст, и прекрасны были ступни ее в сандалиях, и ноги ее были как
колонны, и как колонны округления ее бедр -- дело рук искусного
художника. "Любовь моя, ты,  дочь  наслаждений!  Царь  пленился
твоими  косами",  --  шептал  я  про  себя,  я  был  окружен ее
объятием, и вдвоем мы падали  на  непокрытый  кухонный  пол,  и
неизвестно,  ее  ли стараниями или собственными, я избавился от
послушнической рясы, и мы не стыдились ни себя ни друг друга, и
cuncta erant bona.1
     И она лобызала лобзанием уст своих, и ласки ее были  лучше
вина, и благовонны се ароматы, и прелестна шея ее в жемчугах, и
ланиты  ее под подвесками. "Как прекрасна ты, возлюбленная моя,
как прекрасна! И очи твои голубиные, -- говорил  я,  --  покажи
мне  лице  свое,  дай мне услышать голос твой, потому что голос
твой сладок и лице твое восхитительно, ты  свела  меня  с  ума,
любовь  моя,  сестра,  ты  свела меня с ума одним взглядом очей
твоих, одним ожерельем на шее твоей, сотовый мед каплет из  уст
твоих, невеста, мед и молоко под языком твоим, запах от дыхания
твоего  как  от  яблок,  груди  твои как грозди, твои груди как
кисти винограда, небо твое как чудесное вино; вино течет  прямо
к  любви  моей,  капли  его  у меня на устах, на зубах. Садовый
источник, нард и шафран, аир и корица, мирра и алой.  Я  вкушаю
соты и мед, напьюсь вина и молока". Кто же была, кто же была та
единственная, она, голубка, блиставшая как заря, прекрасная как
луна, светлая как солнце, грозная, как полки со знаменами?
     О  Господи  Боже  мой!  Если душа восхищена от тебя, тогда
наивысшее  благо  --  любить,  что  видишь  (разве  не   так?),
наивысшее  счастье  --  иметь,  что  имеешь.  Тогда будешь пить
благодать из собственного источника (разве  не  так  сказано?),
тогда  причастишься  истинной жизни, которую после этой бренной
земной предстоит нам провождать  рядом  с  ангелами,  в  вечном
грядущем...  Вот  как  я  мыслил.  И  понимал, что внезапно все
пророчества  сбываются.  Наконец  сбываются,  так  как   девица
переполняла  меня  неописуемыми  наслаждениями  и  мое тело как
будто бы превратилось в огромное око, и я видел вперед и назад,
ясно видел все окружающие  вещи.  И  я  постиг:  из  того,  что
называется  любовью, происходят и единение и нежность и добро и
поцелуй и объятие. Я уже слыхал подобное, но думал, что говорят
о другом. И лишь на некую долю секунды, когда радость моя почти
что подходила к зениту, я ужаснулся -- а не  нахожусь  ли  этой
ночью  во  власти  полуденного  беса,  из  тех,  которые, когда
спросишь их на пределе блаженства: "Кто ты?" -- показываются  в
своем  настоящем  обличий  и  коварно похищают душу, а телесную
оболочку губят. Но тут же я сам себе ответил:  если  что  и  от
лукавого,  это  мои  колебания, ибо самое верное, самое доброе,
самое святое на свете  --  это  то,  что  я  сейчас  ощущаю,  и
сладость  этого все возрастает и возрастает от мига к мигу. Как
водяная капля, попав в вино, растворяется и принимает и цвет  и
вкус  вина,  как  накаленное на огне железо само превращается в
огонь, утрачивая первоначальную форму, как воздух,  пронизанный
солнечным светом, сам становится светом и сиянием, и это уже не
пронизанный  солнечным светом воздух, а сам солнечный свет, так
и я умирал в дивном благорастворении, и всего-то сил оставалось
пробормотать слова псалма: "Грудь моя как вино неоткрытое;  она
готова  прорваться,  подобно  новым  мехам",  и сразу же ударил
ослепительный свет, и в нем высветился сапфир, сверкающий ярким
и нежным огнем, и тот ослепительный свет влился  в  этот  яркий
огонь,  и  этот ярчайший огонь засиял сверканием сапфира, и это
огненное сверкание и этот нежнейший свет слились и вспыхнули  и
запылали и озарили все.
     Когда  я  почти  бездыханный  опускался  на  тело,  с коим
съединился и сросся, я узнал, на последнем  выходе  жизни,  что
пламя  родится  от дивного свечения, от внутреннего сияния и от
огненного пылания, причем дивное свечение палило меня, пока  не
ослеп,  а  огненное пылание жгло, пока не сгорел дотла. Затем я
постиг бездну и другие бездны, которые она призывала.
     Ныне, когда дрожащею рукой (и не  знаю  --  из-за  тягости
грехов  ли моих она дрожит, о которых выше повествую, или из-за
непозволительной печали по  том  давно  ушедшем  прожитом  дне)
кладу  на пергамент эти строки, я вижу, что обошелся совершенно
одинаковыми  словами  и  когда  передавал  греховное   упоение,
овладевшее  мною,  и  когда  описывал  несколькими листами выше
пламя, в котором принял  мученический  конец  брат  Михаил.  Не
случайно,  конечно,  моя рука, безропотная исполнительница воли
духа, избрала одинаковые выражения для передачи двух  настолько
различных  состояний;  видимо,  почти  одинаковым  образом я их
чувствовал и тогда, когда непосредственно жил  ими,  и  сейчас,
когда  старался  воскресить мои чувства снова и заставить ожить
на пергаменте.
     Есть таинственная мудрость в том, что  несоизмеримые  вещи
могут  быть  пересказаны  аналогичными словами; та же мудрость,
наверно, позволяет божественным  вещам  отображаться  в  земных
именованиях,  и  благодаря  символической  двусмысленности  Бог
может быть называем львом или леопардом, и смерть  ранением,  и
радость  пламенем,  и пламя гибелью, и гибель бездною, и бездна
проклятием, и проклятие -- обмороком, и обморок -- страстью.
     Почему я  в  своей  давней  молодости,  передавая  упоение
смертью, поразившее меня в мученике Михаиле, обратился к тем же
самым  словам, к которым обратилась и святая, передавая упоение
жизнью (жизнью в Боге), -- и почему я не мог  не  обратиться  к
ним  же,  передавая  свое упоение (провинное и преходящее) моей
земною отрадой, которая самопроизвольно,  почти  сразу  же  как
завершилась, перешла внутри меня в чувство смерти, уничтожения?
Я   пытаюсь  рассуждать  сегодня  и  о  том,  каким  образом  я
воспринял, с промежутком  в  несколько  месяцев,  два  события,
каждое  из  которых  было  и  потрясающим  и печальным, и каким
образом за одну и ту же ночь в аббатстве  я  заново  пережил  в
памяти   первое  их  них  и  чувственно  пережил  другое  --  с
промежутком в несколько часов. И еще я размышляю о том, в каком
же виде почти одновременно я восстановил их  в  памяти  сейчас,
при  начертании  этих строчек, и какой судьбою в каждом из трех
случаев и описывал их для себя, употребляя слова, нашедшиеся  в
совершенно  других  обстоятельствах  и  найденные святою душой,
благорастворенной   в   созерцании   божественности.   Уж    не
святотатствовал  ли  я,  тогда  или  теперь?  Что же можно было
находить похожего между волею к смерти Михаила,  тем  трепетом,
который  охватил  меня  при  виде  пожирающего его пламени, тою
жаждой плотского соединения, которая владела мною  при  девице,
той   мистической   стыдливостью,   которая   предписывала  мне
аллегорический  способ  пересказа,  и  тем  самым   порывом   к
счастливому    самоотвержению,    который    побуждал    святую
самоуничтожиться в собственной любви ради новой жизни, безмерно
более  долгой,  даже  вечной?   Как   возможно,   чтобы   столь
разнородные  вещи описывались столь однородным образом? А между
тем именно в этом,  на  мой  взгляд,  и  содержится  назидание,
которое  нами  унаследовано  от  величайших докторов: "Любая из
сущих фигур настолько более явно отображает  истину,  насколько
более  открыто,  путем  непохожей похожести, фигурою себя, а не
истиной, являет". Но если любовь к пламени и любовь к бездне --
это фигуры любви к Господу, могут ли являться они  же  фигурами
любви  к  смерти и любви к греху? Д;1, точно так же как и лев и
змея  одновременно  выступают  фигурами   Христа   и   фигурами
нечистого.  Дело  в  том, что истинность интерпретации ничем не
может быть подтверждена, кроме как авторитетом Святейших Отцов,
а в случае, из-за которого я казнюсь ныне,  нет  авторитета,  к
которому  можно  было бы прибегнуть моему покорствующему уму, и
поэтому  меня  сжигают  сомнение  (вот  и  заново  фигура  огня
возникает и оттеняет собою зияние истины и полноту заблуждения,
вот  что  убивает  меня).  Что же происходит, о Господи, ныне у
меня на  душе,  когда  я  позволяю  захватить  себя  водовороту
воспоминаний  и  произвольно сочетаю различные эпохи, как будто
могу сметь изменять  последовательность  светил  и  порядок  их
небесного  коловращения?  Разумеется, я переступаю все границы,
положенные моему рассудку, греховодному и больному.
     Довольно, возвратимся к заданию, которое  я  смиренно  сам
себе  назначил.  Я  хотел  говорить  о  том  дне,  о  полнейшем
помрачении  чувств,  в  которое  рухнул  как  в  пропасть.  Ну,
прекрасно,  все,  что  сохранилось  в моей памяти, я изложил по
порядку, и пусть же на этом упокоится мое убогое перо честного,
непредвзятого летописца.
     Не знаю, сколько времени миновало,  прежде  чем  я  открыл
глаза. Ночной свет был гораздо тусклее: вероятно, луна скрылась
в  облаках.  Я  протянул руку в сторону -- и не нашел телесного
тепла. Я повернул голову. Девицы не было.
     Исчезновение  предмета,   возбудившего   мою   страсть   и
утолившего мою жажду, внезапно и резко дало мне почувствовать и
бренность  страсти,  и  предосудительность  жажды.  Omne animal
triste post coitum.1  Теперь  я  понимал,  что  совершил  грех.
Однако  и  ныне,  по  прошествии многих лет, по-прежнему горько
оплакивая свое падение, я все-таки не могу забыть,  что  в  тот
вечер  познал  великое  счастье.  И  я  оскорбил бы Всевышнего,
сотворившего все сущее в доброте и в благолепии,  когда  бы  не
допускал,  что  и  в  том  деянии двоих грешников было нечто по
природе своей благолепное и доброе. Хотя может статься, это моя
нынешняя старость обманчиво представляет как красивое и  доброе
все,  что было в моей далекой юности. А следовало бы, вероятно,
целиком обратиться не к прошлому, а к будущему -- к  неотступно
приближающейся смерти. Но тогда, в юности, я не думал о смерти,
а бурно и чистосердечно плакал о совершенном грехе.
     Я поднялся, дрожа. Я слишком долго пробыл на ледяном камне
кухонного пола и промерз до костей. Трясясь, как в лихорадке, я
натянул  рясу.  И  вдруг увидел в углу сверток, который девица,
убегая, не захватила. Я ...нагнулся, чтобы рассмотреть. Это был
неуклюжий узел, похоже -- из кухонной тряпки. Я развязал его  и
в  первую  минуту  не  понял, что внутри: отчасти из-за слабого
освещения, отчасти из-за необычной формы предмета. Постепенно я
разглядел. В сгустках крови и в обрывках  беловатого  и  вялого
мяса предо мной лежало уже безжизненное, но все еще трепещущее,
еще   бьющееся  студенистым  утробным  содроганием,  оплетенное
свинцовыми прожилками -- сердце, довольно больших размеров.
     Темная пелена заволокла все перед глазами,  горькая  слюна
волною  наполнила  рот.  Я вскрикнул последним криком -- и пал,
как падает мертвец.

     Третьего дня     НОЧЬ,

     где ошеломленный Адсон исповедуется Вильгельму
     и размышляет о месте женщины в мироздании, пока
     не натыкается на труп мужчины

     Я очнулся оттого, что кто-то плескал мне в лицо водой. Это
был брат  Вильгельм.  Он  хлопотал  около   меня   с   фонарем,
подсовывая мне под голову мягкую тряпку.
     "Что  случилось,  Адсон,  --  спросил  он,  когда я открыл
глаза, -- чтобы лазить по ночам за требухой на кухню?"
     Оказывается, он среди ночи проснулся и стал  искать  меня,
не знаю уж зачем, а не найдя, заподозрил, что я из фанфаронства
надумал  пойти  один  в  библиотеку.  Огибая Храмину со стороны
кухни, он заметил, как таинственная тень шмыгнула  из  кухонной
двери к огородам. Это была, очевидно, та самая девица: заслышав
шаги,  она  оставила  меня  и кинулась восвояси. Он погнался за
беглой тенью, пытаясь понять, кто  это.  Но  тень  добежала  до
каменной  ограды,  слилась с нею и исчезла -- как растворилась.
Оставшись ни  с  чем,  Вильгельм  стал  обследовать  местность,
заглянул и на кухню, где обнаружил меня, на полу, без чувств.
     Цепенея  от  ужаса, я указал ему на сверток -- плод нового
преступления. Тут он захохотал: "Адсон, ну как  же  у  человека
может  быть  такое сердце? Это коровье или бычачье. Вчера здесь
резали скотину... Скажи лучше, откуда ты его взял?"
     Тогда я, изнемогая  от  раскаяния  и  к  тому  же  объятый
величайшим  страхом,  разрыдался и кинулся к Вильгельму, умоляя
исповедать меня и отпустить мне грехи. После этого я  рассказал
ему все, ничего не утаив.
     Брат  Вильгельм  выслушал  мою  повесть с серьезным, но не
чересчур суровым видом. Когда я кончил, он пристально  поглядел
мне  в лицо и сказал: "Адсон, ты, конечно, согрешил, и согрешил
дважды. Против  заповеди,  обязывающей  не  любодействовать,  и
против своего послушнического долга. Однако тебя оправдывает то
обстоятельство,  что  в подобных условиях соблазнился бы святой
пустынник. Женщина -- орудие  совращения,  о  чем  неоднократно
говорится  в Писании. О женщине Екклесиаст говорит, что речи ее
жгут как огонь. Притчи гласят, что жена уловляет  дорогую  душу
мужчины  и  что много сильных убиты ею. И у того же Екклесиаста
сказано, что горче смерти женщина. Потому что  она  --  сеть  и
сердце  ее  -- силки, руки ее -- оковы. Другие говорят, что она
сосуд диавола. Обдумывая все это, дорогой  Адсон,  я  никак  не
могу  поверить,  что  Господь  при  сотворении мира сознательно
поселил в нем такое растленное создание,  не  снабдив  хотя  бы
какими-нибудь   добрыми  качествами.  И  меня  поневоле  мучает
вопрос, что же в таком случае  заставило  его  уважать  и  даже
отличать  женщину, и зачем ей были дарованы по крайней мере три
великих  преимущества.  Во-первых,  мужчина  сотворен  в  нашем
скорбном мире, и из грязи. А женщина уже после этого -- в раю и
из  благороднейшего человеческого материала. И ведь не из ноги,
не из каких-либо внутренностей Адама Бог ее  сотворят,  а  взял
часть, ближайшую к сердцу,-- ребро. Во-вторых, Господь, так как
он  всемогущ, мог бы найти способ воплотиться непосредственно в
мужчину, а вместо этого предпочел прийти из чрева  женщины.  И,
наконец,  третье:  по наступлении царствия небесного не мужчина
воссядет на престол, а женщина, ни разу  не  грешившая.  Ну,  а
если  сам  Господь  столько  занимаются  и  Евой  и  ее женским
потомством,  так  ли  уж  удивительно,  что  и  нас  привлекают
достоинства  и  добродетели  этого  пола? Вот что я тебе скажу,
Адсон. Впредь проделывать  подобное  ты,  конечно,  не  должен.
Однако  ничего  чудовищного  в  том,  что ты один раз поддастся
искушению, тоже нет. Да и если монах хотя бы раз  в  жизни  сам
испытает  плотскую  любовь  --  с  тем чтобы, когда придет час,
понятливо и снисходительно выслушать грешника, ищущего  у  него
опоры  и совета... Словом, дорогой Адсон, к подобному казусу не
следует  стремиться,  но  если  уж  он  произошел  --   слишком
сокрушаться  тоже  не  стоит.  Посему ступай с Богом и не будем
больше об этом говорить. Кстати, дабы не  сосредоточиваться  на
вещах,  которые  лучше  всего немедленно выбросить из головы...
если сумеешь...-- и тут мне показалось, что голос его пресекся,
словно от некоего тайного воспоминания,-- давай обсудим  лучше,
каков  смысл  всего  происшедшего  этой  ночью. Что это была за
девушка и с кем она тут встречалась?"
     "Этого я не знаю, и мужчину, бывшего с нею, не разглядел",
-- ответил я.
     "Так. Но можно вычислить, кто это был.  У  нас  достаточно
данных.  Прежде  всего,  мужчина этот стар и уродлив, из тех, с
которыми  девушки  по  доброй  воле  не  идут,  особенно  такие
красивые,  как  ты  описываешь.  Хотя  мне и кажется, милый мой
волчонок, что тебе любая пища сошла бы за лакомство".
     "Почему стар и уродлив?"
     "Потому что девушка пошла с ним не по  любви,  а  за  куль
потрохов.  Это несомненно здешняя деревенская девушка, которая,
возможно, не впервые отдается похотливому монаху -- а в награду
уносит  что-нибудь  съестное  для  себя  и  своего   семейства"
"Продажная  женщина!" -- произнес я в ужасе. "Голодная девочка,
Адсон. И, наверное, есть голодные братишки  и  сестренки.  Надо
думать,  при  возможности  она отдавалась бы не из выгоды, а из
любви. Как сегодня. Ведь, судя по твоему рассказу, она  увидела
твою  молодость  и  красоту  и  задаром, вернее, за твою любовь
отдала тебе то, что другому отдала бы лишь в обмен  на  бычачье
сердце и обрезки легкого. И ощутила такую гордость, бескорыстно
даруя  себя,  что  когда  убегала -- не стала брать добычу. Вот
почему я прихожу к выводу, что тот,  другой,  с  кем  она  тебя
сравнивала, не блещет ни молодостью, ни красотой".
     Признаюсь,  что,  несмотря на мое живейшее раскаяние, этот
довод преисполнил меня сладостным самодовольством. Но я  молчал
и продолжал слушать учителя.
     "Этот  уродливый  старикан  должен  иметь  дела  вне  стен
монастыря... собственные отношения с крестьянами...  Он  должен
знать,  как  попасть  на  монастырское подворье и выйти с него,
минуя ворота. Кроме того, он знает, что на  кухне  есть  свежий
ливер  (а наутро скорее всего решили бы, что в незапертую дверь
пробралась собака и украла его). При этом он судит по-хозяйски,
заботится, чтобы из кухни  не  уходили  более  ценные  припасы.
Иначе  он  дал  бы девочке филе или какую-нибудь другую хорошую
часть. Ну,  а  теперь,  как  видишь,  облик  нашего  незнакомца
обрисовался  достаточно  четко,  и все его качества, по-ученому
выражаясь  --  акциденции,  соответствуют  вполне  определенной
субстанции,   имя   коей   я   без  колебаний  назову:  Ремигий
Варагинский. Здешний келарь. Если же я  паче  чаяния  ошибаюсь,
тогда  --  непонятный  для  нас Сальватор. Который к тому же из
этих краев, а значит, без  труда  разговаривает  с  местными  и
знает,  как  добиться  от  девушки,  чтоб выполнила все, что он
захочет. Она бы и выполнила, если бы не явился ты".
     "Сомнений нет, все именно так,  --  согласился  я.  --  Но
какое это теперь имеет значение?"
     "Никакого.  И  огромное,  -- ответил Вильгельм. -- Все это
может быть абсолютно не связано с  преступлениями,  которые  мы
расследуем.  А  может быть и связано. Если келарь действительно
из дольчиниан, одно объясняет другое -- и наоборот. Теперь  нам
доподлинно  известно,  что  аббатство  по  ночам  живет  тайной
деятельной жизнью. И вполне вероятно, что келарь или Сальватор,
раз уж они так запросто шатаются по монастырю в темноте,  знают
гораздо больше, нежели намерены рассказывать".
     "Значит, они и не расскажут".
     "Не  расскажут,  пока  мы  смотрим  сквозь  пальцы  на  их
проделки. Однако как только нам что-либо от  них  по-настоящему
понадобится,  мы  сумеем  заставить их говорить. Словом, отныне
они у нас в руках, и Сальватор и  келарь,  и  да  простит  меня
Господь  эту  военную  хитрость, раз уж он прощает другим людям
столько всяких грехов", -- и при  этих  словах  он  так  лукаво
взглянул мне в глаза, что у меня язык не повернулся высказывать
ему свое мнение относительно правосудности подобной стратегии.
     "А  сейчас  надо  бы  поспать.  Через  час  полунощница...
Однако, по-моему, дорогой  Адсон,  ты  еще  взвинчен,  поглощен
своим  преступлением. Чтоб успокоить нервы, час-другой в церкви
-- незаменимое  дело.  Я,  конечно,  отпустил  тебе  грехи,  но
никогда  нельзя  знать  точно.  Поди  испроси  подтверждения  у
Господа..." -- С этими словами он довольно ощутительно  съездил
меня   по  затылку,  не  то  в  знак  отеческого  и  дружеского
расположения, не то для снисходительной острастки. А можно было
расценить это и так, как я, каюсь, расценил в ту минуту --  что
это  жест  добродушной  завис