иги, как Иоанн. А после того как  умные  люди  выскажутся  в
поддержку разумного толкования, он уже не сможет..."
     "Он-то?  --  вмешался  Убертин.  --  Да ты еще, видимо, не
знаешь  всех   его   безумств   по   богословской   части.   Он
действительно  возомнил,  что  уполномочен  все вязать и решить
своей волей, как на земле, так и на небе. На  земле  мы  видим,
что он выделывает. Что же касается неба... Так вот. Пока что он
еще  открыто  не  высказывает тех идей, с которыми я вас сейчас
познакомлю. По крайней мере не высказывает при  публике.  Но  я
точно  знаю,  что  с  приближенными  он  об  этом  шепчется. Он
разрабатывает  совершенно  безумные  новшества   --   если   не
совершенно  крамольные, -- призванные переменить самую сущность
христианской  доктрины  и  лишить  всякой  силы  нашу  с   вами
проповедь".
     "Какие?"  --  вскрикнули все чуть ли не хором. "Спросите у
Беренгара. Он лучше знает. Я от него слыхал", -- Убертин кивнул
на Беренгара Таллони, который в последние годы  слыл  одним  из
самых  решительных  неприятелей папы при его собственном дворе.
Выехав сюда из Авиньона, он двумя днями раньше присоединился  к
группе францисканцев и с ними поднялся в монастырь.
     "Это  странное дело, почти невероятное, -- начал Беренгар.
-- Короче говоря, похоже, Иоанн собирается  выдвинуть  тезис  о
том,  что  праведные  не удостоятся лицезреть божественность до
самого Страшного Суда. Вот уже не первый год  Иоанн  занимается
девятым  стихом шестой главы Апокалипсиса, тем, где речь идет о
снятии пятой печати, когда под жертвенником обнаруживаются души
убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они  имели.
Те  вопиют  об  отмщении,  после  чего  каждому выдаются одежды
белые, и всем им говорится, чтобы они успокоились еще на  малое
время,  пока  и сотрудники их и братья их, которые будут убиты,
как и они, дополнят число. Иоанн делает из этих слов вывод, что
их не допустят к лицезрению Господа в его сущности,  покуда  не
состоится Страшный Суд".
     "Это  кому  же  он  говорил такое?" -- спросил потрясенный
Михаил.
     "Пока  что  немногим,   самым   близким.   Слухи   о   том
просачиваются;  говорят,  он  готовит  открытое выступление. Не
обязательно сразу. Может быть через  несколько  лет,  обеспечив
себе поддержку богословов".
     "Ха-ха!" -- гоготнул, жуя, Иероним.
     "Мало  того.  Судя по всему, он намерен пойти еще дальше и
провозгласить,  что  преисподняя  тоже   не   разверзнется   до
Страшного суда... даже для бесов".
     "Господи  Иисусе, спаси и помилуй! -- закричал Иероним. --
Как же тогда разговаривать с грешниками, если нельзя пригрозить
им адом, и немедленно, сразу как они попадут на тот свет?"
     "Мы в руках сумасшедшего, -- произнес Убертин. -- Только я
не могу понять, зачем ему самому все это..."
     "Пойдет прахом все учение об  индульгенциях,  --  причитал
Иероним.  -- И ему же самому не удастся больше продать ни одной
штуки. С какой  стати  будет  священник,  совершивший  скотский
грех,  платить  столько  лир,  если  наказание  отодвинется так
надолго?"
     "Не так уж надолго, --  с  силой  проговорил  Убертин.  --
Времена близятся!"
     "Это  тебе  известно,  брат  мой  возлюбленный, а простецы
понятия не имеют. Ну и дела!  --  кричал  Иероним,  потерявший,
похоже,  всякое удовольствие от еды. -- Что за подлая идея, это
ему вбили в голову, наверно, святые  братья  проповедники!"  --
кричал он, бешено тряся головой.
     "Ему-то зачем это все?" -- повторил Михаил Цезенский.
     "Не  думаю,  чтобы  нашлось  вразумительное объяснение, --
сказал Вильгельм. -- Но, несомненно,  все  это  связано  с  его
неукротимой  гордыней.  Он  хочет диктовать свою волю всем -- и
земле и небу. До меня уже доходили подобные слухи, мне писал  о
них  Вильгельм  Оккамский.  Но рано или поздно кто-то пойдет на
попятный. Или папа, или богословы, единый глас  святой  церкви,
народ Божий, все как один, праведные наши прелаты..."
     "В  вопросах  доктрины наших богословов подмять нетрудно",
-- печально подтвердил Михаил.
     "Неизвестно еще, -- ответил Вильгельм. -- Мы живем с  вами
в  эпоху,  когда  знатоки  священных наук не опасаются заявлять
открыто и принародно, что папа  --  еретик.  Знатоки  священных
наук   по-своему   тоже  являются  предстателями  христианского
народа. Против народа никакой папа никогда ничего не добьется".
     "Еще хуже, еще хуже, -- встревоженно бормотнул Михаил.  --
С  одной  стороны  сумасшедший  папа,  с  другой  народ  Божий,
который, хотя и через посредство своих богословов, того и гляди
начнет свободно толковать Писание".
     "А вы что, не  этим  занимались  в  Перудже?"  --  спросил
Вильгельм.
     Михаил  подскочил,  задетый  за  живое.  "Именно поэтому я
добиваюсь встречи с папой. Нам не следует совершать  ничего,  с
чем бы он был не согласен".
     "Посмотрим,    посмотрим",    --   отвечал   Вильгельм   с
невозмутимым видом.
     Учитель действительно оказался  провидцем.  Как  он  сумел
предугадать,  что  самому  Михаилу  скоро придется, опираясь на
имперских теологов и на народ, выступить против  папы?  Как  он
смог  предусмотреть, что через четыре года, когда Иоанн впервые
огласит  свою   невероятную   доктрину,   он   натолкнется   на
единодушное  сопротивление  всего  христианского  народа?  Если
лицезрение божества отодвигалось  так  надолго,  как  могли  бы
отныне  усопшие  заступаться  за  живых!  И  что  бы  сталось с
почитанием святых!  Поэтому'  именно  минориты  самыми  первыми
через  четыре  года воспротивились и прокляли папу. И Вильгельм
Оккамский, суровый и неколебимый в своих убеждениях,  возглавил
их  ряды. Борьба продолжалась три года, до тех пор, пока Иоанн,
уже совсем недалекий от смерти, не пошел на частичные  уступки.
Мне  описывали  люди, много лет спустя, как в декабре 1334 года
он явился в консисторий, весь маленький, меньше, нежели казался
когда-либо  прежде,  высохший  от  старости,   девяностолетний,
белый,  как смерть, и произнес следующее (ах, лисица, всю жизнь
игравшая словами не только когда хотелось отойти  от  обещаний,
но  и когда приходилось отходить от убеждений!): "Мы исповедуем
и верим,  что  души,  отделенные  от  тела  и  в  совершенности
очищенные,  пребудут  на небе, в раю, среди ангелов, поблизости
от Иисуса  Христа,  и  что  они  будут  наблюдать  Бога  в  его
божественной  сущности,  беспрепятственно, лицом к лицу... -- и
тут он выдержал паузу, так  и  осталось  неизвестным  --  из-за
трудности  ли дыхания или из-за коварного намерения подчеркнуть
последнюю часть фразы как противительную,  --  в  той  мере,  в
какой  состояние  и  положение  отделенной  от тела души ей это
позволяют". Утром наступившего дня, было воскресенье, он  велел
уложить  себя  на  длинное  кресло  с  покатой  спинкой, принял
целование руки от всех кардиналов и умер.
     Но вот опять,  вижу,  я  сбиваюсь  и  описываю  совершенно
посторонние  вещи,  а  не  то, что обязан описывать. Немедленно
прекращаю  это,  в  частности  и  потому,  что  на  самом  деле
продолжение данной беседы не слишком помогает уяснить то, о чем
я буду рассказывать дальше.
     Минориты  уговаривались,  кому  и  как  надо  выступить на
следующий день. Одного за  другим  разбирали  они  противников.
Всех встревожило сообщение Вильгельма о прибытии Бернарда Ги, и
еще  больше -- известие о том, что авиньонское посольство будет
возглавлять кардинал Бертран из Поджетто.  Два  инквизитора  --
это,   можно   сказать,  было  уже  некоторое  излишество.  Это
означало, что против миноритов собираются выдвинуть обвинение в
ереси.
     "Тем хуже, -- сказал Вильгельм. -- А мы обвиним их самих".
     "Нет,  нет,  --  забеспокоился  Михаил.  --  Прежде  всего
осторожность.  Ни  в  коем  случае  не  повредить идее будущего
соглашения".
     "Насколько я  могу  судить,  --  сказал  Вильгельм,  --  и
невзирая  на  все  труды,  затраченные  мною на подготовку этой
встречи... тебе, Михаил, они известны... словом,  я  совершенно
не  верю,  что  авиньонцы  сдут сюда за положительным решением.
Иоанну ты нужен в  Авиньоне  один  и  без  гарантий.  По-моему,
единственный  положительный  момент  встречи  --  что  ты, надо
надеяться, сам в этом убедишься. Хуже было бы угодить туда  без
предварительного опыта".
     "Значит,  ты  истратил  столько  сил  и  времени  на дело,
которое считаешь бесполезным?" -- с горечью спросил Михаил.
     "Меня просили  об  этом  и  ты  и  император,  --  ответил
Вильгельм.  --  И  в  конце  концов никогда не бесполезно лучше
знать врага".
     В это время нам объявили, что в  монастырь  входит  второе
посольство.  Минорнты  встали из-за стола и двинулись навстречу
людям Иоанна.

     Четвертого дня     ЧАС ДЕВЯТЫЙ,

     где появляются кардинал Поджеттский, Бернард Ги
     и другие шиньонцы. а потом всякий делает что хочет

     Люди давно знакомые друг с  другом  и  люди  знавшие  друг
друга  только  понаслышке  --  все здоровались во дворе с видом
сугубой благожелательности. Возле Аббата стоял кардинал Бертран
Поджеттский. Во всем его облике была привычная  властность.  Он
держался  так,  будто  он  -- второй понтифик, и оделял всех, а
миноритов в особенности, самыми сердечными  улыбками,  оповещая
каждого,   что   полон   самых   радужных  предчувствий  насчет
завтрашней встречи, и особенно упирая на пожелания мира и блага
(он намеренно употреблял это дорогое душе  любого  францисканца
словосочетание), привезенные им от Иоанна XXII.
     "Хвалю,  хвалю",  --  обратился он ко мне, когда Вильгельм
оказал мне честь представить как своего писца и ученика.  Затем
он  спросил,  видал  ли  я  Болонью,  и  похвалил красоту этого
города,  изысканность  яств  и   превосходнейший   университет,
советуя  ехать  туда. Все лучше, добавил он, чем возвращаться к
моим  соотечественникам-немцам,   которые   причиняют   столько
огорчений нашему доброму папе. Потом он поднес к моим губам для
поцелуя  свой  перстень,  а сам поверх моей головы уж с улыбкой
обращался к кому-то другому.
     Да и мое  внимание  уже  обратилось  на  другую  особу,  о
которой я немало успел услышать в последние дни: на Бернара Ги,
как называли его французы, или Бернарде Гвидони, иначе Бернарда
Гвидо, -- как выговаривали в других местах.
     Это  был  доминиканец  лет  семидесяти,  тщедушный, однако
прямой как палка. Меня поразили его глаза: серые, ледяные,  как
будто лишенные выражения. Потом я увидел, что они могут мерцать
загадочным  неприятным  огнем,  могут  надежно скрывать мысли и
страсти, а могут -- но только умышленно -- выдавать их.
     В общем обмене приветствиями Бернард почти не участвовал и
не выказывал сердечности и радушия, как другие, а ограничивался
соблюдением приличий. Здороваясь с  Убертином,  с  которым  они
были знакомы, он кивнул вполне учтиво, однако глянул так, что у
меня   по  спине  пошли  мурашки.  Увидев  Михаила  Цезенского,
довольно двусмысленно улыбнулся и тусклым  голосом  проговорил:
"Давно  ждем  вас  в  Авиньон".  В  его  словах  я не уловил ни
нетерпения, ни насмешки, ни злобы -- вообще никакого выражения.
Потом ему представили Вильгельма. Узнав, кто это, он повел себя
вежливо, но враждебно. И  дело  не  в  том,  что  на  лице  его
непреднамеренно  отразились  затаенные чувства -- я уверен, что
такого вообще не могло быть (хотя не уверен  в  другом:  что  у
него  вообще  могли  быть  чувства). Нет, он безусловно хотел и
старался показать Вильгельму свою враждебность. Вильгельм же на
его открытую вражду ответил самой широкой,  доброжелатсльнейшей
улыбкой  и  заявил:  "Давно  мечтал  поглядеть на человека, чьи
деяния послужили мне примером и  уроком  и  склонили  к  важным
решениям,   некоторые   из  коих  переменили  всю  мою  жизнь".
Высказывание самое хвалебное и даже льстивое --  на  усмотрение
тех,  кому  неизвестно  (а между тем Бернарду это было известно
очень хорошо), что одним из самых  важных,  переменивших  жизнь
Вильгельма  решений был отказ от инквизиторской службы. Так что
встреча этой пары оставила меня в убеждении, что если Вильгельм
получил  бы  наибольшее   удовольствие,   увидев   Бернарда   в
каком-нибудь  каземате  под императорским дворцом, для Бернарда
нс  меньшим  наслаждением  явилось  бы  зрелище  немедленной  и
желательно  жестокой кончины Вильгельма. А так как Бернард имел
в подчинении немалое число вооруженных  людей,  я  вздрогнул  и
серьезно испугался за жизнь учителя.
     Судя  по  всему,  Бернард  уже  успел  узнать  от Аббата о
преступлениях, совершившихся в монастыре. Сделав вид, будто  не
замечает,  каким  ядом  пропитано  приветствие  Вильгельма,  он
заговорил: "По-видимому, на этих днях  я  по  просьбе  здешнего
аббата  и  во  исполнение долга, взятого на себя при заключении
условий настоящей встречи, буду вынужден разбираться в довольно
неприятной  истории,  которая,  по  моему   убеждению,   сильно
попахивает дьявольщиной. Вам я говорю об этом потому, что знаю:
в  некие времена мы с вами пребывали на более близких позициях,
и вы плечом к плечу со мной и  с  подобными  мне  сражались  на
участке, где шла битва бойцов армии добра с бойцами армии зла".
     "Было  дело, -- безмятежно отозвался Вильгельм. -- А потом
я перешел на другую сторону".
     Бернард достойно выдержал удар. "Вам есть что  сказать  об
этих преступлениях?"
     "Нет,  к  сожалению,  --  задушевно ответил Вильгельм.-- Я
ведь не так, как вы, искушен в преступлениях".
     Чем кто занимался в дальнейшем, я не знаю. Вильгельм снова
посовещался с Михаилом и Убертином, а потом пошел в скрипторий.
Там он попросил Малахию подобрать  ему  для  занятий  несколько
книг.  Малахия покосился как-то странно, но отказать не посмел.
Удивительное дело, но за  книгами  не  пришлось  подниматься  в
библиотеку. Все они, как оказалось, уже были сложены на столике
Венанция.  Учитель  с  головой  ушел  в  чтение, и я понял, что
беспокоить его не следует.
     Я спустился в кухню. Там я застал Бернарда Ги. Видимо,  он
изучал  внутреннее расположение аббатства и в этих целях рыскал
повсюду. Я слышал, как он опрашивает поваров и  прочих  служек,
изъясняясь  --  с  большим  или  меньшим  успехом -- на местном
наречии  (тут  я  припомнил,  что  он  работал  инквизитором  в
Северной  Италии).  По-моему, он задавал вопросы об урожаях, об
организации работ в монастыре. Однако даже при  самом  невинном
разговоре  он сверлил собеседника таким пронзительным взглядом,
так неожиданно сбивал его с толку новым  вопросом,  что  жертва
неминуемо бледнела и путалась. Я понял, что он таким манером --
своими  особыми приемами -- проводит следствие, ловко используя
то  бесценное  оружие,  которым  располагает  и  пользуется  на
следствии  каждый  инквизитор:  чужую  запуганность.  Ибо любой
допрашиваемый, как правило, страшится, что его  подозревают,  и
поэтому  говорит  следователю  именно  то,  что  может  навлечь
подозрения на другого человека.
     До  самого  вечера,  в  какой  бы  части  монастыря  я  ни
оказывался,  всюду  был  и  Бернард со своими расспросами: и на
мельнице, и во  дворе  собора.  Но  при  этом  ни  разу  он  не
обратился  за сведениями к кому-либо из монахов, а все больше к
мирским братьям или крестьянам. Полная противоположность  тому,
как действовал Вильгельм.

     Четвертого дня     ВЕЧЕРНЯ,

     где Алипард сообщает, кажется, важнейшие сведения,
     а Вильгельм демонстрирует свой метод продвижения
     к проблематичной истине через последовательность
     заведомых ошибок

     Спустя  несколько  часов  Вильгельм  вышел из скриптория в
самом  веселом   расположении   духа.   Дожидаясь   вечери,   в
монастырском  дворе  мы  набрели  на  Алинарда.  Помня  просьбу
старика, я еще накануне запасся  в  кухне  горсточкой  бобов  и
теперь  преподнес  их  ему. Он с благодарностями запихал бобы в
беззубый слюнявый рот.
     "Ну видел, юноша? -- сказал  он  мне.  --  И  третий  труп
находился  там,  где  преду казано книгой. Теперь жди четвертой
трубы!"
     Я спросил, как он догадался, что ключ к цепи  преступлений
надо  искать в книге откровения. Он удивленно выпучил глаза: "В
книге Иоанна ключ ко  всему!  --  И  добавил,  наморщившись  от
обиды:  --  Я знал, я давно предсказывал... Это ведь я, знаешь,
присоветовал аббату... тогдашнему аббату... собрать  как  можно
больше   толкований   к   Апокалипсису.   Я  должен  был  стать
библиотекарем... Но другой добился, чтоб его направили в Силос.
И там он собрал самые лучшие рукописи и приехал с  великолепной
добычей... О, он знал, где искать... Знал наречие неверных... И
за это ему поручили библиотеку, ему, а не мне... Но Бог наказал
его.  До  времени отправил в страну теней... Ха, ха", -- злобно
захихикал  старик,  который  до  тех  пор,  пребывая  в   тихой
старческой  расслабленности,  казался  мне таким же благостным,
как невинный младенец.
     "Кто это? О ком вы говорите?" -- спросил Вильгельм.
     Старик тупо глядел на него. "О ком я говорил? Не  помню...
Это было давно. Но Господь карает. Господь изничтожает, Господь
помрачает  память...  Там,  в  библиотеке,  многое  делалось от
гордыни... Особенно после того, как ею завладели иностранцы. Но
Господь карает и сейчас..."
     Ничего нового вытянуть из него  не  удалось.  Мы  оставили
старика  в тихом обиженном полубреду. Вильгельм, судя по всему,
сильно заинтересовался этим разговором. Он  бормотал  себе  под
нос:  "К  Алинарду  стоит прислушаться. Всякий раз в его словах
бывает что-то интересное".
     "Что же на этот раз?"
     "Адсон, -- отвечал Вильгельм. -- Разгадывать тайну --  это
не  то  же самое, что дедуцировать из первооснований. Это также
не все равно что собирать множество частных данных  и  выводить
из  них  универсальные  законы.  Разгадывать  тайну  чаще всего
означает иметь в своем распоряжении не более одного, или  двух,
или трех частных данных, не обладающих, с внешней точки зрения,
никаким  сходством,  и пытаться вообразить, не могут ли все эти
случаи представлять  собой  проявления  некоего  универсального
закона, который лично тебе пока неизвестен и вообще неизвестно,
был  ли  он  когда-либо  выведен.  Разумеется,  если  ты будешь
исходить, как говорит философ, из того, что человек,  лошадь  и
мул  --  все  трое  не  имеют  желчи и все трое долгоживущи, ты
можешь при желании сформулировать принцип, что псе животные, не
имеющие желчи, живут подолгу. Однако теперь возьмем,  например,
случай   рогоносящих  животных.  Почему  у  них  рога?  В  один
прекрасный момент ты замечаешь, что  у  всех  рогатых  животных
отсутствуют  зубы  на  верхней  челюсти.  Это  могло бы явиться
потрясающим открытием,  если  бы  ты  одновременно  нс  обратил
внимания на то, что, к сожалению, существуют животные без зубов
на  верхней  челюсти,  которые  тем  не менее рогов не имеют, в
частности  верблюд.  Но  после  этого  ты  замечаешь,  что  все
животные, не имеющие зубов на верхней челюсти, обладают двойным
желудком. Прекрасно. Из этого ты можешь сделать вывод, что тот,
у  кого зубов недостаточно, плохо жует пищу и поэтому нуждается
в двух желудках, чтобы эту пищу переварить.  Ну,  а  рога?  Для
этого  попробуй  себе представить материальную причину рогов, и
увидишь, что недостаток зубов обусловливает появление животного
с преизбытком костяной материи,  которая  ищет  себе  выхода  с
какой  бы  то  ни  было  стороны.  Но удовлетворительно 'ли это
объяснение? Нет, потому  что  у  верблюда  отсутствуют  верхние
зубы, наличествуют два желудка, однако рогов нет. В этом случае
полезно  будет  обратиться  к целевой причине. Костяная материя
формируется в рога только у тех животных, у которых отсутствуют
другие средства защиты. У верблюда  же  имеется  такая  жесткая
шкура,  что  рогов  ему  не  нужно.  Поэтому  закон  может быть
выведен..."
     "Да  на  что  нам  дались  эти  рога?  --  перебил   я   с
нетерпением.  --  Почему  вы  вдруг