ешь  осужден  за  ложные
показания! Так что покайся, хотя бы для того чтоб не затягивать
этот  допрос,  оскорбляющий  нашу  благопристойность  и чувства
сострадания и жалости!"
     "Но в чем же мне каяться?"
     "В грехах двух порядков. Сначала в том, что ты был в секте
Дольчина, и разделял  его  еретические  воззрения  и  разбойный
обычай,  и  глумился  вместе  с  ним  над  честью  епископов  и
городских  магистратов,  и  до  сих  пор  живешь  нераскаянным,
исповедуя  все  ту  же  ложь и все те же бредни, даже и теперь,
когда ересиарха нет в живых, а секта его распущена, хотя  и  не
до   конца   выявлена   и  истреблена.  А  также  в  том,  что,
развращенный до глубины души мерзостной той сектою, ты  повинен
в  преступлениях  против Бога и человечества, совершенных тобою
здесь в аббатстве ради каких-то тайных выгод, которые для  меня
все  еще  неясны, однако, по всей вероятности, и не нуждаются в
особом   выяснении,   поскольку   и   без   того   блистательно
доказывается и предварительным расследованием, и показаниями на
процессе, что лжетеория исповедовавших и исповедующих бедность,
тех,  кто  упорствует  вопреки  всем указаниям его святейшества
папы и всем его буллам, не  может  не  приводить  к  преступной
развязке.  И  это должны уяснить все правоверные христиане. Вот
что мне нужно -- и больше ничего. Покайся".
     Теперь стало ясно, к чему клонит  Бернард.  Совершенно  не
интересуясь,  кто  убийца прочих монахов, он стремился только к
одному --  доказать,  что  Ремигий  в  какой-то  мере  разделял
идейные  воззрения  имперских  богословов. Теперь, если удастся
продемонстрировать связь между этими  воззрениями,  являющимися
также  воззрениями Перуджийского капитула, и ересью полубратьев
и дольчиниан, тем самым будет  доказано,  что  один  и  тот  же
человек  в  аббатстве,  исповедуя все эти предосудительные идеи
(более  того  --  еретические),  в   то   же   время   выступал
организатором  всех  преступлений,  и  Бернард нанесет воистину
смертельный удар своим оппонентам. Я взглянул на  Вильгельма  и
увидел,  что  он  тоже  видит  опасность, но ничего поделать не
может, хотя и заранее предполагал, что так повернется.
     Я взглянул  на  Аббата  и  увидел,  что  он  чернее  тучи,
поскольку тоже, хотя и с опозданием, понял, что попал в ловушку
и  что  его собственный авторитет посредника рушится на глазах,
коль скоро выясняется, что во вверенной ему области укоренились
все пороки текущего столетия. А келарь... Он, казалось, уже  не
понимал,  от  каких  обвинений есть возможность оправдаться, от
каких -- нет. Он уже не соображал ничего. Вопль,  рвавшийся  из
его  уст,  был воплем его души. И в этот вопль он вложил долгие
годы тайной сердечной муки. Прожив целый век, полный  сомнений,
одушевлений  и  разочарований,  подлостей  и  предательств,  он
понял,  что  настал  момент  взглянуть  в  глаза   неотвратимой
кончине.  И  пред  ее  лицом  он  снова  обрел веру собственной
юности. Он уже не думал о том, истина в этой вере или ложь.  Он
как  будто  доказывал  самому  себе,  что  еще  способен просто
верить.
     "Да, это правда, -- вскричал он. -- Я был с  Дольчином,  я
участвовал  в его преступлениях, в его разгуле, возможно, я был
не в себе, возможно,  вместо  любви  к  Господу  нашему  Христу
Иисусу  я  испытывал только потребность в свободе и ненависть к
епископам... Это верно, я грешил, но клянусь всем чем хотите --
ни в одном из здешних убийств я не повинен, клянусь  вам  всеми
святыми!"
     "Так,  ну  хотя  бы  что-то мы имеем, -- сказал Бернард.--
Значит, ты признаешь, что участвовал в ереси Дольчина, колдуньи
Маргариты и их сообщников. Ты признаешь, что был при  них  и  с
ними  в  то время, когда поблизости Триверо предавали повешенью
бессчетное число честных христиан, среди них невинного  ребенка
десяти  лет?  И  вешали  людей  перед  глазами родителей и жен,
потому что они отказывались подчиниться произволу этих псов?  А
также  потому,  что  в  озлоблении  от вашего бешенства и вашей
спеси вы вбили себе в головы, что не получит  вечного  спасения
ни один из тех, кто не вошел в вашу секту? Говори!"
     "Да, да, я думал и делал все, что вы сейчас сказали!"
     "И   ты  присутствовал,  когда  взяли  в  плен  нескольких
человек, преданных епископу, и заморили их голодом в темнице, и
беременной женщине отрубили руку по локоть, а от второй руки --
кисть, и  дали  ей  родить,  и  родился  ребенок,  умерший  без
крещения? И ты был вместе со своими, когда вы сравняли с землей
и  вытравили огнем все живое в городах областей Моссо, Триверо,
Коссилы и Флек-кии, и почти всю провинцию Крепакорьо,  и  много
домов в Мортильяно и в Кьорино и подпалили церковь в Триверо, а
перед  этим испачкали святые образа, выворотили алтарные плиты,
отломали руку у статуи Богоматери, разграбили сосуды, утварь  и
церковные  книги,  разнесли  на  куски колокольню, перебили все
колокола,  забрали  все  состояние  общины  и   все   имущество
священника!"
     "Да,  да,  я  был  тогда  со  всеми, и никто из нас уже не
понимал, что делает, мы хотели успеть сами, до божьей кары,  мы
шли передовою ратью в дружине императора, ниспосланного небом и
святым  небесным  папой.  Мы  хотели  ускорить схождение Ангела
Филадельфийской  церкви,  тогда  бы  все  смогли   причаститься
благодати Духа Святого и церковь бы обновилась и по уничтожении
всех прегрешающих только безгрешники начали бы царить!"
     Келарь был как будто и одержим и одухотворен одновременно.
Будто  прорвалась  плотина  умолчания и притворства, и его душу
захлестнуло былое. Не только  слова  былого;  но  и  образы,  и
чувства, которыми полнилась его душа в те давние годы.
     "Итак,  --  напирал Бернард, -- ты признаешь, что вы чтили
как мученика Герарда Сегалелли, отказывали в  должном  уважении
римской  церкви,  утверждали,  что ни папская, ни чья-либо иная
власть не имеет права предписывать вам  ваш  образ  жизни,  что
никто  не может отлучать вас, что со времени Св. Сильвестра все
прелаты церкви были  лихоимцы  и  развратники,  за  исключением
Петра  из  Морроне,  что миряне нс обязаны выплачивать десятину
священникам,  которые  не  показывают  своей   жизнью   образец
абсолютного   совершенства   и   абсолютной  же  бедности,  как
показывали  первоапостолы,  что  десятину  при  всем  при   том
надлежит   отдавать   не  кому  иному,  как  вам,  единственным
предстателям и бессребреникам  Христовым,  что  для  вознесения
молитв  к  Богу  освященная  церковь нисколько не лучше, нежели
любой хлев, что вы шествовали городами и  весями  и  соблазняли
народ  выкриками  "всепокайтеся",  что распевали "Славься, царица
небесная", чтобы подло  приманивать  толпы  людей,  и  пытались
сойти  за  каяльщиков,  выставляя  напоказ  перед  народом свою
душеполезную жизнь, а после этого сами допускали себя до  любой
распущенности  и до любого разврата, ибо не веровали в таинство
брака, и ни в какое  иное  таинство,  и,  притворяясь,  что  вы
святее  окружающих,  позволяли  себе  любую  гнусность  и любое
надругательство над собственной и чужой плотью? Отвечай!"
     "Да, да,  хорошо,  я  все  признаю,  что  исповедовал  эту
истинную  веру, уповаю на то, на что мы все тогда уповали всеми
силами,  всем  существом  души.  Признаю,  что  мы   тогда   не
признавали  покровов,  стремились  к  обнажению  сокровенного и
отказывались от  всего,  что  нам  принадлежало,  а  вы  небось
никогда  ни от чего не откажетесь, псы вы завидущие, а мы с тех
самых пор ни от кого не принимали денег, и не  имели  денег  на
себе,  и  существовали  милостыней,  и  ничего  не  запасали на
завтра, и когда нас принимали накрытым столом, мы ели и пили  и
уходили, оставляя на столе все, что оставалось..."
     "И  жгли  и  грабили,  чтобы зариться на добро правоверных
христиан!"
     "Да, мы жгли и  грабили,  поскольку  установили  для  себя
наивысшим  законом  бедность.  И мы взяли себе право отбирать у
людей незаконно нажитые богатства,  и  пытались  разорвать  тот
заговор  стяжательства, которым опутаны все приходы. Но никогда
мы не грабили для того чтоб нажиться, никогда  не  убивали  для
того  чтобы  грабить,  мы убивали чтоб наказывать, чтоб очищать
нечистых, очищали их  же  кровью,  может  быть,  нас  ослепляла
неуемная  тяга к справедливости, ведь грешат и от избытка любви
Божией, а не только от недостатка,  грешат  от  преизбыточности
совершенства,    мы   были   истинным   сообществом   духовным,
ниспосланным от Господа, пришедшим  ради  возвещения  последних
времен, мы искали награды рая, приближая пору вашего свержения,
мы одни были заступниками Христу, все прочие -- отступниками, и
Герард Сегалелли был среди нас божественным ростком, Planta Dei
pullulans  in  radice  fidei,1  и  устав  наш был взят прямо от
Господа, а не от вас, суки  вы  поганые,  проповедники  лживые,
пропахшие  не  ладаном,  а  серою,  подлые псы, вонючие стервы,
пустосвяты, прислужники Авиньонской курвы, преисподня по вас не
наплачется! Наш дух был свободен, раскрепощен,  раскрепостились
и  наши  тела,  и мы стали мечом Божиим, хотя нам и приходилось
резать невинных --  все  ради  того,  чтобы  как  можно  скорее
перебить  всех  вас  и  таких,  как вы. Мы хотели лучшего мира,
покоя и благости, и счастья для всех. Мы хотели убить войну, ту
войну, которую приносите  в  мир  вы.  Все  войны  из-за  вашей
скаредности! А вы теперь взялись колоть нам глаза тем, что ради
справедливости  и счастья мы пролили немного крови! В том и вся
беда! В том, что мы слишком мало ее пролили! А надо  было  так,
чтобы  стала  алой  вся  вода в Карнаско, вся вода в тот день в
Ставелло. Наша кровь тоже там текла! Мы крови не щадили! Наша и
ваша, наша и ваша, реки и реки,  нечего  ждать,  нечего  ждать,
время  пророчества  Дольчина истекало, и мы гнали жизнь во весь
опор..."
     Он трясся всем телом, руки метались по одежде,  как  будто
сбрасывая  с нее кровь, призванную им же на собственную голову.
"Был обыкновенный обжора,  и  вот  надо  же  --  очищение",  --
прошептал  мне  Вильгельм.  "Как,  это  и  есть  очищение?"  --
переспросил я содрогаясь.  "Оно  бывает  и  другого  сорта,  --
сказал  Вильгельм,  --  но  в  любом  случае,  меня  оно всегда
пугает".
     "А что для вас страшнее всего в очищении?" -- спросил я.
     "Поспешность", -- ответил Вильгельм.
     "Довольно, слышишь,  ты!  --  пытался  перекричать  келаря
Бернард.  --  Мы  ждали  покаяния, а не призыва к резне. Что ж,
прекрасно. Значит, ты не только был еретиком, но и до  сих  пор
им  остаешься.  Не только убивал, но и до сих пор убиваешь. Раз
так, расскажи,  какими  способами  ты  убил  своих  братьев  по
монастырю. И за что?"
     Келарь разом замер, дрожь его пропала, и он медленно обвел
взглядом  все вокруг, как будто просыпаясь после глубокого сна.
"Ну нет, -- сказал он, -- к этим убийствам  я  касательства  не
имею. Я сознался во всем, что делал, не заставляйте сознаваться
в том, чего я не делал".
     "Да  есть ли хоть что-нибудь, чего бы ты не мог сделать! И
ты еще лепечешь о  своей  невиновности!  Ай  да  агнец,  ай  да
образчик  кротости!  Что  с  того,  что у тебя руки по локоть в
крови? Ты ведь теперь исправился! Я думаю,  все  мы  ошибались,
господа,  и  Ремигий  из  Варагины  --  пример  всех  на  свете
добродетелей,  верный  сын  своей   церкви,   недруг   недругов
Христовых!   Он  от  веку  почитает  все  те  правила,  которые
заботливой и рачительной десницей церкви розданы нашим весям  и
городам!      Он     уважает     покой     предпринимательства,
ремесленничества, блюдет и всегда блюл  сокровища  церквей!  Он
невиновен,  господа,  он  ничего  не  совершил!  Скорее  в  мои
объятия, брат Ремигий, дай утешить тебя после  той  напраслины,
которую  возвели  на тебя злые люди!" И в то время, как Ремигий
не сводил  с  него  остановившихся  глаз,  как  будто  внезапно
поверив  в  полное свое оправдание, Бернард резко изменил тон и
властным голосом обратился к капитану лучников:
     "Мне неприятно прибегать к тем средствам, которые  церковь
всегда  порицала,  когда  ими  пользовалась светская власть. Но
существует закон, и закон определяет все. Он подчиняет  себе  и
подавляет  даже мои личные убеждения. Узнайте у Аббата, в каком
помещении  можно  установить  орудия   пыток.   Но   сразу   не
приступайте.  Пусть  три  дня дожидается пытки у себя в камере,
скованный по рукам и ногам. Потом покажете ему  орудия.  Больше
ничего.  Только  покажете.  А  на  четвертый день -- начинайте.
Правосудию Божию несвойственна поспешность, что бы ни  говорили
лжеапостолы.  У правосудия Божия в распоряжении много столетий.
Так что действуйте не торопясь, постепенно. Более всего следите
за тем, о чем вам не раз говорилось. Никаких серьезных  увечий,
никакой  возможности  смертного  исхода.  Одно  из преимуществ,
выпадающих на долю грешника при подобном обращении, -- это  что
смерть представляется ему желанной, долгожданной и не наступает
прежде,   чем   наступит   покаяние.   Полное,  добровольное  и
очищающее".
     Лучники наклонились и  за  цепи  рванули  келаря  с  пола.
Однако  тот  уперся  ногами  в  землю  и  удержался  на  месте,
показывая, что хочет что-то  сказать.  Получив  разрешение,  он
заговорил. Но слова через силу выталкивались из его рта, и речь
его походила на задыхающееся бульканье пьяного, и что-то было в
этом  почти  непристойное.  Лишь  постепенно в его словах снова
стала чувствоваться та звериная сила, которой  дышало  все  его
давешнее признание.
     "Нет,  ваша  милость. Только не пытка. Я низкий человек. Я
стал предателем еще тогда, я одиннадцать лет в  этом  монастыре
предавал  свою исконную веру: я собирал десятину с виноградарей
и мужиков, я надзирал за хлевами и конюшнями, заботился  об  их
процветании,  чтобы  жирел и обогащался Аббат. Я немало порадел
об укреплении здешнего антихристова хозяйства. И при  всем  при
том  я  чувствовал  себя вполне неплохо, я уже забыл дни нашего
восстания, я благодушествовал,  я  баловал  свое  брюхо  и  еще
по-всякому себя баловал. Я настоящий мерзавец. Сегодня я продал
старинных  друзей в Болонье, много лет назад я продал Дольчина.
И как истинный мерзавец, я под  видом  крестоносца,  переодетый
одним  из  тех,  кто  охотился  на нас, наблюдал своими глазами
поимку Дольчина и Маргариты, я видел, как их в  святую  субботу
везли   в   темницу   каземата   Буджелло.   Я  околачивался  в
окрестностях Вер-челли больше трех месяцев, пока не  получилось
послание  от  папы  Климента  с указом о приговоре. И я стоял и
смотрел, смотрел своими глазами, как Маргариту изрезали в куски
перед глазами Дольчина, и как она визжала, а ее резали  ножами,
бедное  несчастное  тело,  к  которому  в одну из грешных ночей
прикасался и я...  А  когда  остатки  ее  трупа  догорели,  они
взялись  за  Дольчина,  и  вырвали  ему  нос и детородные члены
раскаленными   на   углях   щипцами,   и   неправда   то,   что
рассказывалось позднее, как будто он не издал ни единого стона.
Дольчин  был  рослым  и  могучим,  у  него была бородища, как у
дьявола, и рыжая грива, раскиданная кольцами по плечам,  и  был
он  красивым  и  гордым,  когда  шел  перед  своими  отрядами в
широкополой шляпе, и с пером,  и  с  мечом,  навешенным  поверх
сутаны.  Дольчин  держал  мужчин  в  страхе, а женщин заставлял
кричать от удовольствия. Но когда его начали пытать, он  кричал
от боли, кричал даже он, как слабая женщина, как теленок, кровь
лилась  из  всех его членов, а его перетаскивали с угла на угол
по городу и терзали его постепенно,  чтобы  показать,  до  чего
живуче  под пыткой отродье дьявола, а он хотел умереть, умолял,
чтобы его прикончили, но умер он слишком поздно, он умер только
на костре, и был он тогда уже каким-то  обрубком  кровоточащего
мяса.  Я шел повсюду за ними и радовался изо всей силы, что мне
не  выпало  подобной  доли,  и  нс  мог  нарадоваться  на  свою
находчивость, и Сальватор, это ничтожество, крутился около меня
и приговаривал: "Как мы ловко все сладили, братец Ремигий, и как
удачно устроились, предусмотрительно, потому что нету ничего на
свете  хуже  пытки!"  В  тот  день  я мог бы отречься от тысячи
религий. И вот уже сколько лет  миновало,  и  все  эти  годы  я
твердил  себе,  что я мерзавец, и все-таки безотчетно надеялся,
что когда-нибудь пробьет мой час и я докажу самому себе, что не
такой уж я мерзавец. И вот час пробил, и ты, господин  Бернард,
вдохнул  в  меня  силу, как вдыхали силу языческие императоры в
самых слабодушных мучеников. Ты дал  мне  мужество,  и  я  смог
высказать   то,  во  что  множество  лет  веровал  душой,  хотя
противилось тело. Но даже и этого мужества, нет, не  требуй  от
меня  слишком  много. Не больше, чем может выдержать мой жалкий
остов. Только не пытку, нет. Я скажу все, что ты хочешь.  Лучше
сразу  костер.  На  костре  задыхаются прежде, чем горят. Такую
пытку, как Дольчину, -- только не  это.  Не  надо.  Теое  нужен
труп.  Чтоб  получить его, тебе нужно, чтоб я взял на себя вину
за те, предыдущие трупы. А мне все  равно.  Я  в  любом  случае
скоро  буду трупом. Поэтому получи, что тебе надо. Итак, я убил
Адельма из Отранто потому, что ненавидел его за молодость и  за
умение  беспощадно  высмеивать  таких  уродов,  как  я. Старых,
толстых,  низкорослых  и  неграмотных.  Я  убил   Венанция   из
Сальвемека  за то, что он был слишком учен и читал такие книги,
в которых я не понимал ни слова. Я убил Беренгара Арундельского
из ненависти к  его  библиотеке.  Мои-то  богословские  прописи
записаны  палкой  на спинах жирных церковников. Я убил Северина
Сант'Эммеранского... За что? За то, что он собирал травы.  А  у
нас  на горе Робелло травы шли в пищу без особых рассуждений об
их лечебных свойствах. На самом деле я вполне мог бы убить  еще
кого-нибудь,  в  частности  нашего  Аббата.  За  папу он или за
императора -- все равно он всегда был на стороне моих врагов, и
я всегда ненавидел его, ненавидел за все, даже за  то,  что  он
кормил  меня.  Кормил  меня  за  то,  что я кормил его! Ну что,
хватит с тебя?  Ах,  нет,  ты  ведь  еще  интересуешься,  каким
способом  я  убил  всех  этих  людей.  Ладно.  Я убил их... Дай
подумать... Я убил их благодаря  адовым  силам.  Я  убил  их  с
помощью  тысячи  легионов ада, я умею повелевать адовыми силами
благодаря искусству, которому обучился  у  Сальватора...  Чтобы
кого-нибудь  убрать,  убивать совсем не обязательно. Дьявол все
сделает за вас, если только вы сумеете с ним договориться".
     Он  обвел  присутствующих  взглядом  заговорщика,   громко
хохоча.   Но   этот  смех  был  смехом  полоумного.  Хотя,  как
правильное заметил и позднее указал мне  Вильгельм,  полоумному
хватило  ума утащить за собою в пропасть, им самим и вырытую, и
Сальватора, в качестве мести за донос.
     "А как ты повелевал дьяволом?"  --  не  отставал  Бернард,
принимавший весь этот бред за форменное признание.
     "Ты   сам   знаешь  прекрасно,  столько  лет  якшаешься  с
одержимыми, должен был усвоить их  привычки!  Ты  сам  все  это
умеешь,  потрошитель  апостолов!  Берешь черного кота, так? Без
единого белого волоска, правильно? Перевязываешь ему все четыре
лапы, а потом несешь его в полночь  на  перекресток  и  кричишь
громким голосом: "Великий Люцифер, повелитель ада! Я беру тебя и
ввожу  тебя  в чресла моего врага, и как я имею этого кота, так
ты имей моего врага, и доведи его до гибели, и на этом распутье
завтра в полночь я отдам тебе кота, закалаю во твое здравие,  а
ты  сделай  все,  что  я  велю; и приказываю тебе силами черной
магии, которую познал я по черной книге Св.  Киприана,  во  имя
всех предводителей набольших легионов ада, Адрамелха, Аластора,
Азазела,  на которых я молюсь, на них и на всех их братьев...""
Губы его скакали, глазные яблоки почти что вылезали из орбит, и
он громко молился  --  вернее,  вместо  молитвы  воссылал  свои
прошения  к  баронам  всех преисподни