чудовищных женщин с Красного
моря, высотою в двенадцать локтей, с  волосами  до  коленок,  с
бычьим  хвостом пониже спины и с лапами как у верблюда; и людей
со стопами, повернутыми  назад,  так  что  все  их  неприятели,
гонясь  по  следу,  попадают  не  туда, куда те направлялись, а
туда, откуда вышли; кроме этого, люди с тремя головами, люди  с
глазами,  светящимися, как плошки, и чудовища с острова Цирцеи,
у которых тела человеческие, а  выше  шеи  --  взято  от  самых
различных зверей.
     И  эти,  и  множество других занимательнейших существ были
среди изваяний портала. Но ни от одной из скульптур не исходило
ужасного беспокойства, как от тех,  с  новой  церкви,  ибо  они
своим  видом  не  повествовали  ни  о  бедах  этого света, ни о
наказаниях  ада,  а  были   призваны   свидетельствовать,   что
долгожданная  весть достигла уже любых пределов знаемой земли и
распространилась даже на незнаемую, и поэтому украшение портала
содержало в себе некое радостное  обещание  согласия,  обещание
достижения единства в Слове Христа, в благословенной экумене.
     Хорошее  предзнаменование,  сказал  я себе, к той встрече,
которая готовилась состояться сразу же за  порогом,  где  люди,
ставшие  один  другому  врагами  из-за расхождений в толковании
евангелия, сегодня, может быть, сойдутся  и  мирно  решат  свои
споры. И я добавил, обращаясь сам к себе, что я убогий грешник,
если  омрачаю  своими  мелкими  страданиями преддверие событий,
имеющих такую великую важность для всей истории христианства. Я
соразмерил ничтожность собственных огорчений  с  величественным
обетованием  мира  и  покоя, запечатленным на камнях тимпана. И
испросив прощения у Бога  за  свою  суетность,  я  обрел  снова
крепость духа и, заметно успокоившись, перешагнул порог залы.
     Войдя,  я  сразу же увидел членов обеих делегаций в полном
сборе.  Они  размещались  друг  напротив  друга   на   скамьях,
составленных   полуокружностью.   Образовывалось   два   крыла,
примыкавших к большому столу, где восседали  Аббат  и  кардинал
Бертран.
     Вильгельм,  при  котором  я имел право состоять как писец,
усадил меня на миноритской стороне. Тут же были и Михаил с  его
людьми  и францисканцы от авиньонского двора. Так было устроено
нарочно -- чтобы встреча  выглядела  не  побоищем  французов  с
итальянцами, а ученым диспутом между защитниками францисканской
точки зрения и критиками этой точки зрения. При этом объединяла
одних  с  другими,  разумеется,  чистая  католическая  верность
папскому престолу.
     С Михаилом Цезенским были брат Арнальд  Аквитанский,  брат
Гугон  из Новокастро и брат Вильгельм Алнуик, принявшие сторону
Перуджи некого капитула, а кроме того, епископ Каффы и Беренгар
Таллони,  Бонаграция   Бер-гамский   и   прочие   минориты   от
авиньонского   двора.   С   противоположной  стороны  восседали
Лаврентий Декоалькон, бакалавр из Авиньона, епископ  Падуанский
и  Иоанн  Д'Анно,  доктор теологии из Парижа. Рядом с Бернардом
Ги, молчаливым и напряженным, сидел доминиканец Иоанн  де  Бон,
которого звали в Италии Джованни Дальбена. Он, как объяснил мне
Вильгельм, много лет назад работал инквизитором в Нарбонне, где
осудил  множество  бегинов  и бедных нищих; но поскольку, верша
суд и расправу, он объявлял одним из признаков ереси  разговоры
о  бедности Христа, против него вдруг восстал Беренгар Таллони,
лектор одного из монастырей в  том  же  городе,  и  пожаловался
папе.  В  сказанную  пору  Иоанн не имел еще твердого мнения по
этому  вопросу  и  вызвал  обоих  ко  двору,  где  между   ними
состоялась дискуссия, не давшая определенных результатов; после
этого  францисканцы  выработали  свою точку зрения, о которой я
рассказывал, на Перуджийском  капитуле.  От  авиньонцев,  кроме
перечисленных,  были еще и другие представители, как, например,
епископ Альбореа.
     Заседание открыл Аббон. Он счел нужным освежить  в  памяти
собравшихся  недавние  события. Он напомнил, что в год Господен
1322 генеральный  капитул  братьев  минори-тов,  собравшийся  в
Перудже  под  председательством Михаила Цезенского, постановил,
по зрелом и усердном размышлении, что Христос,  дабы  составить
пример  совершенной  жизни,  и  апостолы, дабы сообразоваться с
учением Христа, никогда и ни под каким видом не имели  в  общей
собственности   никаких  вещей  и  ничем  не  обладали  ни  как
владельцы, ни как управители, и  на  этой  истине  основывается
вера  чистая,  католическая, что легко доказуемо множественными
цитациями  из  канонических  книг.  Посему  представляется  как
святым,  так  и  достохвальным  отказ от права собственности на
любые вещи, и  именно  этого  правила  святости  придерживались
первооснователи  действенной  церкви. Далее он указал, что того
же правила святости придерживались и Венский собор в 1312 году,
и сам папа Иоанн в 1317 году,  в  конституции  статуса  братьев
миноритов,   начинающейся  словами  Quorundam  exigit,  где  он
оценивает  резолюции  Венского  совета  как  набожные,   ясные,
твердые  и зрелые. Посему Перуджийский капитул, полагая, что те
позиции, которые в полном соответствии со священным вероучением
всегда  считались  за  верные  и  при  апостольском   престоле,
надлежит  всемерно  и  повсеместно утверждать, и что никогда ни
при каких обстоятельствах не следует  уклоняться  от  указанной
престолом  линии,  --  основываясь  именно  на этих положениях,
капитул  ограничился  тем,  что  узаконил  официально  принятые
решения  и  заверил  их  подписями  таких знатных теологов, как
при-винциалы и министры ордена брат Вильгельм Английский,  брат
Генрих  Германский,  брат  Арнальд  Аквитанский;  в  подписании
документа  также  приняли   участие   брат   Николай,   министр
французского   отделения,   брат  Вильгельм  Блок,  бакалавр  и
генеральный министр, и четыре провинциальных министра  --  брат
Фома  из  Болоньи,  брат  Петр из провинции Св. Франциска, брат
Фердинанд из Кастелло и брат Симон из Тура.  Однако,  продолжил
Аббон,  на следующий год папа выпустил декреталию Ad conditorem
canonum, против которой выступил брат  Бонаграция  Бер-гамский,
посчитавший  се  противной  интересам  францисканского  ордена.
Тогда папа сорвал  декреталию  с  ворот  главного  авиньонского
собора,  где она была вывешена, и исправил ее во многих местах.
Но при этом он не ослабил, а,  наоборот,  усугубил  нападки,  и
положение  обострилось,  судя,  в частности, по тому, что брата
Бонаграцию незамедлительно вслед за этим посадили в тюрьму, где
он  провел  около  года.  И  никаких  уже  сомнений  нс   могло
оставаться  в  исключительном  нерасположении  понтифика  после
того, как в том же самом году он  выпустил  печально  известную
буллу Cum inter nonnulios, в которой окончательно разгромил все
положения Перуджийского капитула.
     Тут,  вежливо прерывая Аббата, выступил кардинал Бертран и
заявил,  что  при  этом  необходимо  учитывать,  что   в   дело
замешался,  с явным намерением усложнить положение и раздражить
понтифика, в 1324 году император  Людовик  Баварский  со  своей
Саксенгаузенской  декларацией,  в которой, при отсутствии сколь
бы  то  ни  было  убедительных  мотивировок,  принимал  сторону
перуджийцев. К тому же необъяснимо, добавил Бертран с тончайшей
улыбкой,  с какой стати вдруг император так ратует за бедность,
если сам вовсе ее не  придерживается.  Он  откровенно  выступят
против  его  святейшества  папы,  назвавши того "врагом мира" и
заявив,  будто  тот  всецело  поглощен  устройством  распрей  и
раздоров.  В  конце  концов  он  выставил его святейшество папу
еретиком, более того -- ересиархом...
     "Не вполне так", -- попытался смягчить его слова Аббон.
     "По существу -- именно так", -- сухо  ответил  Бертран.  И
добавят,  что именно необходимостью дать отпор безответственной
выходке императора  обусловлена  выпущенная  его  святейшеством
папой  декреталия  Quia  quonindam, и что именно после этого он
был вынужден настоятельно потребовать, чтобы  Михаил  Цезенский
явился в Авиньон собственной персоной для разбирательства дела.
Михаил  же  прислал письмо с извинениями, сообщая, что болен (в
чем никто не позволил бы себе усомниться),  и  направят  вместо
себя   брата   Иоанна   Фиданцу   и   брата   Гумилия  Кустодия
Перуджийского.  Однако   по   чистой   случайности,   продолжал
кардинал,  через  перуджийских гвельфов до сведения папы дошло,
что, вовсе и не думая болеть, брат Михаил  налаживает  связи  с
Людовиком Баварским.
     Но  все это не имеет значения. Что было -- то было, а ныне
брат Михаил, по виду  судя,  пребывает  в  здравом  и  цветущем
состоянии,  а  следовательно,  в  самое  ближайшее  время может
явиться в Авиньон. Впрочем, не исключается, что даже и полезно,
-- отметил кардинал, -- заблаговременно взвесить (чем мы ныне и
занимаемся) в собрании благоразумнейших мужей, избранных обеими
сторонами, что же именно Михаил собирается высказать  папе  при
встрече,  учитывая,  что  всеобщей  задачей  было и остается не
обострять сложившееся положение вещей, а по-братски уладить  то
недопонимание,  которому  не  место  меж  любящим  родителем  и
почтительнейшими его чадами и которое с момента зарождения и до
сих  пор   питалось   и   питается   исключительно   некоторыми
неуместными   вмешательствами   неких  властительствующих  особ
(неважно, императоры ли они или князья  мира),  не  имеющих  ни
малейшего права вмешиваться в дела святой матери церкви.
     Тут снова взял слово Аббон и сказал, что он, хотя и будучи
прелатом церкви и одним из старейшин того ордена, которому, как
известно,  церковь  немалым  обязана  (на  эти слова и правое и
левое крыло откликнулись смиренно-почтительным шепотом), --  но
он  все  же  не  разделяет  мнения, будто император должен быть
совершенно чужд заботам святой церкви -- в силу ряда причин, на
которых подробнее остановится впоследствии в своем  выступлении
брат  Вильгельм из Баскервиля. В то же время, подчеркнул Аббон,
представляется оправданным решение провести  ныне  первый  круг
переговоров  между папскими посланниками и теми представителями
сыновей Святого  Франциска,  которые  самим  своим  участием  в
настоящей  встрече  проявляют  себя  как  преданные  сыновья  и
святейшего отца -- папы. Исходя из  этого  он  и  предоставляет
брату  Михаилу  или  тому,  кто  будет  говорить  от его имени,
изложить, какие же тезисы он собирается защищать в Авиньоне.
     Михаил ответил, что, поскольку, к величайшей неожиданности
и величайшей  радости  всего  ордена,  в  этой  зале  находится
Убертин  Казальский,  от  которого  сам  понтифик  с  1322 года
ожидает фундаментального доклада  по  вопросу  о  бедности,  не
подлежит сомнению, что именно Убертин гораздо лучше, чем кто бы
то  ни было, при его общепризнанной ясности ума, образованности
и пламенном благочестии, сумеет подытожить основные  положения,
которыми  ныне  и  впредь  определяется позиция францисканского
ордена.
     Встал Убертин, и не успел он начать свою речь, как  я  уже
понял,  отчего  его  всегда  так  восторженно  принимали  и как
проповедника  и  как   придворного.   Выразительные   движения,
убедительный    голос,   обольстительная   улыбка,   четкий   и
последовательный ход рассуждений -- все это приковывало к  нему
внимание  слушателей,  не  ослабевавшее  до  тех  пор,  пока не
оканчивалось    выступление.    Прежде    всего    он    провел
высокоученейший  разбор  тех  оснований,  на  которых держалась
перуджийская теория. Он сказал, что в первую очередь  требуется
учесть,  что  Христос  и его апостолы находились в двойственном
положении, ибо являлись,  с  одной  стороны,  первосвященниками
церкви  Нового  Завета и в этом своем качестве обладали властью
раздаяния и разделения  благ  по  нуждам  бедных  и  по  нуждам
служителей   церкви,   для  чего  владели  имуществом,  на  что
указывается  в  четвертой  главе  Деяний  святых  апостолов,  и
относительно  этого  никто  не  сомневается.  Но  в то же время
Христос и апостолы, с другой стороны,  могут  быть  рассмотрены
как   частные  особы,  столпы  вероисповедного  совершенства  и
совершенные  пренсбрегатели  мира.  В  этом  случае  необходимо
разграничивать  два вида владения. Первый из них -- гражданский
и мирской, обозначаемый в имперском  законодательстве  термином
in  bonis  nostris,1  поскольку нашим может считаться то добро,
которое за нами охраняется государством и  которого  лишившись,
мы имеем право требовать в возврат. Посему следует различать --
защищает   ли   некто  в  гражданском  и  мирском  смысле  свою
собственную вещь, которую грозят у него отнять, и взывает ли  в
этом  случае  к  государственной  справедливости  (так вот, что
касается этого -- утверждение, будто Христос и апостолы владели
вещами   в   подобном,   первом   смысле,   есть    еретическое
высказывание,  ибо нам говорит в V своей главе Матфей, что если
кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай  ему
и  верхнюю одежду, и то же самое мы видим в VI главе от Луки. В
данных словах Христос отстраняет  от  себя  всякое  владение  и
власть  и  побуждает  своих апостолов к тому же; смотри также у
Матфея в главе XXIV2, где Петр говорит Христу: вот, мы оставили
все и последовали за Тобою).  Но  совсем  иное  дело  --  иметь
имущество  во  временном  пользовании,  что случается благодаря
совокупному  братскому  волеизъявлению,  и  в  этом   понимании
Христос   и   его   люди  предстают  владельцами  имущества  по
естественному праву, каковое право  принято  еще  называть  jus
poli,  то  есть  небесное право, основанное на законах природы,
исходящих не из людских предустановлений, а из здравого смысла,
в  противоположность  jus  fori,3  подразумевающему   владение,
основанное  на общественной договоренности. Когда-то давно, еще
до первоначального  распределения  благ,  и  они  и  власть  не
принадлежали  никому,  так  же  как  ныне  те  вещи, которые не
подлежат  ничьему  владению   и   доступны   для   всякого.   В
определенном  смысле  вещи  являлись совокупным достоянием всех
людей. И только после познания  греха  наши  прародители  стали
разделять  вещи  как собственность, и тоща образовалось мирское
имущество в том виде,  в  котором  оно  существует  и  сегодня.
Однако  Христос  и  апостолы  владели  вещами в первоначальном,
небесном смысле, и в этом смысле они владели  своими  одеждами,
хлебами  и  рыбами;  как  говорит  Павел  в  первом  послании к
Тимофею,  "имея  пропитание  и  одежду,  будем  довольны  тем".
Поэтому  Христос  и  его люди не владели вещами, а временно ими
пользовались, а значит, ни в малейшей степени не нарушалась  их
абсолютная  бедность. Что признано, в частности, папой Николаем
II в декреталии "Exiit qui seminat".
     После этих слов  поднялся  с  другого  конца  ряда  доктор
теологии  из  Парижа  Иоанн  д'Анно и заявил, что умозаключения
Убертина  представляются  ему  противоречащими   как   здравому
смыслу,  так  и  здравому  толкованию  Священного  Писания, ибо
очевидно, что в отношении благ,  расходуемых  при  пользовании,
как,  к  примеру, хлебы и рыбы, невозможно говорить о временном
их использовании, а только об окончательном употреблении; и что
все, чем сообща пользовались основатели первобытной церкви,  --
как явствует из второй и третьей главы Деяний, -- всем этим они
владели  исходя  из того же отношения к собственности, которого
придерживались  и  до  обращения;  и  что  апостолы   и   после
нисхождения   Святого   Духа   продолжали   владеть  земельными
поместьями в Иудее; и  что  обет  жизни  без  собственности  не
распространяется  на  те  вещи,  которые  для жизни естественно
необходимы; и что когда Петр заявляет, будто оставил все, он не
имеет в виду материальную собственность;  и  что  Адам  имел  и
власть  и  вещественное  имущество;  и что слуга, получающий от
хозяина плату, берет ее не во временное и  не  в  окончательное
пользование;   и  что  слова  Exiit  cui  seminat,  на  которые
постоянно опираются минорнты и согласно которым меньшие  братья
только  пользуются  тем,  что им необходимо, но не выступают ни
распорядителями, ни собственниками этого, могут  быть  относимы
только  к тем вещам, которые от пользования не терпят ущерба, в
то время как если бы в Exiit речь шла о предметах, потребляемых
единократно,  положение  оказалось  бы  абсурдным;  что   между
фактическим  использованием и юридическим владением нет никакой
разницы, или если есть,  то  очень  смутная;  что  любое  право
человека,  на  основании  которого осуществляется распределение
благ,  подтверждено  законами  книги  завета;  что  Христос   в
качестве  смертного  человека с самой минуты своего зачатия был
владельцем всех богатств, какие есть на  земле,  а  в  качестве
сына  Божия -- унаследовал от отца высшую власть надо всем; что
он  являлся  хозяином  одежды,   питания,   денежных   средств,
собираемых  в  форме взносов и пожертвований с верующих, а если
он и был беден, то не потому, что не располагал собственностью,
а  потому,  что  не  употреблял  ее  плодов,  так  как  простое
юридическое владение, без взимания интереса, не обогащает того,
кто  числится владельцем; и, наконец, даже в том случае, если в
Exiit  действительно  утверждается  нечто   иное,   все   равно
верховный  римский понтифик в том, что имеет отношение к вере и
вопросам морали,  имеет  право  пересматривать  суждения  своих
предшественников и даже защищать противоположную точку зрения.
     После  этой  речи  вскочил  в  запальчивости брат Иероним,
епископ Каффский, с бородою,  трясущейся  от  яростного  гнева,
хотя    выступление,    судя    по   всему,   замышлялось   как
примирительное. Он начал с рассуждения, которое показалось  мне
нс  вполне  ясным.  "Все,  что я намерен выложить святому отцу,
вкупе с собою самим, говорящим  все  это,  я  не  побоюсь  хоть
сейчас поручить его компетенции, поскольку действительно считаю
Иоанна  наместником  Христовым  и за это убеждение я пострадал,
томясь в плену у сарацин. Поэтому начну с примера,  приводимого
одним   великим  доктором  насчет  диспута,  который  завязался
однажды  среди  неких  монахов,  на  предмет:  кто  был   отцом
Мельхиседека.  О  чем аббат Колес, будучи спрошен, стукнул себя
по голове и сказал:  "Горе  тебе,  Копес,  за  то,  что  всегда
доискиваешься  того,  что  Господь заказывает тебе искать, и не
ищешь того, что он приказывает".  Так  вот,  из  этого  примера
явственно  вытекает,  что  не  следует  сомневаться  в том, что
Христос и Пресвятая Дева не  имели  никакой  собственности,  ни
раздельной, ни совокупной, и это настолько несомненно, что даже
несомненнее  того, что Христос был в одно и то же время и богом
и человеком, хотя для меня и несомненно, что всякий  отрицающий
первую очевидность станет затем отрицать и вторую!"
     Каффа  победоноспо  огляделся,  а  Вильгельм  возвел очи к
небу.  Подозреваю,  что  силлогизм   Иеронима   показался   ему
небезупречным,  и  я  не стал бы спорить с этой оценкой; однако
еще более  уязвимым  представилось  мне  кипуче  и  бестолковое
выступление брата Иоанна Дальбены, который сказал, что тот, кто
доказывает что-то там насчет бедности Христа, доказывает только
то, что и так видно (или и так не видно) самому простому глазу,
в  то  время  как  при выяснении вопроса о его человечности или
божественности возникает такой фактор, как вера, и поэтому  два
вышеуказанных  понятия  никак  не могут быть уравнены; Иероним,
отвечая, проявил больше остроумия, чем его противник.
     "Я так не думаю, дражайший собрат, -- сказал он, -- и мне,
наоборот, кажется справедливым как  раз  обратное  утверждение,
потому  что  во  всех  евангелиях  отмечается,  что Христос был
человеком и ел и пил  как  человек,  а  в  то  же  время  через
посредство нагляднейших сотворенных Христом чудес доказывается,
что  он  был  в  такой  же  мере  и богом, и все это прямо-таки
бросается в глаза!"
     "Колдуны и