ния дольчиниан
в ходе войны и обороны крепости, и последняя битва, жесточайчая
из  всего, что только можно себе вообразить. Но я нашел и такие
вещи, о коих Убертин не стал мне рассказывать. И эти вещи  были
засвидетельствованы  человеком,  который  явно видел все своими
глазами и чье воображение  ко  времени  записи  еще  не  успело
успокоиться.
     Итак,  я  прочел, как в марте 1307 года, в святую субботу,
Дольчина,  его  Маргариту  и  Лонгина,  наконец-то  захваченных
солдатами,   привезли  в  город  Биеллу  и  передали  епископу,
ожидавшему папских распоряжений.  Папа,  получив  эти  новости,
немедленно  поставил в известность французского короля Филиппа.
Он  писал:  "У  нас  сообщения  самые  великолепные,   чреватые
восторгом  и  ликованием. Зловоннейший демон, отродье Велиала и
мерзкое чудовище ересиарх  Дольчин  ценой  огромной  опасности,
лишений,  битв  и  постоянных  усилий  наконец-то  и  со своими
приспешниками схвачен и находится в  наших  острогах  заслугами
многоуважаемого  нашего брата Раньера, епископа града Верчелли,
и он пойман в канун святой вечери Господней, и многая  толпа  с
ним  бывшая, зараженная еретической проказою, перебита в тот же
самый день".
     Папа не имел жалости к  преступникам  и  поручил  епископу
предать  их  смерти. Поэтому в июле того же года, в первый день
месяца, еретики поступили  в  руки  светской  власти.  На  всех
колокольнях города заливались колокола; обреченных поместили на
повозку,  там  же находились палачи, вокруг -- стражники, и так
волоклись по площадям города, и на каждой площади  раскаленными
щипцами  разрывали  им члены. Маргариту сожгли первой на глазах
Дольчина, который должен был смотреть, как ее жгут. У  него  не
изменилась  ни  одна черта лица, точно так же как он не дрогнул
под пытками каленым железом.
     И так продолжали двигаться по городу --  а  палачи  всякий
раз  накаляли  свои  орудия  в котлах, полных пылающих угольев.
Дольчин вынес все мучения и не проронил ни звука, только  когда
ему  отнимали нос -- сотрясся всем телом, а когда рвали щипцами
детородный  орган,  он  испустил  глубокий  вздох,  похожий  на
мычание.  Его  последние слова были непримиримы. Он заявил, что
воскреснет в третий день. После этого он был  сожжен,  а  пепел
развеяли по ветру.
     Я   закрыл   рукопись  непослушными,  трясущимися  руками.
Дольчин был во многом виноват, я знал это,  но  казнь,  которой
его  подвергли,  была слишком ужасна. И на костре он выказал...
что? Твердость мученика или закоснелость проклятой души?
     Неверные ноги сами несли меня вверх по лестнице, ведущей в
библиотеку, и постепенно мне открывалась скрытая причина  моего
нынешнего  смятения.  Шаг  за шагом у меня в памяти воскресала,
как будто въяве,  одна  картина,  виденная  мною  за  несколько
месяцев  до  того,  в  Тоскане, почти что сразу после выхода из
монастыря. Я видел ее так ясно, что не мог теперь уяснить,  как
она  мне ни разу не вспоминалась дотоле -- можно было подумать,
что изъязвленная душа, чтоб  сберечься,  напрочь  выбросила  из
памяти  воспоминание,  тяготеющее  над  нею,  как  морок. Хотя,
наверное, лучше было бы сказать, что я ни на минуту не  забывал
эту   картину,  потому  что  всегда,  как  только  упоминали  о
полубратьях, образы того дня моментально всплывали перед  моими
глазами,  но  я  тотчас  же,  не  успев осмыслить, отгонял их в
потайные пазухи сознания, как будто чего-то стыдился, как будто
могло бы быть названо греховным мое присутствие при том  давнем
страхе.
     О полубратьях я услыхал впервые одновременно с тем, как во
Флоренции  своими  глазами наблюдал сожжение одного из них. Это
было перед тем, как в Пизе я должен был познакомиться с  братом
Вильгельмом.  Мы  давно ожидали его приезда, он задерживался, и
батюшка разрешил мне отлучиться и осмотреть Флоренцию,  о  чьих
великолепнейших   соборах   мы   много   слышали   хорошего.  Я
воспользовался этим, чтоб объехать  Тоскану,  в  целях  лучшего
овладения  итальянской  народной  речью,  а под конец поселился
примерно на неделю во  Флоренции,  поскольку  бесконечно  много
слышал про этот город и хотел узнать его лучше.
     Таким-то случаем я прибыл в этот город именно тогда, когда
он весь сотрясался от известий о необычном деле.
     Полубрат-вероотступник,  обвиняемый  в прегрешениях против
закона Божия и  предстоящий  перед  судом  епископа  и  церкви,
именно  в эту неделю подлежал самой суровой инквизиции. .Следом
за теми, кто мне рассказывал об этом, я тоже  отправился  туда,
где  осуществлялось  следствие.  Многие  в народе говорили, что
этот полубрат, Михаил, на самом деле человек весьма пристойный,
призывавший других к  покаянию  и  суровой  жизни,  повторявший
проповедь  Франциска,  а  на  епископский суд он, как говорили,
угодил по злобе некоторых женщин, которые, побывав  у  него  на
исповеди, болтали, будто слышали богомерзкие предложения; более
того,  он  и  взят  якобы был людьми епископа из дома таких вот
женщин, что меня неприятно удивило,  так  как  служителю  нашей
церкви  вообще-то  не  пристало  отправлять таинства Господни в
подобных малопригодных местах; но такова уж, по-видимому,  была
слабость  полубратьев  --  не  учитывать  должным  образом  всю
совокупность обстоятельств, и вдобавок я вполне  допускаю,  что
имелась  некая  правота  в  том  общественном  мнении,  которое
приписывало полубратьям,  кроме  еретических  взглядов,  еще  и
распущенность  нравов  (так  же  точно  как  о  катарах  всегда
злословили, что они булгары и содомиты).
     Я добрался до церкви Св. Спасителя, где было судилище,  но
не  мог  в  нее протиснуться из-за густой толпы, загораживавшей
вход. Некоторые из этой толпы, однако, опираясь на остальных  и
цепляясь за оконные решетки, сумели вскарабкаться выше прочих и
через  окна  видели и слышали, что делалось внутри и передавали
это тем, кто находился внизу. Там, внутри церкви, брату Михаилу
снова перечитывали показания, которые он сделал  накануне,  где
он  возглашал,  что  Христос  и  его  апостолы "не имели ничего
своего ни в  личном,  ни  в  общественном  владении,  исповедуя
нищету".  Слушая  показания,  Михаил негодовал и доказывал, что
писец прибавил к его  словам  "множество  облыжных  клевет",  и
кричал  громчайшим  голосом (так, что даже на площади слышали):
"Во всем этом придется сознаваться и вам в судный день!" Однако
инквизиторы все равно прочитали  Михайловы  показания  в  таком
виде,  в каком они были у них переписаны, а под конец спросили,
согласен ли он по-хорошему прислушаться к мнению  руководителей
святой  церкви  и  всего  населения города. И я сам слышал, как
Михаил закричал им  в  ответ,  что  он  желает  прислушаться  к
собственным  убеждениям,  а  именно,  что  "Христос  был  нищ и
распят, а папа Иоанн XXII -- еретик, потому что отрицает  это".
Последовало    долгое    препирательство,   в   ходе   которого
инквизиторы, из них многие -- францисканцы, внушали ему, что  в
Священном  Писании  нет  того,  о  чем от толкует, а он в ответ
обвиняют их, что они противоречат правилу собственного  ордена,
и  тогда  они  обозлились и стали допытываться, уж не думает ли
он, что он лучше знает Священное Писание, чем они,  назначенные
его  преподавать.  Брат  же  Михаил,  и  в  самом  деле человек
неслыханно упорный, стоял на своем и до  того  довел  тех,  что
они,   выйдя  из  себя,  стали  требовать  от  него  отречения:
"Признавай же немедленно, что  Христос  имел  собственность,  а
папа  Иоанн  --  христианнейший  и  святой".  Михаил им в ответ
непримиримо:  "Нет,  еретик".  И  те  отступились  со  словами:
"Никогда  не было видано, чтобы так коснели в подлости!" Однако
среди толпы, окружавшей церковь, я слышал, многие говорили, что
он похож на Христа перед фарисеями, и чем дальше, тем сильнее я
убеждался, что многие в народе веруют в святость брата Михаила.
     В конце концов епископские люди отволокли его в колодках в
острог. Вечером  мне  рассказали,  что  многие  братья,  друзья
епископа,   приходили,  поносили  его  и  требовали,  чтобы  он
отказался, но он  отвечают  с  полным  чувством  совершеннейшей
правоты.  И повторяют перед каждым приходившим, что Христос был
беден, и что об этом же говорили Св. Франциск и Св. Доминик,  и
что,  если  за  эти справедливейшие мысли посылают его на муку,
оно и лучше, потому  что  тем  скорее  он  увидит  собственными
глазами  все,  о чем рассказано в Священном Предании: и старцев
Апокалипсиса, числом двадцать четыре, и Христа  Иисуса,  и  Св.
Франциска,  и  славнейших  христианских  мучеников.  И  еще мне
передавали, будто он сказал:  "Если  мы  в  таком  восторге  от
сжудений  святых отцов, насколько же больше и радости и счастья
должна  доставлять  нам  мысль  оказаться  среди  оных".  После
подобных  слов  инквизиторы  выходили  из темницы в неописуемой
мрачности, возглашая с негодованием (я сам  слышал):  "Бес  ему
помогает, что ли!"
     На  следующий  день мы узнали, что приговор уж вынесен, и,
побывав в епископате, я успел  ознакомиться  с  его  текстом  и
кое-что даже переписал для себя на табличку.
     Начиналось   все   со   слов:  "Во  имя  Господне,  аминь.
Ни-жеследует  уголовное  дело  и  уголовное  же   обвинительное
заключение, обсужденное, утвержденное и с великой точ-ностию на
сих пергаментах запечатленное..." и далее в подобном духе. Ниже
приводился  устрашающий перечень грехов и преступлений Михаила,
откуда я воспроизведу некоторые отрывки, чтобы читатель сам мог
составить окончательное мнение.
     "Иоанна,  зовомого  иначе  братом  Михаилом  Иаковом,   из
общежития Св. Фредиана, личность вредного характера и еще более
вредоносную своими речами, поступками и известностью, отщепенца
и  проводника еретического лжеучения, против основ христианства
восстающего и выступающего... Бога не имея пред очами, а точнее
завербовавшись в стан  неприятелей  человечества,  коий  еретик
старательно, постепенно, предумышленно, злонамеренно, умственно
и  телесно  способствовал  распространению  умственной заразы и
открыто сносился с  фратицеллами,  сиречь  полубратьями  убогой
жизни, тоже еретиками и отступниками, и поддерживал их пагубный
соглас,  и  действовал  в  ущерб  народу  Божию...  И взошед во
сказанный град Фло-рентию, и в публичных скоплениях  сказанного
града,  как  отыскалось  на  проведенном расследовании, собирал
около себя народ и  с  нахальнейшим  упорством  проповедовал...
Будто Христос, спаситель человечества, не владел никаким земным
имуществом   ни  самолично,  ни  с  кем-либо  союзно,  а  любое
имущество, которое в Священном Писании упоминается как его,  он
имел якобы только во временном пользовании".
     И не в одних лишь этих прегрешениях обвинялся Михаил; а из
прочих  одно  меня  особенно задело, хоть я и не знаю, учитывая
все прохождение расследования, точно ли он  утверждал  то,  что
ему приписывалось; как бы то ни было, обвинение гласило, что-де
преступный минорит доказывал, будто бы святой Фома из Аквино не
заслуживает  ни  святости,  ни  загробного  спасения,  а  якобы
проклят  и  обречен  на  вечные  муки!   Приговор   оканчивался
опредением  полагающейся  казни,  ввиду того, что подсудимый не
желает сознаваться в своих грехах:
     "И потому приходится нам ныне, беря в  расчет  все  доселе
известное  и  исходя  из  выше приведенного приказа милостивого
государя флорентийского архиерея, сказанного  Иоанна,  в  ереси
упорствующа  и не хотяща от многих своих невежеств и от скверны
очищаться и исправляться грешным духом, на прямой и на истинный
путь не позво-ляюща себя наставить,  ныне  полагать  указанного
Иоанна   за   неисправимого,   за   упрямого  и  закоснелого  в
злонамеренной своей испорченности; и дабы вперед сей  указанный
Иоанн  бесчестиями  своими и преступлениями не мог ни перед кем
тщеславиться, и дабы мера пресечения его подлости составила  бы
для   всех  остальных  охотников  полезнейшую  науку,  надлежит
вышеуказанному Иоанну, еще зовомому братом Михаилом, кознодею и
вору, к обыкновенному лобному месту быть возведену  и  на  этом
положенном  месте предану смерти через сожжение, дабы совсем он
лишится жизни и душа бы его от тела отделилась".
     После того как приговор был обнародован, в  темницу  снова
припри  церковники и оповестили Михаила о том, что его ожидает.
Я слышал, как эти люди его стращали: "Брат Михаил, знай же, что
уже  готовы  и  архимандритские  шапки,  и  плащи,  и  на  всех
нарисовано,  как  полубратья  попадают  к  бесам".  Так  хотели
заставить его отказаться. Но брат Михаил опустился на колени  и
молвил:   "Около   моего  костра  будет  стоять  Франциск,  наш
родитель, и, скажу больше, я убежден, что  будут  Иисус  и  его
апостолы,  и  преславные  мученики  Антоний с Варфоломеем". Так
Михаил в последний раз отверг предложения инквизиторов.
     На следующий день утром я, как и все,  стоял  на  мосту  у
епископата, где собрались инквизиторы, к коим вывели, все в тех
же железах, брата Михаила. Кто-то из его сторонников кинулся на
колени  за  последним  благословением  и  был  тут  же  схвачен
охранниками  и  отведен  в  тюрьму.  После  этого   инквизиторы
прочитали обвиненному приговор, чтобы он мог все-таки одуматься
и  покаяться.  Всякий  раз,  когда  в  приговоре  он  назывался
еретиком,  Михаил  говорил:   "Не   еретик   я;   грешник,   но
христианин".  А  когда  упоминался  в  том  же  самом обвинении
"достопочтеннейший и святейший папа Иоанн XXII", Михаил  всякий
раз  вставлял:  "Нет,  еретик".  После  этого  епископ приказал
Михаилу стать перед ним на колени, а Михаил на это отвечал, что
перед еретиками на колени не становится.  Тогда  его  поставили
силой,  и  он  пробормотал сквозь зубы: "Господь свидетель, что
меня   приневолили".   Поскольку   на   нем   еще    оставались
отличительные  знаки  его  сана,  с него начали снимать вещь за
вещью, и под конец он  остаются  в  одной  рубахе,  которую  во
Флоренции  зовут  "тельницей".  И,  как предписывает обычай при
расстрижении  любого  иерея,  ему  острейшим   ножом   отрезали
подушечки   пальцев  и  отрезали  волосы.  Затем  его  передали
капитану стражников. Стражники обошлись с ним очень  жестоко  и
поволокли его в железах к острогу, а он на ходу говорил каждому
встречному: "Per Dominum moriemur".1
     Сжечь  его  собирались,  как  я  понял,  только  назавтра.
Вечером  его  посетили  еще  раз  и  спросили,  угодно  ли  ему
исповедаться   и   причаститься.   Он   сказал,  что  не  будет
причащаться греха, принимая таинства от грешников. В этом он, я
думаю, был неправ и повел  себя  как  человек,  несвободный  от
патаренского заблуждения.
     Наконец  наступило  утро казни. За ним явился гонфалоньер,
показавшийся мне  человеком  доброжелательным,  потому  что  он
начал  спрашивать  осужденного,  что  он  за  упрямец  и почему
отказывается повторить то же самое, что повторяет  весь  народ:
ибо  все,  что  от него требуется, -- это согласиться с мнением
святой нашей матери церкви. Но Михаил стоял на своем: "Верую во
Христа  распятого,  неимущего".  И  гонфалоньер  ушел,  разводя
руками. Тогда прибыли капитан и его люди и препроводили Михаила
в  тюремный  двор,  где  епископский наместник дожидался, чтобы
снова прочитать ему приговор и показания; Михаил  снова  взялся
спорить и объяснять, что ему приписывают не его мысли; дело шло
о  таких  действительно  тончайших  разграничениях, что я их не
запомнил да и,  честно  сказать,  не  слишком-то  точно  понял.
Однако  именно  эти  различия,  судя  по всему, решили вопрос о
казни Михаила и о дальнейших  гонениях  на  полубратьев.  Хотя,
признаться,   я   не   совсем   уяснил   себе,  с  какой  стати
представители  церкви   и   секулярного   клира   так   свирепо
набрасываются  на  людей, желающих жить в бедности и считающих,
что Христос не имел земного богатства.  Коли  уж  на  то  идет,
рассуждал я сам с собою, опасаться следовало бы людям, желающим
жить  в  довольстве и вымогать деньги у своих ближних и вводить
церковь во грех, оскверняя ее святокупством.  Этими  мыслями  я
поделился   со   стоящими  рядом,  так  как  молчать  мне  было
непосильно. Один человек с ехидной усмешкой ответил, что,  если
брат  придерживается  бедной  жизни,  он  подает опасный пример
всему народу, который начинает избегать прочих братьев, живущих
богаче. Кроме того, продолжал он, проповедь бедности  наполняет
народные  головы  ненужными  мыслями,  ибо  тогда и собственную
бедность всякий  может  посчитать  основанием  для  гордыни,  а
гордыня  может  привести ко многим дурным поступкам. И наконец,
заключил говоривший, мне должно быть без сомнения  известно  --
хотя  ему и самому, признаться, непонятно, из какого силлогизма
это проистекает, -- что со стороны бедных братьев  прославление
бедности  означает  поддержку  императору, а папа, естественно,
этим очень недоволен. Прекрасно обоснованный ответ, подумал  я,
хотя и ответ простого неученого человека.
     Правда,  я  все равно так до конца и не понял, зачем брату
Михаилу  понадобилось  умирать  такой  ужасной   смертью   ради
удовольствия  императора  --  или  ради прекращения розни между
орденами. В толпе и вправду перешептывались: "Это не святой, он
подослан Людовиком, чтобы  сеять  раздор  между  гражданами,  а
полубратья  хотя  сами  и  тосканцы, но за ними стоит кто-то из
начальников империи". А другие в ответ только вскрикивали:  "Да
он  сумасшедший! Он обуян вражьей силою! До чего горд собой! Он
и мученичеству своему рад,  чтобы  потешить  гордыню!  Все  эти
полубратья  слишком много житий прочитали, лучше бы жениться им
позволили, что ли!" Третьи оспаривали их: "Ничего такого!  Всем
бы  нам христианам быть как они и не менее твердо охранять свою
веру, как во времена язычников". И, прислушиваясь к  нестройным
крикам,  тогда  как  сам  я уж не знал что и помыслить, я вдруг
столкнулся  своим  взглядом,  лицо  к  лицу,  с  приговоренным,
которого  густая  толпа перед тем от меня закрывала. И я увидел
лицо человека, который смотрит на что-то уже вне этого мира, --
такие бывают лица у изваяний,  изображающих  святых  во  власти
виденья.  И  я понял, что сумасшедший ли он или провидец, но он
просветленно жаждет смерти,  ибо  верит,  что  смертью  победит
своего  врага,  кем  бы этот враг ни был. И я понял, что пример
его смерти толкнет на смерть еще сотни  и  сотни.  И  пришел  в
смятение  от .неописуемого их упорства, ибо и тогда не понимал,
и до сих пор не понимаю, что в них преобладает --  высокомерная
ли   страсть   к   своей  истине,  вынуждающая  к  смерти,  или
высокомерная их страсть к смерти,  вынуждающая  оборонять  свою
истину,  какова бы ни была эта истина. И я стоял в волнении и в
испуге.
     Но вернусь к описанию казни, так как окружавшие меня  люди
уже тянулись к лобному месту.
     Капитан   и   прислужники   вытолкали   его  из  ворот,  в
испачканной рубахе, с вырванными  застежками;  он  шел  широким
шагом,  потупив голову, читая свою молитву. Он шел как мученик.
Толпа была вокруг небывалая и все кричали: "Не  умирай!,  а  он
говорил в ответ: "Умру за Христа!" "Не за Христа ты умрешь", --
возражали ему. А он: "Значит, за истину". На улочке, называемой
проездом  Проконсула, люди просили его молиться за них всех; он
благословил толпу. Возле стены Св. Либераты кто-то крикнул: "Ты
дурень, если не веришь в папу!", а он  ответил:  "Сделали  себе
бога  из  вашего  папы", и добавил, чуть помедлив: "Папоротники
лопоухие!"  Это  он  шутил,  играл  словами,  как  мне  позднее
объяснили;  сам  я не настолько хорошо знал тосканское наречие,
чтобы понимать, что у них название этой травы --  ругательство,
так  же как у нас лопух. И все были удивлены, как он мог шутить
перед смертью.
     У Св. Иоанна ему кричали: "Спасай свою  жизнь!",  а  он  в
ответ:  "Сами спасайтесь, грешники!" У Старого рынка он слышал:
"Спасайся, спасайся!" и кричал в ответ: "Спасайтесь вы из ада";
у Ново