ьчин для него олицетворял борьбу, уничтожение власти
господ... Но у меня-то все было иначе! Мои родители-горожане, голода я не видал!
Для меня это было вроде... не знаю, как сказать... Что-то похожее на громадный
праздник, на карнавал. У Дольчина на горах, пока мы не начали есть мясо
товарищей, погибших в схватке... Пока от голода не перемерло столько, что стало
далее уже и не съесть, и мы сбрасывали трупы с откосов Ребелло на потраву
стервятникам и волкам... А может быть, даже и тогда... мы дышали воздухом... как
бы сказать? Свободы. До тех пор я не ведал, что такое свобода". "Это был буйный
карнавал, а на карнавалах все всегда вверх тормашками".
Умберто Эко, конечно, прекрасно знает теорию карнавала М. М. Бахтина и тот
глубокий след, который она оставила не только в науке, но и в общественной мысли
Европы середины XX века. Знает и учитывает он и работы Х¤йзинги, и книги вроде
"Праздника шутов" X. Г. Кокса. Но его толкование смеха и карнавала, который все
ставит "вверх тормашками", не полностью совпадает с бахтинским. Смех не всегда
служит свободе. Совсем по-карнавальному звучит издевательская речь инквизитора
Бернарда к обреченному на мучительную смерть Ремигию: "Скорее в мои объятия,
брат Ремигий, дай утешить тебя..." Мы невольно вспоминаем карнавализованные
ритуалы нацистских лагерей смерти и карнавальную обстановку аутодафе (ср.
пушкинское:
"Заутра казнь - привычный пир народу..."). Жуткие видения ада, которые посещают
воспаленное воображение Адсона под влиянием архитектурных фантазий собора, тоже
отмечены печатью карнавальности. Автору, видимо, ближе другой путь к свободе -
664 Ю. Лотман
свобода мысли, путь иронии. Вильгельм Баскервильский - друг Оккама, но его легко
можно было бы, перешагнув через два столетия, представить себе другом Эразма
Роттердамского. Ирония - дочь сомнения, а сомнение лежит в основе метода,
которым Вильгельм ведет свое расследование: он всегда исходит из возможности
существования другой версии. Пожалуй, именно это, в наибольшей мере, позволяет
видеть в нем "семиотика до семиотики"...
...Нас пригласили в XIV век, а мы слышим разговоры о семиотике и других мудрых
вещах, о Бахтине и Х¤йзинге, а отдельные страницы вполне могут быть отнесены не
к средним векам, а к нашему XX веку. Не слишком ли поспешно мы отвели упреки в
анахронизме, и, может быть, наш автор все же лишь прикрывается стариной, а пишет
о современности? И да, и нет. Роман Эко - конечно, создание сегодняшней мысли и
не мог бы быть создан даже четверть века назад. В нем заметны воздействия
исторических исследований, подвергших за последние десятилетия пересмотру многие
глубоко укоренившиеся представления о средних веках. После работы французского
историка Ле Гоффа, демонстративно названной "За новое средневековье", отношение
к этой эпохе подверглось широкому переосмыслению. В работах историков Филиппа
Ариеса, Жака Делюмо (Франция), Карло Гинзбурга (Италия), А. Я. Гуревича (СССР) и
многих других на первый план выдвинулся интерес к течению жизни, к
"неисторическим личностям", "менталитету", т. е. к тем чертам исторического
мировоззрения, которые сами люди считают настолько естественными, что просто не
замечают, к ересям как отражению этого народного менталитета. Это коренным
образом изменило соотношение историка и исторического романиста, принадлежащего
к той, художественно наиболее значимой традиции, которая пошла от Вальтера
Скотта и к которой принадлежали и Мандзони, и Пушкин, и Лев Толстой
(исторические романы о "великих людях" редко приводили к художественным удачам,
зато часто пользовались популярностью у самого неразборчивого читателя). Если
прежде романист мог сказать: меня интересует то, чем не занимаются историки,- то
теперь историк вводит читателя в те уголки прошлого, которые прежде посещали
только романисты. Умберто Эко замыкает этот круг: историк и романист
одновременно, он пишет роман, но смотрит глазами историка, чья научная позиция
сформирована идеями наших дней. Осведомленный читатель улавливает в романе и
отзвуки дискуссий о средневековой утопии "страны Кокань" (Куканы) и обширной
литературы о перевернутом мире (интерес к текстам, "вывернутым наизнанку", в
последние два десятилетия приобрел прямо-таки эпидемический ха-
665 Выход из лабиринта
рактер) 1. Но не только современный взгляд на эпоху средних веков - в романе
Умберто Эко читатель постоянно сталкивается с обсуждением вопросов, которые
задевают не только исторические, но и злободневные интересы читателей.
Внимательный читатель обнаружит и проблему наркомании, и споры о
гомосексуализме, и размышления над природой левого и правого экстремизма, и
рассуждения о бессознательном партнерстве жертвы и палача, а также о психологии
пытки - все это в равной мере принадлежит как XIV, так и XX веку. Не только
западный, но и советский читатель (что уж, наверняка, не входило в расчеты
автора) испытывает не только исторический интерес к проблемам книгохранилищ,
созданных с целью не допустить читателя к "вредной" книге. Или к конфронтации
науки, основанной на сомнении, и богословия, теоретики которого никогда не
находят правильных ответов, а только "единственно верные", разумеется всегда
ошибочные, но зато "крепко держатся за свои ошибки". Однако наиболее современно
звучат не эти мотивы в том концерте идей, партитурой которого является "Имя
розы". В романе настойчиво звучит сквозной мотив: утопия, реализуемая с помощью
потоков крови (Дольчино), и служение истине с помощью лжи (инквизитор). Это
мечта о справедливости, апостолы которой не щадят ни своей, ни чужой жизни.
Сломленный пыткой Ремигий кричит своим преследователям: "Мы хотели лучшего мира,
покоя и благости для всех. Мы хотели убить войну, ту войну, которую приносите в
мир вы. Все войны из-за вашей скаредности! А вы теперь колете нам глаза тем, что
ради справедливости и счастья мы пролили немного крови! В том и вся беда! В том,
что мы слишком мало ее пролили! А надо было так, чтобы стала алой вся вода в
Карнаско, вся вода в тот день в Ставелло".
Но опасна не только утопия, опасна всякая истина, исключающая сомнения. Так,
даже ученик Вильгельма в какую-то минуту готов воскликнуть: "Хорошо хоть
инквизиция вовремя подоспела", ибо им "овладела жажда истины". Истина без
сомнения рождает фанатизм. Истина вне сомнения, мир без смеха, вера без иронии -
это не только идеал средневекового аскетизма, это и программа современного
тоталитаризма. И когда в конце романа противники стоят лицом к лицу, перед нами
образы не только XIV, но и XX столетия. "Ты дьявол",- говорит Вильгельм Хорхе.
________________
1 Конечно, У. Эко опирается не только на чужие, но и на свои собственные
изыскания. Так, читая рассуждения о зеркалах в романе, осведомленный читатель не
может не вспомнить об Эко как авторе проницательного этюда о семиотике зеркал и
зеркальных отражений.
666 Ю. Латман
"Дьявол - это не победа плоти. Дьявол - это высокомерие духа. Это верование без
улыбки. Это истина, никогда не подвергающаяся сомнению".
"Ты хуже дьявола, минорит,- отвечает Хорхе. - Ты шут". Интеллектуальным стержнем
романа является поединок между Вильгельмом и Хорхе. Оба они проявляют
незаурядную силу ума, причем если для Вильгельма ум Хорхе "извращенный", то его
собственный разум, с позиции слепого испанца, "шутовской". На самом же деле -
глазами автора - они воплощают две различные ориентации культуры. Хорхе исходит
из того, что истина изначально дана, ее следует только помнить. Его интеллект -
это изощренная память. Создавать новые тексты кощунственно.
Отождествление ума и памяти характерно для культуры, основанной на запоминании
множества текстов, а не на генерировании новых. В частности, средневековая
образованность, отождествлявшая обучение с зубрежкой, видела идеал учености в
безграничной памяти. Этой способности приписывалась магическая сила, и не
случайно она связывалась с мощью дьявола. Так, в "Dialogus miraculorum" Цезария
Гейстербахского есть рассказ о том, что аббат из Моримунды в юности был
студентом в Париже. "Будучи туп умом и слаб памятью, так что ему донельзя трудно
было что-либо понять и запомнить, он был для всех посмешищем и всеми почитался
за идиота". Но однажды к нему явился дьявол и предложил память и познание всех
наук в обмен на присягу в верности. Однако студент не поддался искушению.
Рассказами о том, что дьявол подарил своему подданному чудесный дар памяти,
изобилуют средневековые тексты. Особенно интересно письмо Иоганна Тритимия,
аббата Шпонгеймского монастыря, придворному астрологу курфюрста Пфальцского
Иоганну Вирдунгу о некоем Георгии Сабелликусе, Фаусте-младшем, маге, некроманте
и астрологе, который "хвастался таким знанием всех наук и такой памятью, что
если бы все труды Платона и Аристотеля и вся их философия были начисто забыты,
то он, как новый Ездра Иудейский, по памяти полностью восстановил бы их даже в
более изящном виде"1. Автор XVI века Лерхеймер рисует исключительно любопытную
картину дьявола-библиографа и читчика, помогающего своим адептам, "который
читает им все, что только захочется прочесть, и указывает им, в какой книге и в
каком месте они могут найти, что им нужно, сообщает им также, что написано в
книгах, которые скрыты от людей и никому не известны, существовали прежде, но
теперь разорваны, сожжены, а дьявол хорошо помнит и знает, что в них стояло" 2.
____________
1 См.: Легенда о докторе Фаусте. М: Наука, 1978. С. 9.
2 Там же. С. 388-389.
667 Выход из лабиринта
Здесь мы встречаем ряд мотивов, реализованных Умберто Эко в образе Хорхе: память
как высшее проявление учености, ученый, которому читают и который не забывает
ничего из прочитанного, искусство находить в книгах нужные места, скрытое от
других людей и таинственно открытое лишь этому искуснику, и, наконец, мотив
сожженных или разорванных книг Аристотеля, содержание которых таинственно
хранится в памяти сатаны.
Вильгельм тоже стремится восстановить утраченный текст Аристотеля. Именно
восстановить, так как, прежде чем найти рукопись, ему надо ее опознать, т. е.
реконструировать в своем уме. Но он интересуется не текстом, который надо
хранить интегрированным в памяти, а смыслом сочинения. Поэтому он, в конце
концов, утешается после гибели столь вожделенного ему трактата: содержание он
смог восстановить по косвенным данным, следовательно, грядущие реконструкторы
(вооруженные семиотическими методами, заметим мы) также смогут это сделать.
Усилие Вильгельма направлено в будущее: хранить - означает регенерировать,
воссоздавать заново. Отсюда же разное отношение к библиотеке: хранить, чтобы
спрятать, или хранить, чтобы постоянно генерировать вновь и вновь старое,
превращая его в новое. С этим же связаны и два понимания лабиринта: войти, чтобы
не выйти,- войти, чтобы найти выход.
Весь строй романа показывает, что автор на стороне Вильгельма. Однако
утверждение это хочется сопроводить оговорками: лукавый автор окончил спор двух
веков - Хорхе и Вильгельма - ничьей, и это заставляет предположить, что и за
Хорхе видится ему какая-то правда, правда Великого инквизитора из "Братьев
Карамазовых". Вообще диалогический опыт Достоевского не прошел для Эко даром, а
рассуждения о сладострастии пытки звучат как прямая перекличка с русским
автором.
Итак, все завесы пали. Эко не рядит современность в одежды средних веков и не
заставляет францисканца и бенедиктинца обсуждать проблемы всеобщего разоружения
или прав человека. Он просто обнаружил, что и время Вильгельма Баскервильского,
и время его автора - одна эпоха, что от средних веков до наших дней мы бьемся
над одними и теми же вопросами и что, следовательно, можно, не нарушая
исторического правдоподобия, создать злободневный роман из жизни XIV столетия.
Верность этой мысли подтверждается одним существенным соображением. Действие
романа происходит в монастыре, библиотека которого хранит богатейшее собрание
Апокалипсисов, некогда привезенное Хорхе из Испании. Хорхе полон
эсхатологических ожиданий и заражает ими весь монастырь. Он проповедует мощь
Антихриста, который уже подчинил себе весь мир, оплел его своим заговором, стал
князем мира сего: "Напряжен он
668 Ю. Лотман
и в речах своих и в трудах, и в городах и в усадьбах, в спесивых своих
университетах и в кафедральных соборах". Мощь Антихриста превосходит мощь Бога,
сила Зла сильнее силы Добра. Проповедь эта сеет страх, но она и порождена
страхом. В эпохи, когда почва у людей уходит из-под ног, прошедшее утрачивает
доверие, а будущее рисуется в трагических тонах, людей охватывает эпидемия
страха. Под властью страха люди превращаются в толпу, обуянную атавистическими
мифами. Им рисуется ужасная картина победного шествия дьявола, мерещатся
таинственные и могущественные заговоры его служителей, начинается охота на
ведьм, поиски опасных, но невидимых врагов. Создается атмосфера массовой
истерии, когда отменяются все юридические гарантии и все завоевания цивилизации.
Достаточно сказать про человека "колдун", "ведьма", "враг народа", "масон",
"интеллигент" или любое другое слово, которое в данной исторической ситуации
является знаком обреченности, и судьба его решена: он автоматически перемещается
на место "виновника всех бед, участника невидимого заговора", любая защита
которого равносильна признанию в собственной причастности к коварному сонму.
История цивилизации знает ряд периодов подобных эпидемий страха: они были
известны средним векам, они охватили Западную Европу в XIV-XVI веках, затмив ее
небо дымом костров, они создавали тот психологический фон, на котором
тоталитарные правительства XX века смогли осуществлять кампании массового
террора. Страх, психология "осажденной крепости" не раз искусственно
подогревались власть имущими и обеспечивали им массовую поддержку волн
репрессий. Тема эта звучит в "Имени розы", она, как мне рассказал сам Умберто
Эко, определила замысел его нового романа "Маятник Фуко" (1988) - книги, цель
которой - победить страх, подвергнув его анализу, как дети побеждают страхи,
зажигая в комнате свет. Это своевременно, когда мы вновь слышим, что разум -
служитель дьявола.
Роман Умберто Эко начинается цитатой из Евангелия от Иоанна: "В начале было
Слово" - и кончается латинской цитатой, меланхолически сообщающей, что роза
увяла, а слово "роза", имя "роза" пребыло. Подлинным героем романа является
Слово. По-разному ему служат Вильгельм и Хорхе. Люди создают слова, но слова
управляют людьми. И наука, которая изучает место слова в культуре, отношение
слова и человека, называется семиотика. "Имя розы" - роман о слове и человеке -
это семиотический роман.
Роман "Имя розы" я впервые взял в руки в квартире моего друга профессора Клауса
Штедтке в Восточном Берлине. Второе свидание с романом произошло в
знаменательной обстановке. Мне посчастливилось посетить находящийся в восточной
Финляндии
669 Выход из лабиринта
православный монастырь Валамо (бывший Валаамский монастырь на Ладожском озере).
Храм, хотя и современной постройки, но в строгом духе новгородской архитектуры
XII- ХШ веков, и очарование неиспорченной и сохранившей первозданность северной
природы: прозрачное озеро, покоящееся меж гранитных скал, вековой сосновьй бор,
простое и строгое кладбище монахов (первый ряд могил составляют те, кто лег в
землю в 1940 году) - произвели на меня впечатление какого-то глубокого, древнего
покоя. Потом меня познакомили с келарем монастыря (он же библиотекарь). Келарь -
отец Амброзиус, еще нестарый человек, был обворожителен, умен и радушен. Я
застал его перед компьютером, занятым какими-то расчетами (монастырь имеет
хорошее хозяйство и даже разводит каких-то особенно породистых овец на экспорт,
кажется, в Египет). Перед ним лежала несколько в стороне, но, видимо, читаемая
английская биография Бахтина (Katerina Clark, Michael Holquist. Mikhail Bakhtin.
Harvard University Press, 1984). Мы прошли в библиотеку. Обширное семигранное
здание умело соединяло строгость современной архитектуры с традицией
средневекового строительного искусства. На первом этаже был расположен скромный
рукописный отдел, занимающий все пространство башни. Я поднялся на второй, и
сразу же мне бросились в глаза две книги: шведский и финский переводы романа
"Имя розы". Я поднял глаза: над головой был семигранный купол из стекла,
свободно пропускавший свет. Свидание состоялось в Храмине монастырской
библиотеки. Позже я посетил церковь. Отец Амброзиус задумчиво и с ласковой
улыбкой совершал службу по православному обряду на финском языке. Народу было
немного. Впереди прихожан стояли несколько девочек и трогательно пели тоненькими
голосами. Ни компьютер, ни Бахтин, ни роман Умберто Эко не дисгармонировали с
этой атмосферой...
Позже я познакомился в Италии с Умберто Эко. В одной из наших бесед я спросил
его, когда же он приедет в Советский Союз. "Только после того, как у вас издадут
мой роман",- отвечал он. Что ж, я рад, что мне довелось принять скромное участие
в том, что ускорит приезд Умберто Эко в страну, где у него есть и читатели, и
друзья.
Ю. Лотман 1989



Сканирование Янко Слава yankos@dol.ru