х  дальних  концов мира: набитые соломой
василиски и  гидры,  рог  единорога,  яйцо,  которое  отшельник
обнаружил  в  другом яйце, некоторое количество манны, питавшей
евреев в пустыне, зуб  кита,  кокосовый  орех,  плечевая  кость
допотопного   животного,   слоновый   костяной   бивень,  ребро
дельфина. И еще иные реликвии, с которыми я по их виду не  смог
даже  и  разобраться,  что  они  такое,  и оклады которых были,
кажется, самые драгоценные. Некоторые из этих реликвий (судя по
состоянию окладов, по почерневшему серебру) были  очень,  очень
древние.  Бесконечная выставка кусочков костей, тканей, дерева,
металла, стекла. И фиалы с черновидными порошками, об одном  из
которых  было  сказано,  что  он  содержит испепеленные остатки
города Содома, а о другом -- что там побелка со стен  Иерихона.
Все  это были такие вещицы, что за каждую из них, даже за самую
потрепанную, какой-нибудь император отдал бы не один феод.  Эти
вещи были залогом не только величайшего уважения к аббатству во
всем мире, но и солидного материального благополучия приютившей
нас обители.
     Ошеломленный,  я  продолжал  ворочать  головой;  Николай в
общем закончил рассказывать про выставленные  предметы,  однако
каждый  образец  объяснялся еще и при помощи повешенной рядом с
ним дощечки. Пользуясь этим, я мог теперь спокойно подходить  и
разглядывать  поместилища  неописуемых  чудес. Одни были хорошо
видны при ярком свете факелов, какие-то приходилось осматривать
в полутьме, если в это время прислужники Николая находились, со
своими светильниками, в другом конце крипты. Меня  завораживали
пожелтевшие  хрящи,  мистические и в то же время отталкивающие,
прозрачные  и   таинственные,   обрывки   одежды   незапамятных
столетий,   выцветшие,   расслоившиеся   по   нитке,  а  теперь
закатанные трубочками в фиалах, как облезлые дряхлые  рукописи;
эти кусочки крошащегося вещества, почти смешивающегося с тканью
подстилки, эти священные останки жизни, бывшей некогда животной
(но  и  рациональной), а ныне оказавшейся в плену хрустальных и
металлических построек, которые воспроизводили, в  малом  своем
измерении,  бесстрашную  архитектуру  каменных  кафедралов с их
башенками и шпилями; эти останки представлялись как будто  тоже
превратившимися  в  минеральное  вещество.  Значит, вот в каком
виде тела святых и мучеников  дожидаются,  погребенные,  своего
плотского  воскресения?  Из  этих  клочьев,  выходит, готовятся
восстановиться те  организмы,  которые  в  блеске  богоявления,
вновь    обретши    былую   природную   чувственность,   смогут
распознавать, как  пишет  Пиперн,  любые  minimas  differentias
odorum?1
     Вывел  меня  из самозабвения Вильгельм. Он тряхнул меня за
плечо: "Я ухожу, -- сказал  он.  --  Мне  нужно  в  скрипторий,
кое-что еще выяснить".
     "Но   книг   же   не   выдают,  --  сказал  я.  --  Бенцию
приказано..."
     "Я посмотрю те книги, которые читал вчера. А они  все  как
лежали,  так  и  лежат  на  столе  Венанция.  Ты,  если хочешь,
оставайся. Эти сокровища -- прелестная иллюстрация к  дискуссии
о  бедности,  которую  ты прослушал накануне. Теперь ты знаешь,
ради чего твои собратья рвут друг другу глотки, когда  грызутся
за аббатский сан".
      "Значит,  вы приняли версию Николая? Значит, преступления
связаны с борьбой за инвеституру?"
     "Я же сказал, что  пока  не  хочу  бросаться  голословными
гипотезами.  Николай  много  о чем говорил. Некоторые вещи меня
заинтересовали. И все-таки я должен проработать  до  конца  еще
один  след. А может, это тот же самый след, но взятый с другого
конца... Кстати, не очень обольщайся по поводу  этих  реликвий.
Обломков  креста  я  перевидал  очень  много  и  в самых разных
церквах. Если все они подлинные, значит, нашего Господа терзали
не на двух скрещенных бревнах, а на целом заборе..."
     "Учитель!" -- вскричал я, потрясенный.
     "Но это так, Адсон. А бывают еще более роскошные реликвии.
Когда-то в Кельнском соборе я видел череп Иоанна  Крестителя  в
возрасте двенадцати лет..."
     "Какое  диво!"  --  отозвался я с восхищением. И сразу же,
усомнившись, воскликнул: "Но  ведь  Креститель  погиб  в  более
зрелом возрасте!"
     "Другой  череп,  должно  быть,  в  другой сокровищнице",--
невозмутимо отвечал Вильгельм. Никогда я не мог  понять,  шутит
он  или  нет.  У  меня  на родине, когда хотят пошутить, сперва
произносят  что-нибудь,  а  потом  начинают  хохотать,  как  бы
приглашая  всех  окружающих посмеяться над шуткой. Вильгельм же
смеялся,  только  говоря  о  серьезных   вещах.   И   оставался
совершенно серьезным, когда, по моим представлениям, шутил.

     Шестого дня     ЧАС ТРЕТИЙ,

     где Адсон, слушая "Dies irae"!1 , видит сон, или, скорее,
     видение

     Вильгельм поблагодарил Николая и ушел в скрипторий. Я тоже
уже успел  налюбоваться  сокровищами и решил перейти в церковь,
помолиться за упокой души Малахии. Никогда этот человек мне  не
нравился,  и  боялся я его, и не скрою, что долгое время считал
виновником всех  преступлений.  Но  теперь  я  понял,  что  он,
видимо,  просто неудачник, истерзанный тайными страстями; сосуд
скудельный между железных сосудов; свирепый  лишь  оттого,  что
нелепый;   молчаливый   и  уклончивый  лишь  оттого,  что  ясно
сознавал, что сказать ему ничего.  Я  испытывал  какой-то  стыд
перед  ним  и  надеялся, что молитва о его загробном успокоении
снимет с моей души тяжкое чувство вины перед покойником.
     Теперь церковь была освещена неяркими синюшными огнями. На
катафалке возвышалось  тело  несчастного  монаха.  Всю  церковь
заполнял  мерный  шепот  братии, читавшей заупокойную службу. В
Мелькском монастыре я неоднократно  присутствовал  при  успении
собратьев.  Там  это  протекало  в  обстановке  не могу сказать
веселой,  но  все-таки  какой-то  светлой,  безмятежной;  всеми
владело  спокойное и мягкое чувство правильности происходящего.
Монахи по очереди сменяли  друг  друга  в  комнате  умирающего,
поддерживая  его  хорошими  словами.  И всякий в глубине своего
сердца  думал,  до  чего   блажен   этот,   которому   надлежит
преставиться  и  увенчать  достойно прожитую жизнь, и перейдя в
иной мир, через самое малое время соединиться с хором  ангелов,
примкнуть  к ликованию, которому несть конца. И какая-то толика
нашего   спокойствия,   благоухание   нашей   доброй    зависти
передавалось умирающему, и он отходил в тишине.
     До  чего же иначе выглядели смерти последний дней! Наконец
я увидел вблизи, как кончается жертва дьявольских скорпионов из
предела Африки. И, несомненно, именно так погибали  Венанций  и
Беренгар,  пытались  спасаться  водой,  с  лицами, истерзанными
болью, как у Малахии...
     Я  уселся  в  глубине  церкви,   подтянув   колени,   чтоб
избавиться  от озноба. Постепенно меня начало охватывать тепло,
и я перебирал губами, присоединяясь к хору молящихся монахов. Я
вторил поющим, почти  не  сознавая,  какие  слова  выговариваю.
Голова у меня покачивалась, глаза трудно было разлепить. Прошло
много  времени. Должно быть, я задремывал и просыпался не менее
трех-четырех  раз.  Наконец  хор  завел   "Dies   irae".   Гимн
подействовал  на меня, как наркотик, и дремота плавно перешла в
сон, вернее не в сон, а в какое-то тревожное оцепенение.  Почти
лишившись  чувств,  скорчившись  на  холодном  полу  собора,  я
свернулся в клубок, как зародыш, не вышедший еще из материнской
утробы.  И  вот  во  власти   этой   душевной   одурманенности,
переселившись в предел, не принадлежавший к нашему миру, я имел
видение. Или сон. Не знаю точно, как лучше и назвать.
     Я   двигался  по  винтовой  лестнице,  проложенной  внутри
какой-то тесной каменной кишки. Я  вроде  бы  шел  в  крипту  с
сокровищами. Однако, когда наконец открылся выход (где-то очень
глубоко  внизу),  я  оказался  в  огромном помещении, еще более
просторном, чем монастырская поварня, занимавшая  низ  Храмины.
Да  это  и точно была поварня, но оснащенная не только печами и
всяческой посудой, а  наряду  с  тем  --  кузнечными  мехами  и
молотами.  Как  будто  здесь  сошлись  для  своего  дела  еще и
подмастерья  Николая.  Воздух  пламенел  от  зарева   печей   и
расплавленного  железа; из огнедышащих кастрюль вырываются пар,
а на поверхности варева вздувались,  булькали  большие  круглые
пузыри  и  с  треском  лопались,  наполняя  все  вокруг  густым
непрерывным  шумом.  Повара  скакали  тут  и  там,   размахивая
вертелами, а среди них послушники, сошедшись тоже тут, сигали в
воздух  --  кто выше, -- стараясь достать куриц и прочую мелкую
живность, насаженную на раскаленные железа.  И  рядом,  в  двух
шагах, кузнецы лупили молотами с такою силой, что самый воздух,
казалось,  глох,  и тучи искр вспархивали с наковален, сшибаясь
на лету с другими искрами, вырывавшимися  из  двух  натопленных
печей.
     Я  не  понимал,  где нахожусь: в аду или, наоборот, в раю,
устроенном по представлениям Сальватора, в раю, залитом мясными
соками и трепещущем от жареных колбасок.  Но  не  было  времени
задумываться,  где  я,  потому  что  орава каких-то недомерков,
каких-то  карапузов  с  огромными,  вроде   ушатов,   головами,
взявшись  непонятно  откуда,  накатилась  на  меня, потащила за
собой в трапезную и впихнула силой в двери.
     Все было убрано к балу. Огромные ковры и  гобелены  висели
на  стенах,  но  рисунки  ковров были не такие, которыми обычно
внушаются благоговейные мысли или прославляются доблести царей,
а больше всего  напоминали  маргинальные  иллюстрации  Адельма,
причем  из  всех  его  рисунков были выбраны самые нестрашные и
потешные;  зайцы,  пляшущие  вокруг  куканского  древа,   рыбы,
плывущие  поперек  реки  и  выпрыгивающие  из  вод  прямиком на
сковородку, хороводы обезьян,  переодетых  епископами-поварами,
животастые уроды, вьющиеся в облаках пара вокруг котлов.
     Во   главе  стола  находился  Аббат,  наряженный,  как  на
праздник, в облачении из расшитого  пурпура.  Он  вздымал  свою
виду,  как  скипетр.  С  ним рядом Хорхе, держа огромный кубок,
тянул вино, а келарь, в одежде Бернарда Ги,  набожно  читал  из
книги,  сделанной  в  виде скорпиона, жития святых и отрывки из
Евангелий. Но во всех в них рассказывалось  о  том,  как  Иисус
потешался над Апостолом, втолковывая ему, что он-де есть камень
и  на  этом  бесстыдном камне, катящемся по равнине, и придется
ему основать  свою  церковь.  Звучали  и  слова  Св.  Иеронима,
толкующие  Библию,  о  том,  как Господь собирался обнажить зад
Иерусалима. И на каждом стихе,  прочитанном  келарем,  Хорхе  с
громким  хохотом ударял кулаком по столу и орал: "Ты -- будущий
аббат,  клянуся  божьими  потрохами!"   В   точности   так   он
произносил, Господи спаси меня и помилуй.
     По   торжественному   манию   Аббата   двери  отперлись  и
показалась  вереница   дев.   Блистательной   толпой   вплывали
необыкновенно  одетые  красавицы,  во  главе  которых,  как мне
сперва показалось, шла моя  мать,  но  тут  же  я  увидел,  что
обознался,  и что это передо мною, конечно же, та самая девица,
ужасная, как выстроенное к битве войско. Только вот на голове у
нее была диадема из перлов белых, о двух  обручах,  и  еще  два
каскада  перлов  струились по обе стороны ее лица, соединяясь с
двумя другими водопадами перлов, укрывавшими грудь, и к каждому
из перлов был привешен диамант величиной со сливу. Кроме  того,
в  обоих  ушах  у  девицы  были  нити голубых жемчугов, которые
сходились, как ожерелье, у  основания  шеи,  белой  и  высокой,
будто башня Ливана. Плащ ее был цвета багрянки, и в руках имела
она  золотую  чашу,  испещренную  диамантами,  в которой, как я
понял -- не знаю уж, каким  чудом,--  содержалась  смертоносная
жидкость,   украденная  у  Северина.  Сопровождали  эту  особу,
прекрасную как заря, другие великолепные жены, первая из них  в
плаще  белом,  узорно  шитом,  надетом  поверх  темного платья,
украшенного двойной золотой епитрахилью, по которой рассыпались
полевые злаки; у второй был плащ из желтого дамаска  на  платье
бледно-розовом,  усеянном  зелеными цветами, и с двумя нашитыми
большими квадратами в  виде  коричневых  лабиринтов;  а  третья
имела  плащ  алый,  а  одеянье  изумрудное,  вышитое небольшими
красными животными, и в руках держала плат белый,  златобраный;
одеяний  прочих  дев  я  не  запомнил,  потому что изо всех сил
пытался  понять,  кто  рони,  сопровождающие  девицу,  внезапно
уподобившуюся  в  моих глазах непорочной деве Марии. И обо всех
женщинах я как-то дознавался,  кто  они.  Как  если  бы  каждая
держала в руках или во рту табличку с собственным именем. Так я
почему-то  понял, что это Руфь, Сара, Сусанна и другие женщины,
знаемые из Священного Писания.
     Тут Аббат гикнул: "Тащите, блядины дети!"  И  в  трапезную
вторглась  новая  толпа  святейших  лиц,  которых  я  распознал
мгновенно. Одеты они были скромно, кто роскошно. Во главе  этой
ватаги  возвышался Сидящий на престоле, и это был Пресвятый наш
Господь, но в то же самое время и Адам, облеченный в  пурпурную
мантию и в массивное ожерелье, ало-белое от жемчугов и рубинов,
удерживавшее  мантию на плечах. А на голове у него была корона,
такая же, как у девицы, и в руке чаша, большая, чем  у  нее,  и
наполненная  свиною  кровью.  Другие священные личности, о коих
еще расскажу, все до одного хорошо  мне  известные,  торопились
свитой за ним, и с ними же шла когорта лучников короля Франции,
одетых кто в красное, кто в зеленое, каждый с изумрудным щитом,
на  котором  красовалась  монограмма  имени Христова. Начальник
этого войска преклонился, отдал  честь  Аббату,  преподнес  ему
чашу  и  возгласил:  "Знаю,  что эти земли, в таких границах, в
каких  мы  видим,  тридцать  лет  уж  во  владеньи  у   святого
Бенедикта".  На  это  Аббат отвечал: "Так открой через первый и
седьмой в четырех". И все вместе хором:  "Во  пределы  пределов
Африк, аминь". Потом стали садиться.
     Тут  перемешались  оба  шествия, по приказу Аббата Соломон
стал накрывать стол к  пиршеству,  Иаков  и  Андрей  приволокли
копну  сена,  Адам  уселся  перед всеми, а Ева на листвии, Каин
явился со своим сошником, а Авель с подойником,  и  пристроился
доить  Гнедка,  Ной  триумфально  въехал  на ковчеге, подгребая
веслами,  Авраам  сел  под  деревом,  а  Исаак   на   церковный
цельнозолотой  алтарь,  Моисей поместился на камне, а Даниил на
катафалке, присоседившись к Малахии, Товия вытянулся  на  ложе,
Иосиф запрыгнул на хлебную меру, Вениамин плюхнулся на мешок, и
подобно  поступили  и  иные,  аднако  тут  видение стало совсем
смутно, Давид оказался  на  всхолмии,  Иоанн  на  голой  земле,
Фараон на песке (разумеется, сказал я себе, но с какой стати?),
Лазарь  на  столе,  Иисус у колодезного сруба, Закхей на ветках
дерева, Матфей на табуретке, Раав на  пакле,  Руфь  на  соломе,
Фекла на подоконнике у окна (тут снаружи всунулось бледное лицо
Адельма,   предупреждавшего   ее,   что   так   можно  выпасть,
вывалиться, полететь вниз, вниз, в отвесную пропасть),  Сусанна
в  саду,  Иуда  среди  надгробий,  Петр  на  престоле, Иаков на
неводе, Илия на кожаном седле, Рахиль  на  котомке.  И  апостол
Павел,  отложивши  меч,  выслушивал ропщущего Исава, в то время
как Иов стенал, ибо сидел в испражнениях, и к нему поспешили на
помощь Ревекка с тряпкой, Юдифь с одеждой,  Агарь  со  смертном
саваном.   В  это  время  какие-то  послушники  внесли  большой
дымящийся котел, откуда торчал наружу  Венанций  Сальвемекский,
совершенно  багровый,  и  раздавал  направо  и  налево кровяные
колбаски.
     В трапезной становилось все более людно, и  все  угощались
за  обе  щеки.  Иона  принес  к  столу  тыквы,  Исаия -- овощи,
Езекииль -- тутовые ягоды, Закхей  --  плоды  смоквы,  Адам  --
лимоны,  Даниил -- бобы, Фараон -- дыни, Каин -- волчцы, Ева --
фиги, Рахиль -- яблоки, Анания -- сливы, крупные, как диаманты,
Лия --  луковицы,  Аарон  --  оливы,  Иосиф  --  яйцо,  Ной  --
виноград,  Симеон  --  персиковые косточки, а в это время Иисус
распевал "Dies irae" и радостно выжимал на все кушания уксус из
маленькой губки, которую он снял с наконечника пики  одного  из
лучников французкого короля.
     "Деточки мои, овечки вы мои милые, -- пробурлил Аббат, уже
довольно-таки    пьяный,   --   нельзя   вам   ужинать   такими
голодранцами, идите же сюда ко мне поближе, идите  все".  И  он
треснул  кулаком  первого и седьмого из четырех, и те отлетели,
исказившиеся,  как  призраки,  и  пробили  зеркало,  и  зеркало
распалось  на  куски,  и  оттуда полезли, и завалили всю землю,
легли ворохами по всем  залам  лабиринта  многоцветные  одежды,
усеянные  перлами, все как одна истасканные и грязные. И Закхей
приял ризу белую,  Авраам  цвета  птичьего,  Лот  серную,  Иона
голубую,  Фекла -- пламенную, Даниил львиную, Иоанн триклинную,
Адам  кожаную,  Иуда  --  серебряную,  цвета  денег,  Раав   --
червленую,  Ева -- цвета дерева добра и зла, и кто-то еще приял
пестропокровную, кто-то  серединную,  кто-то  ворсяную,  кто-то
морского   цвета,   кто-то  увеселенную,  кто-то  ракушечную  и
ржавоцветную, и черную, и гиацинтовую, и цвета огня и  пламени,
а  Христос  прохаживался  в  ризе  голубиного  цвета и, хохоча,
дразнил Иуду, что тот не умеет так пошутить, чтоб было весело.
     К этому времени Хорхе, стащив  с  себя  читальные  стекла,
стал  устраивать  неопалимую  купину, для которой Сара принесла
дрова, Яфет их собрал, Исаак  уложил,  Иосиф  наколол;  тут  же
Иаков  откупоривал  колодец,  Даниил сидел у озера, прислужники
начерпали воды. Ной принес вина, Агарь мех, Авраам  --  тельца,
которого  Раав привязала к столбу с помощью Иисуса, подававшего
вервие, и Илии, спрягавшего ноги; потом Авессалом подвесил  его
за волосы, Петр подал меч, Иоанн убил тельца, Ирод выпустил всю
кровь,  Сим  прибрал  требуху  и навоз, Иаков побрызгал маслом,
Молассадон посолил, Антиох поставил на огонь, Ревекка  сварила,
а  Ева  первая отведала, и ей стало нехорошо, но Адам предложил
не обращать  внимания  и  все  похлопывал  по  плечу  Северина,
советовавшего   подсыпать   ароматических   трав.  Тогда  Иисус
преломил хлеб, роздал своих рыб, Иаков раскричался, почему Исав
съел у него все бобы, Исаак пожрал козленка  прямо  с  огня,  а
Иона  --  вареного кита, а Иисус остался на тощий желудок сорок
дней и сорок ночей.
     Тем   временем   все   заходили   и   выходили,    принося
изысканнейшую  снедь  от  разных  ловитв,  любого вида и любого
цвета, причем Вениамин всегда отхватывал самую большую часть, а
Мария -- самую  лучшую,  а  Марфа  жаловалась,  что  всегда  ей
приходится  за  всеми мыть тарелки. Потом они поделили теленка,
который тем временем непостижимо увеличился, и голову  от  него
взял  Иоанн,  Авессалом  --  загривок, Аарон -- язык, Самсон --
челюсть, Петр -- ухо, Олоферн -- шею, Лия -- зад,  от  плеч  --
Саул,  Иона  -- потроха, Товий -- желчь, Ева -- ребро, Мария --
грудь, Елисавета -- матку,  Моисей  --  хвост,  Лот  --  ляжки,
Езекииль -- кости. Тем временем Иисус закусывал ослятей, святой
Франциск -- волком, Авель -- агнцем, Ева -- муреной, Креститель
-- саранчой,  Фараон -- осьминогом (разумеется, подумал я, но с
какой стати?), а Давид  поедал  шпанских  мушек  и  кидался  на
девицу  черную,  но прекрасную, в то время как Сальватор вонзал
зубы в окорок живого льва, а Фекла с воплями удирала,  спасаясь
от паука, покрытого темным волосом.
     Все  уже,  без  сомнения,  очень сильно перепились, и одни
повалились на пол, оскользнувшись на вине, а другие в кастрюли,
и торчали только ноги, как две  воткнутые  жерди.  А  у  Иисуса
пальцы  были  выпачканы  черным  и  он всем подсовывал листы из
книги, приговаривая:  "Возьмите  и  съешьте,  вот  вам  загадки
Симфосия, в частности про рыбу, которая есть Сын человеческий и
ваш  Спаситель".  И  все  опять стали упиваться, Иисус изюмным,
Иока марсико-вым. Фараон соррентским (с чего бы  это?),  Моисей
гадитанским,  Исаак крит