го исхода из отчего селения и  скитаний  по  свету.
Его  рассказ  прозвучал  для  меня отголоском множества других,
слышанных дома или  в  путешествии.  И  впоследствии  я  слышал
немало таких же. Так что сейчас, по прошествии многих лет, я не
уверен -- не приписал ли Сальватору приключений и преступлений,
совершенных  совсем  другими людьми, жившими как до него, так и
после  него.  Ныне  в  моей  ослабелой  памяти   все   рассказы
переплавились  в  единую повесть. К тому привел неустанный труд
воображения -- сила, которая, сочетая идею горы с идеей золота,
способна породить идею золотой горы.
     В дороге я часто слышал от  Вильгельма  слово  "простецы",
которым  некоторые  его собратья звали не только мирской народ,
но и народ неученый. Это определение мне всегда  представлялось
чересчур   обобщенным,  потому  что  в  итальянских  городах  я
встречал торговых  и  ремесленных  людей,  которые,  не  будучи
клириками, не были однако же и неучеными, хотя высказывали свои
познания  посредством  народного  языка.  В  то же время многие
тираны,  управлявшие  полуостровом,  были  невежественны  и   в
богословии,  и в медицине, и в логике, и в латыни, но все же не
были ни простецами,  ни  простофилями.  Поэтому  я  осмеливаюсь
полагать,  что  мой  учитель,  говоря  о  простецах,  чрезмерно
упрощал понятие. Тем не  менее  Сальватор  был  сущий  простец,
селянин  из  края,  терзаемого  многие  века  и  недоеданием, и
произволом господ -- феодалов. Он был простец, но не тупица. Он
смог вообразить, что существует некий иной мир. Этот мир  тогда
представлялся  ему  в  виде  волшебной  страны  Куканы,  где на
деревьях, источающих мед, спеют круглые сыры и пахучие колбасы.
     В погоне за своей надеждой  и  отказываясь  признать,  что
весь  мир  --  юдоль  стенаний,  где,  как  меня  учили, даже и
неправда  ниспослана  провидением  с   особым   умыслом:   чтоб
соблюдалось равновесие начал (пусть даже разум наш и протестует
против  этого  умысла),  --  Сальватор  обошел  многие земли от
родного  Монферрато  до  Лигурии  и  выше,  через  Прованс,  до
владений короля Франции.
     Сальватор  ходил  по  свету,  попрошайничая, приворовывая,
прикидываясь увечным, прирабатывая  у  разных  хозяев  и  снова
убегая от хозяев в леса и на большаки. Его память была населена
толпами  бродяг-вагантов,  которые  в  последующие  годы, как я
заметил, стали еще многочисленнее на дорогах Европы. Лжемонахи,
шарлатаны, мошенники, жулики, нищие и побирухи,  прокаженные  и
убогие,  странники,  калики,  сказители,  безродное священство,
бродячие  студенты,   плуты,   обиралы,   отставные   наемники,
бесприютные  иудеи,  вырвавшиеся из лап неверных, но получившие
расстройство духа, сумасброды, преступники, бегущие от  закона,
колодники  с  отрезанными ушами, мужеложцы, а вперемешку с ними
-- кочующие мастеровые: ткачи, медники, мебельщики, точильщики,
плетельщики, каменотесы, -- а за ними снова и  снова  вороватый
люд  любого  мыслимого  разбора:  надувалы,  оплеталы, ошукалы,
обдурилы,   тати   нощные,   карманники,   зернщики,   тяглецы,
протобестии,  промышлялыдики,  острожники,  попы  и причетники,
шарящие по церквам, и разный прочий народ, живущий  барышами  с
чужой  доверчивости:  поддельщики  папских  воззваний  и  булл,
продавцы  индульгенций,  мнимые  паралитики,  не  дающие  людям
проходу  на  каждой  церковной  паперти, расстриги, удравшие из
монастырей,  торговцы  чудотворными   мощами,   лжеисповедники,
гадатели,  хироманты, колдуны, знахари, целители, шаромыжники с
церковными     кружками,      присваивающие      пожертвования,
любострастники,   совращающие   монашек   честных  девушек  как
обманом, так и насилием; и  многочисленные  притворщики,  якобы
страдающие  водянкой, эпилепсией, геморроем, подагрой, язвенной
болезнью, не говоря уж о скорбящих бледной немочью.  Многие  из
них  с  помощью особых примочек на тело устраивали себе гнойные
вереды; другие набирали за щеки  настой  темно-красного  цвета,
чтобы извергать кровавую блевотину; третьи жулики, прикидываясь
убогими, комом висли на костылях и умели показывать на себе, по
желанию,  любую  хворобу  --  сухотку, падучую, коросту, паршу,
пухлоту; обертывались повязками, мазались шафраном, с  железами
в руках, обмотанной головой, и вползали в храмы, заражая воздух
в  церкви  зловонием,  и  кидались в конвульсиях наземь посреди
площадей,  и  плевались  пеной,  выкатывали  из  орбит   глаза,
прыскали   из  ноздрей  кровавым  месивом,  изготавливаемым  из
тутового сока и багрянки, и таким  образом  домогались  подачки
или  же  кормежки,  напирая  на добрые чувства крестьян, загодя
предрасположенных  призывами  святых  отцов  не  отказывать   в
подаянии:  разделяйте, сказано, с голодными хлеб ваш, вводите к
себе под кров не имеющих крова, приблизимся же к Христу, примем
Христа и прикроем Христа, ибо подобно тому как влага  побеждает
огонь, милостынею побеждаются грехи наши.
     Вот  уж  несколько десятилетий миновало с той поры, о коей
говорю ныне, и сколько перевидал я их, проезжая торной  дорогой
вверх  и  вниз вдоль течения Дуная, сколько я и сейчас вынужден
видеть этой до невозможности странной сволочи, похожей на бесов
и, как бесы, разделенной на  легионы,  каждый  под  собственным
именем:   стригунчики,   наводчики,  протолекари,  почтеннейшие
христарадники, шатущие, голодущие,  завидущие,  тихо  бредущие,
хитрованы,  святопродавцы,  сумоносцы,  костыльники,  мазурики,
басурманы, рвань и дрянь, голь и бось,  живущие  божьим  духом,
поющие  Лазаря,  изводники, греховодники, подорожные, ватажные,
артельные...
     Мерзостной пеной в тысячу ручьев растекались они по тысяче
дорог и тропинок Европы, и из темной их густоты выплывали время
от времени  то  проповедники,  сзывающие   чистосердечных,   то
еретики, уловляющие слабосердечных, то возмутители спокойствия.
Не  случайно  поэтому  папа  Иоанн,  и  ранее  не жаловавший те
объединения  простолюдинов,  в  среде  которых   почиталась   и
боготворилась  святая  Бедность,  так  безжалостно обрушился на
странствующих  проповедников,  которые  как   могли   завлекали
любопытных,  манили  цветными  разрисованными стягами, говорили
громкие речи и добывали  деньгу.  Был  ли  и  впрямь,  как  мне
старались   внушить,   этот  папа  святокупцем,  греховником  и
негодяем,  когда  приравнивал  кочующих   священников,   с   их
поклонением Бедности, к диким шайкам воров и душегубов? Я уже и
тогда,   в   те  давние  годы,  немало  наездившись  по  тропам
итальянского полуострова, не мог бы сказать ни да,  ни  нет;  я
слышал,   как  братья  из  Альтопашьо  угрожали,  кому  хотели,
отлучением,  а  кого  хотели,  подкупали  индульгенциями;   как
отпускали  грехи убийства, братоубийства, прощали кровопролитие
и осквернение святыни тем, кто готов  был  выложить  монету;  я
видел,  как  они  убеждали  слушателей,  будто в основанной ими
богадельне каждый день служится  до  сотни  месс,  --  на  это,
якобы,  они  и собирали добровольные вклады, -- и что от щедрот
своей обители они провожают замуж до двух  сотен  бесприданниц.
Слышал я и о брате Павле Колченогом, который в лесах близ Риети
жил в скиту и похвалялся, будто имел непосредственно от святого
духа  откровение  насчет  того,  что  плотскую связь не следует
считать за грех; этим он  и  соблазнял  поселянок,  называя  их
сестрицами  и принуждая подчиняться наказанию хлыстом по голому
телу и пятикратно исполнять  крестообразное  коленопреклонение.
Затем он торжественно предъявлял новообращенных девиц Господу и
взимал  с  них то, что ему угодно было называть поцелуем любви.
Правду ли говорили? И что могло  объединять  этих  отшельников,
которых   звали   иллюминатами,   с   братьями   бедной  жизни,
заполонявшими собой все большие дороги Италии и  предававшимися
искреннему покаянию, к великой ненависти клира и епископов, чьи
пороки и преступления полубратья клеймили в своих речах?
     Как  я  понял  из  слов  Сальватора  и  как  я сам знал из
собственного предшествовавшего опыта, нечего было искать  здесь
ясных  и точных дистинкций. Все оказывалось подобно всему. Да и
сам Сальватор в некоторые минуты представлялся мне  в  точности
одним  из  тех  омерзительных  тюрингских  попрошаек, о которых
повествует легенда, как мимо них проносили чудотворные мощи Св.
Мартына   и   они   бросились   бежать,   опасаясь,   как    бы
целитель-святой не излечил бы их от их болячек, тем самым лишая
источника  заработков;  святой  же  Мартын  безжалостно  послал
каждому из них вдогонку свое благословение, тем наказывая их за
злостное безделье, и возвратил телесную  крепость.  Иногда  же,
напротив,  зверскую  рожу  Сальватора  озарял ровный, радостный
свет -- это он рассказывал, как, блуждая с ворами и  бандитами,
впервые   услышал   странствующего   проповедника-францисканца.
Францисканская "потаенная", по выражению Сальватора,  проповедь
открыла  ему,  что  его  нищая скитальческая жизнь -- не тяжкий
крест, а радостный подвиг самоотречения. С тех пор он переходил
из секты в секту, вливался в  разные  объединения  кающихся.  В
какие,   он   не  умел  рассказать,  только  коверкал  имена  и
безудержно путал все теории. Я разобрал, однако, что он побывал
и у патаренов, и  у  вальденцев,  и,  по-видимому,  у  катаров,
арнальдистов  и  гумилиатов  и  кочевал  из  отряда  в  отряд в
убеждении, что бродяжничество -- особая миссия и что ныне  ради
Господа  он  исполняет то, что прежде исполнял ради собственной
утробы.
     Что же с  ним  происходило  и  когда?  Как  я  понял,  лет
тридцать назад он пришел в обитель тосканских миноритов и надел
рясу  Св. Франциска, хотя обета не принес. Там-то, вероятно, он
и набрался своей убогой латыни,  которую  затем  перемешивал  с
говорами  всех  краев,  где он мыкался, безродный бедолага, и с
говорами  любых   товарищей   по   скитаниям,   начиная   моими
соотечественниками-наемниками  и кончая далматскими богомилами.
По  его   словам,   он   предавался   покаянию   (всепокайтеся,
вдохновенно  шепнул  он мне на ухо; так я во второй раз услыхал
выражение,   насторожившее   Вильгельма).   Однако,   по   всей
видимости,     даже    и    минориты,    то    есть    "младшие
братья"-францисканцы, при которых он состоял, имели не  слишком
четкое  представление о границах дозволенного и недозволенного.
Когда каноник ближайшего прихода запятнал себя  вымогательством
и  другими гнусностями, в один прекрасный день братья-минориты,
одушевясь справедливым  гневом,  взяли  приступом  его  дом,  а
самого  сбросили  с  лестницы,  так  что  грешник испустил дух;
церковь же разграбили. За это епископ наслал на них стражников,
братья разбежались, и Сальватор снова побрел по верхней Италии,
на  сей  раз  с  отрядом  полубратьев,  то  есть  нищенствующих
миноритов, не признающих ни порядка, ни закона.
     Оттуда  он  повлекся  в  окрестности  Тулузы,  где  увидел
странные вещи, опьянившие его, как издавна  опьяняли  сказки  о
великих  подвигах  крестоносцев.  Там громадные силы пастухов и
неимущих объединялись, дабы совместно пересечь море и  перебить
врагов  истинной  веры.  Их прозвали пастушатами. На самом деле
они, скорее всего, мечтали оказаться подальше  от  распроклятой
родины.   Имелось   два   вожака,   проповедовавших  лжеучение:
священник, за  непотребства  отлученный  от  церкви,  и  монах,
изгнанный  из  братства  Св.  Бенедикта.  Эти  двое  сумели так
отуманить мозги толпе простофиль, что те, все побросав,  'рысью
помчались  за  ними, и даже шестнадцатилетние мальчишки удирали
от родителей с посохом и сумой,  без  денег,  махнув  рукой  на
отчие  наделы,  и  сбивались  в  стада, и шли за проповедниками
многотысячной толпою. Отныне  они  слушались  не  разумности  и
законности,  а  чужой  силы  и собственных желаний. Сгрудившись
огромной кучей, наконец-то свободные,  все  во  власти  неясных
мечтаний  об  обетованной земле, они вечно были как пьяные. Они
шли по городам и селам и брали все что видели, а если кто-то из
них  попадался,  остальные  штурмовали  тюрьму  и   освобождали
товарища.  Когда  они  ворвались  в  Парижскую  крепость, чтобы
выпустить несколько заключенных, профос Парижа пытался  оказать
сопротивление,  и  они  убили профоса, сбросили его со ступеней
крепости, а двери темницы выломали.  Потом  ушли  на  поле  Св.
Германия  и  изготовились  к битве. Но никто не напал на них, и
тогда они пошли из Парижа в Аквитанию. И убивали  всех  евреев,
каких встречали на своем пути, и завладевали их имуществом...
     "Почему  именно  евреев?" -- спросил я. "А почему нет?" --
спросил в ответ Сальватор. И добавил, что всю жизнь  он  слышал
от проповедников, будто евреи противники христианства и владеют
богатствами,  которые  христианам  заказаны.  Я  спросил его: а
разве богатства христиан не скапливаются десятилетиями у господ
и  епископов?  А  значит,  с  подлинными  своими   противниками
пастушата  не боролись? На это он ответил, что, когда подлинные
противники слишком сильны, следует выбирать других, послабее. Я
подумал: вот за это-то простецов  и  зовут  простецами.  Только
властители  всегда  и  очень  точно  знают,  кто  их  подлинные
противники. Властители опасались, что пастушата пойдут отбивать
их  добро,  и  были   очень   рады,   когда   вожаки   пастушат
сосредоточились на мысли, будто их обездолили евреи.
     Я спросил, кто же ввел в сознание толпы, что нападать надо
на евреев.  Сальватор  не помнил. Естественно; я вообще считаю,
что, когда многие тысячи  людей,  поверив  какому-то  обещанию,
объединяются  и  начинают  требовать обещанного, они не склонны
задаваться вопросом, кто же  именно  говорил  с  ними,  кто  их
объединил.  Я  думаю,  что  в  случае,  описанном  Сальватором,
предводители войска были выучениками монастырей  и  епископских
училищ  и  говорили,  в  сущности,  на  языке  господ,  хотя  и
переводили  этот  язык  в  выражения,  понятные  пастушатам.  К
примеру  сказать,  пастушата  знать не знали папу; а евреев они
знали, и поэтому легче всего было науськать их не на папу, а на
евреев. В общем, это войско взяло осадой  высоченную  и  мощную
башню,   принадлежавшую   французскому   королю,  куда  толпами
укрылись перепуганные евреи, ища себе спасения. Некоторые евреи
выходили к подножию башни оборонять своих и вели себя храбро  и
беззаветно,  кидались бревнами и камнями. Но пастушата обложили
вход в башню хворостом,  выкуривая  из  башни  набившихся  туда
евреев  удушливым дымом и пламенем. Евреи же, не умея спастись,
предпочли порешить себя насмерть сами, дабы не погибать от  рук
необрезанных,  и  попросили  одного  из  своих, самого боевого,
лишить их всех жизни мечом. Тот  согласился  на  их  просьбу  и
перебил  не  менее  пятисот.  Потом  он  вышел  сам  из башни с
еврейскими детьми и попросил, чтобы его окрестили. Но пастушата
ему  ответили:  ты,  который  истребил  настолько   безжалостно
собственный   народ,   теперь  пытаешься  избежать  кончины?  И
разорвали  его  на  клочки,  пощадивши  детей,  которых   затем
окрестили.  Потом  все  пошли  на  Каркассон, отмечая свой путь
вереницей кровавых казней. Тут король Франциск  стал  понимать,
что  пастушата  уже  переступили  какие-то  разумные пределы, и
повелел, чтобы им оказывалось сопротивление у каждогогорода,  к
которому  они  приближались,  и  чтобы защищали в каждом городе
также и евреев, считая их за равноправных людей короля.
     Почему же король об эту пору  стал  настолько  милостив  к
евреям?  Может  быть,  потому, что внезапно себе представил, до
чего способны дойти пастушата, при столь  возросшем  их  числе.
Тут  он  неожиданно  почувствовал  жалость даже и к евреям, тем
более что евреи были полезны для государственного хозяйства,  и
к  тому  же ныне следовало уже избавляться и от самих пастушат,
да так примерно, чтобы  все  благочестивые  христиане  получили
повод  горько  оплакать  их  грехи.  Однако многие христиане не
захотели слушаться короля, а остались в убеждении,  что  евреев
защищать   не   надо,  поелику  они  были  и  остаются  врагами
христианского рода. Главное  же  было  в  том,  что  во  многих
городах  народ задолжал евреям, и никто не хотел платить долги,
и все обрадовались, когда пришли пастушата и  стали  наказывать
евреев  за  их  разумное  хозяйствование. Через некоторое время
король под страхом смерти запретил пособничество пастушатам. Он
собрал сильное войско, двинул его на пастушат,  и  многие  были
убиты,  а  иные  бежали  в леса, где сами погибли от лишений. В
общем, все были истреблены. Королевские люди ловили по двадцать
-- тридцать пастушат и вешали на самых высоких  деревьях,  дабы
вид  их  трупов  служил  вечной острасткой и впредь никто бы не
осмеливался возмущать покой королевства.
     Самое поразительное,  что  Сальватор  рассказал  мне  свою
повесть  так,  будто она была исполнена доблестнейших подвигов.
Он и впрямь был  убежден,  что  отряды  пастушат  двигались  на
завоевание  Св. Гроба Господня -- отбивать его у неверных, -- и
было совершенно невозможно втолковать ему, что это достославное
завоевание уже имело место во времена Петра  Отшельника  и  Св.
Бернарда,  при  правлении Людовика Святого Французского. Как бы
то ни было, к неверным Сальватор не уплыл,  так  как  почел  за
благо  поскорее  удалиться  из французских земель. Он упомянул,
что прошел  через  Новару.  Подробности  этого  времени  в  его
рассказе  были  особенно туманны. В конце концов он добрался до
Казале, где и прибился к миноритскому  монастырю  (именно  там,
как  явствовало из его слов, он встретился с Ремигием). Как раз
в  эту  пору  минориты,  преследуемые  папой,  расставались   с
орденскими рясами и искали убежища в монастырях других орденов,
-- тем  спасаясь  от  гибели  на  костре,  --  именно  так, как
рассказывал Убертин. Благодаря искусности Сальватора  в  ручных
работах  (на  первых  порах,  в  эпоху  одиноких  скитаний,  он
упражнялся ради нечестивых целей, а затем, в эпоху братства  во
Христе,  -- ради святых) келарь немедленно взял его в помощники
и доверенные лица. И поэтому с давних пор он  проживает  здесь,
меньше  всего  отдаваясь  заботам  орденского  служения, больше
всего --  заботам  об  устройстве  погреба  и  кладовой.  Здесь
наконец  он получил право есть, не воруя, и восхвалять Господа,
не опасаясь костра.
     Вот какую историю  поведал  Сальватор  между  глотаньем  и
жеваньем,  предоставив мне гадать, что из этого он выдумал, а о
чем, напротив, умолчал.
     Я с любопытством разглядывал Сальватора, не только  дивясь
его  прошлому,  но  и  сознавая,  что  вся его недавняя речь --
превосходное сжатое изложение  множества  предметов  и  событий
итальянской действительности тех лет, манящей и малопонятной.
     О  чем,  казалось  бы,  свидетельствовала  его  повесть? О
характере бессовестного  человека,  способного  убить  даже  не
отдавая  себе отчета в чудовищности преступления. Однако хотя в
ту пору все, что касалось попрания  святых  заповедей,  было  в
моем сознании едино, я уже начинал постигать определенные вещи,
которые  мне  пытались  объяснить.  Например,  что одно дело --
убийство,  совершенное   толпой   (толпа,   охваченная   особым
экстатическим  порывом,  обычно  путает  диавольские  законы  с
божиими), и совсем иное дело --  самостоятельное  преступление,
задуманное  и  осуществленное хладнокровно, тайно, хитро. Я был
уверен, что на последнее Сальватор не способен.
     Однако мне очень  хотелось  прояснить  кое-какие  обмолвки
Аббата.  К  тому  же  из ума не шли намеки на непонятного брата
Дольчина. Тень его, казалось,  витала  над  всеми  разговорами,
услышанными в эти два дня.
     Поэтому   я   резко   спросил:  "Ты  встречался  с  братом
Дольчином?"
     Сальватор повел себя  чрезвычайно  неожиданно.  Глаза  его
выкатились из орбит -- как будто им было еще куда выпучиваться,
-- и  он  стал  судорожно  крестить  себя  и  все вокру