я  от
родного  языка,  даже  когда  стараюсь  говорить  на правильной
латыни. Затем Вильгельм Алнуик. Из авиньонских же францисканцев
люди, на которых можно рассчитывать, -- это дурак Иероним Каффа
и еще, наверное, Беренгар Таллони и Бонаграция Бергамский".
     "На все воля Божья, -- сказал Убертин. -- Эти последние не
слишком-то рвутся ссориться  с  папой.  А  кто  будет  защищать
позиции курии -- я имею в виду, из жесткосердых?"
     "Судя  по  имеющимся  у  меня  письмам,  приедет Лаврентий
Декоалькон".
     "Вредный человек".
     "Иоанн д'Анно..."
     "Этот хитер в богословии, имей в виду".
     "Будем иметь в виду. И, наконец, Иоанн де Бон".
     "Сразу сцепится с Беренгаром Таллони".
     "Да, вот я  и  думаю,  что  мы  повеселимся",  --  отвечал
учитель  в отменном расположении духа. Убертин глядел на него с
улыбкой изумления.
     "Не  разберу,  когда  вы,  англичане,  говорите  серьезно.
Ничего  веселого  в  этом  деле  я  не  вижу.  Решается  вопрос
существования ордена. Твоего ордена,  Вильгельм,  а  в  глубине
души  до  сих пор и моего... И все-таки я решил умолять Михаила
не ездить в Авиньон. Иоанн подозрительно настойчив --  зазывает
его,  просит, приглашает. Нельзя верить этому подлому французу.
О Господи Пресвятый, в чьи руки попала твоя церковь!  --  и  он
обернулся   к  алтарю.  --  Блудницею  заделалась,  размякла  в
роскошествах, угрелась в похоти, как змея в  тепле!  От  святой
наготы  вифлеемских яслей, от чистоты крестного древа -- lignum
vitae -- к вакханалии злата и каменьев, ты видел, и  здесь  все
то  же,  видел  ты портал? Куда деваться от наглого великолепия
этих образов? И вот наконец подходят антихристовы  сроки,  и  я
боюсь,  Вильгельм!  --  И  он озирался, заглядывая расширенными
глазами в глубь темных нефов, как будто  антихрист  мог  оттуда
показаться  с  минуты  на  минуту, и я невольно ощутил, что сам
готовлюсь  к  этой  встрече.  --  Наместники  его  явились,  им
подосланные,  как  рассылая апостолов Христос по всему свету! И
попирают Град Божий, и обольщают своими прелестями, лицемерят и
насильничают. Настал черед Господу выслать рабов своих  Илию  и
Еноха,  которых  еще  живыми поместил к себе в земной рай, чтоб
они пришли и рассеяли силу Антихриста. И придут они пророчить в
покаянных  рясах  и  станут  проповедовать  покаяние  словом  и
примером..."
     "Они  уже тут, Убертин", -- сказал Вильгельм, показывая на
свою францисканскую рясу.
     "Но не победили еще, и в  некий  час  Антихрист  в  ярости
своей велит умертвить и Еноха и Илию, дабы каждый мог видеть их
трупы  к  видя страшился бы вторить их примеру. Так и меня чуть
не убили..."
     Тут я ужаснулся, подумав,  что  Убертин  охвачен  какой-то
божественной  горячкой,  и убоялся за его разум. Ныне же, когда
минули года и мне известно то, что мне известно,  а  именно  --
что  спустя  несколько  лет он был убит в одном немецком городе
при невыясненных обстоятельствах и так и не узналось, кем, -- я
снова леденею от ужаса, так как вижу, что в тот  вечер  Убертин
прорицал.
     "Знаешь,  аббат  Иоахим сказал правду. Мы подошли к шестой
эре истории  человечества,  и  теперь  явятся  два  Антихриста,
мистический  и истинный, и это случится теперь, в шестую эпоху,
после того как был Франциск, пресуществивший в своем теле  пять
стигматов   распятого   Иисуса.   Бонифаций   был   мистическим
Антихристом, отречение Целестина недействительно, Бонифаций  се
и  есть  зверь  из  моря  выходящий, чьи семь голов -- это семь
оскорблений смертным грехам, а десять рогов, се хуление  десяти
заповедям,  а  кардиналы  ему споспешествовавшие, се саранча, а
плотью  он  --  Апполнон!  Число  же  зверя,  если  сочтешь  по
греческим  литерам,  --  Бенедикт!  --  Он посмотрел, проверяя,
хорошо ли я понял, и предостерегающе воздел перст. --  Бенедикт
XI  и  был  истинным Антихристом, зверем восходящим от земли! И
Господь допустил,  чтобы  этот  выродок,  воплощение  порока  и
безнравственности,  правил  святою  церковью!  Лишь  ради того,
чтобы достоинства его преемника ослепили бы мир!"
     "Но святой отче, -- пролепетал я, набравшись духу, -- ведь
его преемник Иоанн!"
     Убертин провел рукой по лбу, как бы отгоняя  предательский
сон.  Он  задыхался,  глядел  мутно. "Вот именно. Мы ошиблись в
расчетах. Ангеличский папа  все  еще  ожидается.  Но  приходили
Франциск  с  Домиником.  --  Он  завел  очи  кверху  и прочитал
нараспев, как молитву (однако  я  был  уверен,  что  читает  он
какую-то  страницу из своей великой книги о крестном древе): --
Первый явленный, серафическим счетом произнесенный, жаром небес
уязвленный, огнем  пылал...  Следом  за  ним  идущий,  истинной
святости  слово  несущий,  свет  в мир излил... Да, таковы были
предвестия, и должен прийти ангелический папа".
     "Да будет так, Убертин,  --  отвечал  Вильгельм.  --  А  я
обязан  позаботиться,  как  бы  покуда  не  прогнали  правителя
земного. Об ангелическом папе говорил и брат Дольчин..."
     "Не поминай этого змия! --  взвыл  Убертин,  и  я  впервые
увидел, как он меняется, из благостного становится . буйным. --
Он  опоганил  учение  Иоахима Калабрийского, превратил в грязь,
смертью чреватую! Сущий прислужник Антихриста, самый что ни  на
есть!  А  ты,  Вильгельм, говоришь все это, потому что на самом
деле не веришь в антихристово пришествие, это твои  оксфордские
наставники  научили тебя обожествить разум, иссушив пророческий
дар в твоем сердце!"
     "Ты  ошибаешься,  Убертин,  --  отвечал  Вильгельм   очень
серьезно.  --  Ты  ведь знаешь, что из всех учителей самый мною
почитаемый -- Рогир Бэкон..."
     "Любивший поговорить о летающих  машинах",  --  язвительно
вставил Убертин.
     "Предупреждавший  нас  вполне  четко и ясно об Антихристе,
чьи предвестия он находил в повреждении нравов и в упадке наук.
Но Рогир учил, что есть только  один  способ  укрепиться  ввиду
прихода  врага:  изучать тайны природы, приобретать знания ради
исправления человечества. Можно готовиться к приходу Антихриста
изучая  целебные  достоинства  трав,  свойства   камней,   даже
выдумывая летающие устройства, которые тебя так смешат".
     "Твоему  Бэкону  Антихрист  --  это  только предлог, чтобы
пестовать гордыню разума".
     "Святой предлог".
     "То, что нуждается в предлоге,  не  свято.  Вильгельм,  ты
знаешь,  как  я  люблю  тебя.  Знаешь, как я полагаюсь на тебя.
Укроти разум, научись оплакивать язвы и муки  Господа!  Выбрось
книги!"
     "Все  выброшу,  кроме  твоей",  --  улыбнулся  Вильгельм в
ответ. Убертин тоже  усмехнулся  и  погрозил  пальцем:  "Глупый
англичанин.  Не  слишком  смейся  над себе подобными. Над теми,
кого не можешь любить, также  не  смейся:  лучше  их  бойся.  И
поосторожнее в этом аббатстве. Оно мне не нравится".
     "Да,  я  как  раз  собирался  получше  его рассмотреть, --
ответил Вильгельм, направляясь вон. -- Идем, Адсон".
     "Говорю: здесь опасно, а ты  собираешься  рассматривать...
Ох,  Вильгельм!" -- крикнул вслед Убертин, неодобрительно качая
головой.
     "Кстати, -- добавил Вильгельм уже из середины нефа, -- что
это за монах: смахивает на животное и говорит по-вавилонски?"
     "Сальватор? -- обернулся Убертин, уже ставший  на  колени.
-- Он, можно сказать, мой подарок этому монастырю. Так же как и
келарь. Расставаясь с францисканской рясою, я ненадолго посетил
свою прежнюю обитель в Казале, где в то время несколько монахов
попали  в  неприятное положение: братия заподозрила, что они --
спиритуалы из моей секты. Так во всяком случае они  выразились.
Я  постарался  защитить  монахов  и  добился для них разрешения
последовать моему примеру. В прошлом году приезжаю сюда и  вижу
двоих   из   них:   Сальватора   и   Ремигия.  Сальватор...  Он
действительно похож на скотину. Но услужлив".
     Вильгельм,  поколебавшись,  сказал:  "Я  слышал  от   него
"всепокайтеся"..."
     Убертин  молчал.  Потом  махнул  рукой, отгоняя назойливую
мысль: "Да нет, вряд ли. Ты ведь знаешь этих  мирских  братьев.
Темная   деревенщина.   Наслушались   какого-нибудь   бродячего
проповедника и повторяют без понятия.  Сальватора  есть  в  чем
упрекнуть.   Он  прожорливая  похотливая  тварь.  Но  по  части
благонадежности вне  подозрений.  Нет,  Вильгельм,  беда  этого
монастыря  в  ином: не в тех, кто ничего не знает, а в тех, кто
знает слишком много. Среди них и ищи. И не  воздвигай  крепость
подозрений на услышанном слове".
     "Это  не  в  моих правилах, -- ответил Вильгельм, --я и из
инквизиторов ушел, чтобы не делать этого. Но вообще-то  слушать
слова мне интересно. И думать о них".
     "Слишком  ты много думаешь. Юноша, -- обратился Убертин ко
мне, -- не подражай учителю в дурном  примере  Единственное,  о
чем  стоит  думать,  как  я  убедился  под конец жизни, - это о
смерти. В смерти нам покои готов, завершенье всех трудов. Дайте
мне помолиться".

     Первого дня     ПЕРЕД ЧАСОМ ДЕВЯТЫМ,

     где Вильгельм ведет ученейший диалог с травщиком
     Северином

     Мы снова пересекли центральный неф и вышли из-под  портала
на  улицу.  Все  сказанное  Убертином, все его слова до сих пор
грохотали у меня в голове.
     "Он такой человек... Странный..." -- осмелился я  заметить
Вильгельму.
     "Он  во  многих  отношениях  великий  человек -- во всяком
случае, был...  От  этого  и  странность.  Только  мелкие  люди
кажутся  совершенно  нормальными.  Убертин мог бы быть одним из
тех еретиков, которых сжег на костре. А мог  бы  --  кардиналом
святейшей  римской  церкви.  И был, заметь, на волосок от обоих
извращений. Когда я говорю с Убертином, мне кажется,  будто  ад
-- это рай, увиденный с обратной стороны".
     Я  не понял, что он хочет сказать, и переспросил: "С какой
стороны?"
     "В том-то и дело, -- грустно покачал головой Вильгельм. --
Прежде всего требуется  установить,  существуют  ли  стороны  и
существует ли целое... Да не слушай ты меня. И не смотри больше
на  этот  портал,  --  добавил  он, сопровождая последние слова
легким подзатыльником, ибо я изо всех сил вывернул  шею,  не  в
силах  оторваться  от  поразивших меня скульптур у входа. -- На
сегодня тебя достаточно напугали. Все кто мог".
     Возвратив голову в естественное положение, я  увидел  пред
собой  нового  монаха.  Этот  был одних лет с Вильгельмом. Он с
улыбкой поздоровался и представился: Северин из  Сант'Эммерано,
монастырский   травщик,   ведающий   купальнями,   больницей  и
огородом. И если нам  угоден  сопровождающий  по  монастырскому
хозяйству, он к нашим услугам.
     Вильгельм  сказал  спасибо  и  добавил,  что  при въезде в
аббатство  заметил  прекрасные   грядки,   занятые,   по   всей
видимости,  не  только  под  съедобные,  но и под лекарственные
растения, -- насколько удалось разглядеть под снегом.
     "Летом  или  весною,  когда   всякий   злак   неповторимым
соцветием  изукрашен,  сей  огород  дивным  разнообразием много
звонче восславляет Создателя, -- отозвался Северин  сокрушенным
голосом.  --Но  и  в сию пору года глаз знатока по сухим ветвям
видит, что произрастает, и убеждается, что этот огород  богаче,
чем любые гербарии, и цветистей, чем лучшие в них миниатюры. Да
к  тому  же  разные  добрые  злаки  растут  и  зимой,  а иные я
высаживаю в горшки и держу в лаборатории.  В  изобилии  следует
иметь  корневища  кислицы  --  они помогают от катаров, а отвар
корешков шалфея идет на припарки от кожных  болезней;  лапушник
выводит   экзему,  молотые  и  тертые  отростки  змеевика,  или
горлеца, хороши от поноса и  женских  недугов;  дикий  овес  --
прекрасное пищеварительное средство, мать-и-мачеха лечит горло;
выращиваем   мы   и   отличную  горечавку  для  пищеварения,  и
глицирису, и можжевельник -- варим можжевеловый настой. Из коры
бузины готовим печеночный взвар. Мыльнянка -- ее корни толчем в
холодной  воде,  помогает  от  воспалений.   Кроме   того,   мы
выращиваем валериану, добрые свойства коей вам известны".
     "Разные   травы   требуют  разного  климата.  Как  же  вам
удается..."
     "С одной стороны, я обязан вседневно благодарить  Господа,
расположившего  наши  угодья  на  гребне гор так, что посевы на
южном  склоне,  обращенном  к  морю,  получают  много   теплого
воздуха,  а те, что на северном склоне, глядят на более высокую
лесистую гору,  которая  и  прикрывает  их  и  поит  древесными
бальзамами. С другой же стороны, я обязан ухищрениям искусства,
коего   сподобился,   недостойный,   от  добрых  учителей.  Ибо
некоторые травы растут  и  в  неудобном  климате,  если  хорошо
подготовить  почву,  правильно  подкармливать  и ухаживать". "А
есть тут травы, которые только едят?" -- спросил я. "Мой  милый
проголодавшийся жеребенок, запомни, что нет съедобных растений,
которые  не  служат  для  врачевания.  Важно соблюдать меру. От
злоупотреблений болеют. Возьми тыкву. Она из влажной и холодной
стихий,  утоляет  жажду.  Но  если  объешься,  будет  понос,  и
придется  сжимать  кишки  горчицей,  растертой  с  рассолом.  А
луковицы? Состоя из теплой и влажной стихий,  они  потворствуют
соитию...  Разумеется,  это  для  тех,  кто  не  связан  нашими
обетами. Нам же лук тяжелит голову, с  чем  боремся  молоком  и
уксусом.  Вот  из  каких  причин,  --  хитро  добавил монах, --
молодому иноку лучше в луке себя ограничить. Ешь чеснок.  Сухой
и горячий, он защитит от ядов. Но не излишествуй, ибо этот овощ
сосет  из  мозга  много гуморов. Фасоль гонит мочу и наращивает
полноту, оба действия прекрасны для здоровья.  Хотя  от  фасоли
дурные сны... Но не такие опасные, как от иных трав, нагоняющих
сонную одурь..."
     "А что это за травы?" -- спросил я.
     "Ха,  ха,  наш  маленький послушник слишком любопытен. Нет
уж, к этому позволено прикасаться только травщику. Иначе каждый
сможет вызывать видения и дурить людей зельями".
     "Да достаточно пожевать крапивное  семя,  страстоцвет  или
масличник,  чтоб  защититься  от  силы  сонных трав. Полагаю, в
аббатстве выращиваются и  эти  необходимые  злаки?"  --  сказал
Вильгельм.
     Северин   искоса   посмотрел   на  него.  "Ты  занимаешься
гербаристикой?"
     "Очень немного, -- скромно отвечал  Вильгельм.  --  Прочел
несколько  разрозненных книг... "Театр целительст-ва" Абубхасима
Бальдахского..."
     "Бальдах Абул Гасан аль Мухтар ибн Ботлан".
     "Он  же,  если  угодно,  Эллукасим  Элимиттар.  Интересно,
отыщется ли здесь экземпляр..."
     "Отыщется,  и  превосходный.  Со  множеством замечательных
рисунков".
     "Хвала небесам. А "Достоинства трав" Платеария?" "Это тоже
есть. И еще "О быльях" и "О растительном" Аристотеля в переводе
Альфреда Сарешельского".
     "Я слыхал, что на самом деле это не Аристотель, -- заметил
Вильгельм.  --  Точно  так  же,  как,  по  всей  видимости,  не
Аристотелю принадлежит "О причинах"".
     "В  любом случае это великая книга", -- отвечал Северин, и
учитель подтвердил с горячностью, даже не осведомляясь,  какого
труда   касается   высказывание  --  "О  растительном"  или  "О
причинах". Я же впервые услыхал как о первом, так и  о  втором,
однако  из их беседы сделал вывод, что оба сочинения надо знать
и уважать.
     "Я буду несказанно рад,  --  сказал  на  это  Северин,  --
как-нибудь  после  побеседовать  с  тобой о свойствах трав. Мне
будет это полезно".
     "А мне еще полезнее, -- сказал Вильгельм, -- но мы нарушим
правило молчания -- основное в уставе ордена..."
     "Устав, -- отвечал Северин,  --  в  различные  эпохи  и  в
различных  общинах  трактовался  по-разному.  Изначально  устав
предписывал нам лишь богоугодное чтение и не поощрял  изучения.
А  между  тем  ты  знаешь, как процвело потом в ордене изучение
священных и мирских наук. Далее. Устав требует  общей  спальни.
Однако   мы   считаем,  что  монахи  должны  иметь  возможность
сосредоточения и ночью. Потому у каждого особая келья.  Правило
молчания  понимается  жестко.  У  нас не только монахи, занятые
ручными работами, но и те, которые  пишут  или  читают,  лишены
права  переговариваться  с  собратьями.  Но поскольку аббатство
прежде  всего  сообщество  ученых,  монахам  полезно   делиться
накопленными     сокровищами     знания.     Поэтому    беседа,
споспешествующая  изучению  предметов,  считается  законной   и
полезной.  Если  только  ведется  не  в трапезной и не во время
молитвенных отправлений".
     "А ты часто говорил с Адельмом  Отрантским?"  --  внезапно
спросил Вильгельм.
     Северин,  по-видимому,  нисколько  не  удивился.  "Значит,
Аббат уже рассказал, -- промолвил он. -- Нет. С ним  я  говорил
не часто. Он был занят миниатюрами. Но я слышал, как он говорил
с  другими  монахами,  с  Венанцием  Сальвемекским  и  с  Хорхе
Бургосским, о работе. Я-то целыми днями не в  скриптории,  а  у
себя", -- и указал на здание лечебницы.
     "Так, -- сказал Вильгельм. -- Следовательно, ты не знаешь,
были ли у Адельма видения". "Видения?"
     "Видения, какие случаются, например, от твоих трав".
     Северин  произнес каменным колосом: "Я сказал, что опасные
зелья заперты".
     "Не об этом речь, -- продолжал Вильгельм. -- Я спрашиваю о
видениях".
     "Не понимаю вопроса", -- упрямо ответил Северин.
     "Я подумал, что монах, бродящий по Храмине ночью... А там,
по допущению Аббата, могут происходить вещи... губительные  для
тех,  кто  приходит  в  запретный  час...  вот  я и говорю, что
подумал: а не явились ли ему  дьявольские  видения,  сбросившие
его в пропасть?"
     "Я  уже  сказал,  что  в скрипторий не хожу -- только если
нужны какие-нибудь книги. Но большинство  гербариев  держу  при
больнице.  И я уже сказал, что Адельм был очень близок с Хорхе,
с Венанцием... и... разумеется, с Беренгаром..."
     Даже  я  уловил  в  голосе  Северина  замешательство,   не
ускользнувшее,  конечно,  и от учителя: "С Беренгаром? А почему
разумеется?"
     "Беренгар Арундельский -- помощник библиотекаря.  Ну,  они
однолетки,  вместе послушествовали... и, по-моему, естественно,
что у них были темы для разговоров. Вот что я имел в виду".
     "Значит, ты это имел в виду",  --  повторил  Вильгельм.  Я
удивился,  что он не задает дальнейших вопросов. Более того, он
резко  переменил  разговор:  "Надо  бы  побывать   в   Храмине.
Проводишь нас?"
     "Охотно",  --  ответил  Северин с видимым, слишком видимым
облегчением. И повел нас в обход огородов  к  западному  фасаду
Храмины.
     "С  огородов  прямой  вход  в  поварню,  -- пояснил он. --
Однако поварня занимает только западную половину первого этажа,
в остальной половине -- трапезная. А из южных дверей, к которым
ведет дорожка вокруг хора  церкви,  можно  попасть  сразу  и  в
поварню,  и в трапезную. Но мы пойдем тут: из кухни в трапезную
есть и внутренняя дверь".
     Вступивши в просторную кухню,  я  сразу  заметил,  что  по
середине   всей  постройки,  с  первого  до  последнего  этажа,
проходит  восьмиугольный  колодезь,  образующий  в  самом  низу
восьмиугольный внутренний двор; как я понял впоследствии, ходов
в этот колодезь не существовало, а на каждом этаже были пробиты
такие  же  высокие окна, как и в наружных стенах Храмины. Кухня
являла  собой  огромное  зараженное   пространство,   где   уже
копошилось  там  и сям с десяток служек, раскладывавших кушанья
для вечери.  Двое  на  огромном  столе  чистили  зелень,  чтобы
приправить  ячменную,  овсяную  и  ржаную  каши,  крошили репу,
салат, редиску и морковь. Рядом с ними  другой  какой-то  повар
возился  с рыбами, сваренными в разбавленном вине; он намазывал
их соусом из шалфея, петрушки и тимьяна, чеснока, перца и соли.
     Огромный хлебный очаг  у  дальней  стенки  западной  башни
полыхал  рыжеватым  огнем.  В  башне,  глядевшей  на  юг,  тоже
топилась  печь.  В  ее  громадном  устье  кипятились  кастрюли,
повертывались  вертела.  В эту самую минуту распахнулись другие
двери, выходившие на ток позади церкви, и  скотники  через  них
стали  втаскивать  туши  свежезакол