питателя, который много с
ним  занимался,  и  бежал  на  восток, в Тридент. Там он взялся
проповедовать  учение  Герарда,  в  самом   еретическом   виде,
заявляя,  будто  он единственный сущий апостол Господа, и что в
любви все должно быть общим, и что можно без  всякого  различия
ложиться  со  всеми  женщинами, за что никого нельзя обвинить в
любодеянии. Даже если ляжешь с сестрою, с дочерью..."
     "Он вправду так говорил или его в этом обвиняли? Я слышал,
что в  подобном  обвиняли   и   спиритуалов,   и   монахов   из
Монтефалько..."
     "De  hoc satis,1 -- резко оборвал меня Убертин. -- То были
уже не монахи. То были еретики. И погубленные именно Дольчином.
Кроме  того...  Слушай  дальше.  Достаточно  узнать,  что  было
дальше,  дабы  увериться  в  его  гнусности.  Как он прознал об
учении лжеапостолов -- мне неизвестно.  Вероятно,  еще  отроком
побывал  в  Парме  и  слушал  там  Герарда. Но известно, что он
держал связь с бо-лонскими еретиками  после  смерти  Сегалелли.
Совершенно   точно  известно,  что  проповедовать  он  начал  в
Триденте. Там он соблазнил одну девицу  из  богатой  и  знатной
семьи,  Маргариту,  либо  она  соблазнила  его,  как соблазнила
Элои-Зй   Абеляра.   Потому   что,   запомни,    именно    чрез
посредничество женщины внедряется диавол в сердце человека!
     Тогда   епископ   Тридентский   изгнал  из  своей  епархии
Доль-чина с его подругой, но у  него  уже  было  больше  тысячи
последователей. И с ними он вышел в долгий путь, чтоб добраться
до  родных  краев.  По  дороге  к  ним  присоединялись  и новые
обольщенные, соблазнившиеся  его  речами,  и  к  ним  же,  надо
думать,  примыкали еретики-вальденцы, жившие в тех горах, через
которые он шел. А может, он так и рассчитывал -- соединиться  с
вальденцами  этих северных краев. Добравшись до Новары, Дольчин
нашел  там  обстановку  чрезвычайно  благоприятную  для  своего
мятежа. Дело в том, что вассалы, правившие страной Каттинара от
имени  епископа Верчелли, были изгнаны из собственных владений.
И  они  встретили  разбойников  Дольчина  как  самую   желанную
помощь".
     "А что эти вассалы сделали епископу?"
     "Не  знаю. И меня это не интересует. Но, как видишь, ересь
охотно  братается  с  бунтом  против  законных  властей.  Часто
бывает,  что  еретик  сначала  прославляет  мадонну Бедность, а
потом сам не  умеет  справиться  с  соблазнами  власти,  войны,
насилия.  Шла  какая-то борьба между правящими семьями в городе
Верчелли. Лжеапостолы воспользовались этим.  А  семьи,  в  свою
очередь,  воспользовались беспорядком, учиненным лжеапостолами.
Господа феодалы вербовали наемников, чтобы грабить  горожан,  а
горожане искали защиты у епископа Новары".
     "Запутанная история. А за кого был Дольчин?"
     "Не  знаю.  Сам  за  себя.  Он ввязываются во все склоки и
везде находил случай проповедать войну против чужого добра.  Во
имя  бедности,  разумеется. Дольчин со своими людьми, которых к
тому времени стало уже три тысячи, разбил лагерь на одной  горе
близ  Новары.  На  так  называемом  Лысом Утесе. И поставил там
укрепления и палатки, и правил оравой мужчин и женщин,  которые
жили  скопом  в  самом бессовестном блуде... Оттуда он рассылал
письма единомышленникам, оттуда изрекал еретическое учение.  Он
говорил  и  писал,  что  идеал у всех должен быть одинаковый --
бедность, и что никакие обязательства внешнего  повиновения  не
должны  их  сковывать,  и  что  он, Дольчин, ниспослан от Бога,
чтобы  открыть  пророчества  Ветхого   и   Нового   заветов   и
истолковать  Писание.  И  называл все духовенство, и секулярных
клириков, и проповедников, и миноритов  служителями  Сатаны,  и
освобождают кого бы то ни было от необходимости им подчиняться.
Он  различал четыре возраста существования Народа Божия. Первый
-- это ступень Ветхого Завета, то  есть  патриархи,  пророки  и
праведники  до  Христа;  на  этой  ступени следовало брать жен,
чтобы земля населялась и размножался  род  человеческий.  Потом
наступила  эпоха  Христа  и  его  апостолов -- эпоха святости и
целомудрия. На третьей ступени первосвященники  начали  думать,
будто им следует сначала приобрести земное состояние, а потом с
его  помощью  управлять  народом;  но  когда  в  народе  ста/та
охладевать любовь  к  Господу,  появился  Бенедикт  и  выступят
против   всякой   земной   собственности.   Когда   же  даже  и
бенедиктинские   монастыри   начали   накапливать    богатства,
появились  братья  Св.  Франциск  и  Св.  Доминик,  каковые еще
суровее,   чем    Бенедикт,    стали    проповедовать    против
посюстороннего   могущества  и  посюстороннего  господства.  Но
теперь, провозгласил Дольчин,  даже  и  в  этих  орденах  жизнь
множества   прелатов  снова  вошла  в  противоречие  с  добрыми
евангельскими заповедями, наступил час конца третьего времени и
требуется возврат к указанию апостолов".
     "Но получается, что Дольчин призывают именно к тому же,  к
чему  призывали и францисканцы, а среди францисканцев -- именно
спирнтуалы, а среди них -- именно вы, святой отец!"
     "Да. да. Но он извлек из этого неправильный силлогизм!  Он
утверждал, что для скончания третьего возраста необходимо всему
духовенству,  и  с монахами, и с братьями-схимниками, сгинуть в
страшных мучениях; он предсказывал,  что  скоро  все  церковные
прелаты,  священнослужители,  монахи  и  монахини,  прихожане и
прихожанки,  и  все  посвященные  в  ордены   проповедников   и
миноритов,  все  святые  отшельники  и  с  ними  сам Бонифаций,
римский  папа,  будут   уничтожены   обетованным   императором,
которого  укажет  он,  Дольчин, и император этот будет Фредерик
Сицилийский".
     "Но разве не тот же самый Фредерик с почестями принимал  у
себя  на  Сицилии  спиритуалов,  выгнанных с умбрских земель, и
разве не минориты  обращались  с  призывами  к  императору,  --
неважно,  что  ныне  этот  император Людовик, -- уговаривая его
истребить власть папы и кардиналов?"
     "Ереси -- а равно и безумию -- свойственно извращать самые
прямые помыслы и затеи и приводить их в вид,  противный  любому
установлению,   как   Божьему,  так  и  человеческому.  Никогда
минориты   не    подстрекали    императора    убивать    других
священнослужителей".
     Убертин  обманывался.  Теперь  я знаю это точно. Ибо когда
через несколько месяцев Баварец начал наводить свои  порядки  в
Риме,  Марсилий  и прочие минориты сделали с приверженцами папы
именно то,  что  намеревался  сдедать  Дольчин.  Этим  я  желаю
доказать  не  что  Дольчин  поступил  верно,  а,  наоборот, что
Марсилий  и  приверженцы  Марсилия  могли  поступать  ошибочно.
Однако  уже  и  в  описываемый  день,  особенно после утреннего
разговора с Вильгельмом, я все более  решительно  ставил  перед
собой  вопрос:  как же можно было ждать от простецов, чтобы они
самостоятельно   разобрались   и   увидели    различие    между
спиритуалами и Дольчином? Ведь Дольчин проводил в жизнь призывы
спиритуалов!  И не являлось ли единственною его виною намерение
осуществить    именно    то,    что    людьми     общепризнанно
добропорядочными  преподносилось  в  виде  мистических загадок?
Или, может статься, именно  в  этом  коренится  различие  между
святостью  и  ересью?  Выходит, святость предполагает смиренное
ожидание от Господа того, что обещано его святыми, а, ересь  --
это  попытка добиться того же собственными средствами? Теперь я
знаю, что действительно дело обстоит так; и я знаю, что Дольчин
действовал  ошибочно,  ибо  нет  позволения  самосильно  менять
порядок  вещей; позволено лишь уповать на его изменение. Но это
теперь. А в тот вечер я был переполнен  самыми  противоречивыми
мыслями.
     "И  к  тому  же, -- продолжал свою речь Убертин, -- клеймо
ереси напечатлено на любом проявлении гордыни. Во втором  своем
послании  Дольчин,  в  год  1303, именовал себя ректором ордена
апостольского, а рядом с собой выводил, как  настоятелей,  свою
Маргариту   (женщину!)   и   Лонгина   из   Бергамо,  Фредерика
Новарского, Альберта Каре-нтского и Вальдерика Брешианского.  И
нахально распространялся о последовательности будущих пап, двух
добрых, первого и последнего, и двух лихих, второго и третьего.
Добрый  пастырь,  предшествовавший  обоим  лихим, был Целестин.
Вторым  был  Бонифаций  VIII,  о  котором  сказано   пророками:
"Надменность  сердца  твоего  обольстила  тебя,  о ты, живущий в
расщелинах скал". Третий папа не назван Дольчином, хотя о нем и
говорится у Иеремии: "Вот восходит  он  как  лев  от  возвышения
Иордана  на  укрепленные  жилища".  Однако,  к  стыду,  Дольчин
предполагал   под   этим    львом    Фредерика    Сицилийского,
долженствующего   растерзать   лже-пастырей...  Четвертый  папа
Дольчину был неизвестен, но это должен был быть  святой  Божий,
ангелический  папа,  о  котором пророчествовал аббат Иоахим. Он
должен был быть призван Богом, и тогда Дольчин и все Дольчиновы
люди, которых к тому дню поднабралось уже более четырех  тысяч,
осенились бы милостями Духа Святого, и церковь избавилась бы от
бедствий,  и  с тем обновилась бы вовеки и до скончания времен.
Однако все это долженствовало совершиться через три года,  а  в
эти  три  года  надлежало  исчерпать  все земное зло. Этим-то и
занимался Дольчин, разнося  войну  по  свету.  А  четвертый  по
порядку  папа  --  вот  нам  пример,  до  чего  любит  нечистый
насмехаться над своими суккубами! -- это  был  тот  Климент  V,
который  провозгласил  поход  против  Дольчина.  И был вполне в
своем  праве,  поскольку  в  посланиях   Дольчина   содержались
высказывания, несовместимые с христианством. Дольчин утверждал,
что  Римская  церковь -- блудница, что священнослужителям никто
не должен подчиняться,  что  отныне  все  духовное  руководство
миром  переходит  к секте апостолов, что одни только апостолы в
состоянии  основать   новую   церковь,   что   апостолы   могут
пренебрегать  таинством  брака,  что только тот, кто примкнет к
его секте, тот спасется, что  ни  один  из  пап  не  правомощен
отпускать  грехи, чтоб церковную десятину не платили, что более
совершенна жизнь без обетов, нежели с обетами, и что освященная
церковь -- не лучшее для молитвы место, чем  любая  конюшня,  и
что Христа безразлично где почитать -- в часовне или в лесу".
     "Он действительно говорил все это?"
     "Конечно,  говорил,  это  доказано  и  подписано им самим.
Однако, к сожалению, поступал он еще гораздо хуже. Утвердившись
на Лысом Утесе, он стал громить долинные деревушки, грабил  все
подчистую,  чтобы добыть провиант. Велась самая настоящая война
против соседствующих сел".
     "И все села были против него?"
     "Неизвестно. Может быть, кто-то его и поддерживал. Я  ведь
уже  сказал,  что он ввязывался в запутаннейшие раздоры жителей
той местности. Тем временем пришла зима 1305 года  --  одна  из
самых  свирепых  за  последние  несколько  десятилений,  -- и в
округе наступил ужасный  голод.  Дольчин  распространил  третье
письмо  к  собратьям, и многие стекались к нему, но скоро жизнь
на горе стала невыносимой и лишения были таковы,  что  пришлось
есть  лошадей,  других  живых  тварей  и пареное сено. И многие
померли".
     "Но с кем они воевали?"
     "Епископ Верчелли обратился за помощью к Клименту V, и тот
снарядил крестовый поход на еретиков. Он объявил  всякому,  кто
примет  в  нем участие, полное отпущение грехов. Он обратился к
графу Савойскому, к ломбард-ским инквизиторам,  к  архиепископу
Милана.  Многие  выступили  на  помощь  жителям  Верчелли  -- и
новарцы, и савояры, и провансальцы, и французы. Во главе похода
стал епископ Верчелли. Передовые отряды обоих войск то  и  дело
налетали   друг   на   друга,   но   укрепления  Дольчина  были
неприступны, и, кроме того, нечестивцы  получали  основательную
поддержку".
     "Откуда?"
     "Думаю,  от  других  нечестивцев. От тех, кому на руку был
этот рассадник беспокойства... В конце 1305 года  ересиарх  был
вынужден  увести  людей  с  Лысого  Утеса, бросив там раненых и
больных, неспособных идти,  и  перешел  в  область  Триверо,  и
укрепился там на вершине, которая раньше именовалась Цубелло, а
с  той  поры ее стали звать Рубелло или Ребелло, потому что она
стала оплотом бунтарей (геЬеlli). Не в  моих  силах  рассказать
тебе    все,   что   там   происходило.   Происходили   ужасные
кровопролития. Но в конце концов  бунтарей  принудили  сдаться.
Дольчин  и  его  люди  были схвачены и получили по заслугам. Их
сожгли".
     "И красавицу Маргариту?"
     Убертин посмотрел мне в лицо: "Ага, ты запомнил,  что  она
была  красавицей?  Да, говорят, она была очень хороша. И многие
знатные люди в тех краях хотели взять ее в жены,  чтобы  спасти
от  костра.  Но  она  не пожелала, умерла нераскаянной со своим
нераскаянным любовником. И да послужит  все  это  тебе  уроком.
Остерегайся  блудодеицы  Вавилонской,  даже когда она принимает
облик самого восхитительного создания".
     "А теперь объясните мне, отец. Я слышал, что  монастырский
келарь,  а также, вероятно, и Сальватор встречались с Дольчином
и как-то споспешествовали ему..."
     "Замолчи. И не  повторяй  непроверенных  мнений.  Я  узнал
келаря  в  монастыре  миноритов.  Это  действительно было после
событий, связанных с историей Дольчина.  Да,  это  было  тогда.
Тогда  многие  спиритуалы (покуда мы не приняли решения просить
укрытия в братстве Св.  Бенедикта),  покинули  свои  монастыри,
переживали трудное время. И я не знаю, где был Ремигий до того,
как  мы  встретились.  Знаю  только,  что он всегда был хорошим
монахом, по крайней мере с точки зрения благонадежности. Что же
до прочего... Увы, плоть так слаба..." "Что вы хотите сказать?"
     "Тебе такие вещи знать не следует. Хотя впрочем... Раз  уж
мы  об  этом  заговорили и раз уж ты учишься отличать доброе от
дурного... -- он поколебался и продолжал, -- я могу рассказать,
о чем тут шепчутся... в этом аббатстве. Что келарь не  в  силах
устоять  перед  некоторыми  соблазнами.  Но все это сплетни. Ты
должен приучить себя о подобных вещах даже не думать".
     Он снова привлек меня к себе,  тесно  обнял  и  указал  на
статую Богоматери. "Ты должен приучить себя к непорочной любви.
Вот  Та,  чья  женственность  -- высшего порядка. Поэтому о ней
можно  сказать,  что  она  прекрасна,  как  возлюбленная  Песни
Песней.  В  ее  особе,  --  и  лицо Убертина озарилось каким-то
внутренним ликованием, так же точно,  как  вчера  лицо  Аббата,
когда он говорил о самоцветах и золоте своей сокровищницы, -- в
ее  особе  дивная красота тела в точности воплощает ее небесное
благолепие. И сего ради ваятель представил ее в полном телесном
роскошестве, каким только может быть одарена женщина".
     Он указал на маленькие груди  Приснодевы,  высоко  и  туго
затянутые корсажем, завязками которого играли ручонки Младенца:
"Видишь?  Те же сосцы пригожи, что выпирают не сильно, полны, в
меру  упруги,  но  не  колышутся  дерзко,  а  возвышаются  еле,
воздеты,  однако  не  сжаты...  Что  ты ощущаешь при созерцании
этого?"
     Я покраснел до ушей, так как ощущал некий сокровенный  жар
и  не  мог  найти  себе места. Убертин, должно быть, заподозрил
что-то или догадался по красноте моего лица, поскольку  тут  же
добавил:  "Однако  научись точно отличать жар сверхчеловеческой
любви от обольщения чувств. Это нелегко даже и святым".
     "Каковы же признаки благой любви?" -- спросил я.
     "Что такое любовь? На всем свете ни человек, ни дьявол, ни
какая-нибудь иная  вещь  не  внушает  мне  столько  подозрений,
сколько любовь, ибо она проникает в душу глубже, неужели прочие
чувства.  Ничто  на  свете  так  не  занимает, так не сковывает
сердце, как любовь. Поэтому,  если  не  иметь  в  душе  оружия,
укрощающего  любовь,  --  эта душа беззащитна и нет ей никакого
спасения. И я убежден: если б не Маргаритин соблазн, Дольчин не
заслужил бы проклятия, и если б не разнузданное и не  распутное
житье   на   Лысом  Утесе  --  многие  люди  устояли  бы  перед
Дольчиновой мятежной проповедью. И запомни, что я говорю это не
только  о  дурной  любви.  Ее,  разумеется,  следует   всемерно
избегать  как дьяволова обольщения... Но я говорю это с великим
страхом также  и  о  любви  благой,  рождающейся  меж  Богом  и
человеком, меж ближним и ближним. Часто случается, что двое или
трое,  мужчины  или  женщины,  любят друг друга самым сердечным
образом, и питают невиданную взаимную привязанность,  и  желают
вечно  жить  в  близости. Одни желают, другие в ответ жаждут...
Признаюсь тебе, это описанное чувство испытывал  и  я  к  таким
величайшим  женщинам,  как  Ангела  и  Клара. Так вот: даже это
чувство в определенном смысле было предосудительно, хотя все  и
вершилось исключительно в воображении и во имя Господне... Дело
в   том,  что  даже  самая  духовная  любовь,  если  не  умеешь
противостоять и отдаешься ей с жаром, ведет к падению, к потере
всяческого понятия... Ах, у любви  столько  сложностей.  Сперва
она   размягчает   душу...  Потом  изъязвляет...  Однако  душа,
ввергнутая в  горячку,  в  пламя  божественной  любви,  в  пещь
огненную,  где ей вконец истлеть и истончиться и превратиться в
известь, счастлива даже и этой пыткой,  даже  и  этим  кровавым
мучением..."
     "Это и есть благая любовь?"
     Убертин  погладил меня по голове и я, заглянув ему в лицо,
увидел слезы. Наверное, его растрогают  мой  вопрос.  "Да,  это
бесконечная  благая  любовь, -- и убрал руку с моих плеч. -- Но
как же трудно, -- продолжают он, -- как же трудно  отличить  ее
от  той,  другой...  Когда  душу  рвут демоны соблазна и ты как
человек, повешенный за шею, с заломленными руками и завязанными
глазами, повешенный на виселице и все-таки живой,  без  надежды
на  помощь,  без надежды на поддержку, без надежды на спасение,
брошенный в пустоте..."
     Теперь лицо его  было  залито  не  только  слезами,  но  и
ручьями  пота.  "Ну, уходи, -- отрывисто сказал он. -- Ты узнал
все, что хотел узнать. Тут сонм  ангелов,  там  зев  ада.  Иди.
Благословен Господь". Он снова простерся пред Богоматерью, и до
меня донеслись подавленные рыдания. Он молился.

     Я не ушел из церкви. Речи Убертина возжгли в душе моей и в
чреслах какой-то свирепый огонь. Я ощутил невыразимое волнение.
Возможно, по этой причине, и восставая сам не знаю против чего,
я отважился в полном одиночестве проникнуть в библиотеку.
     Я  не  могу объяснить, зачем шел туда. Хотелось в одиночку
разведать это заклятое место. Я был опьянен мыслью,  что  смогу
совершить  подвиг  сам,  без помощи учителя. Я шел туда так же,
как Дольчин в свое время шел на вершину Лысого Утеса.
     У меня был при себе фонарь (для чего я захватил его? Может
статься, план вылазки заранее, тайно, вызрел в моем  уме?).  По
оссарию  я  бежал, крепко зажмурившись, и единым духом домчался
до второго этажа Храмины, до скриптория.
     Видимо, рок распоряжался  этим  вечером,  ибо,  пробираясь
между  столами,  я  и  разглядеть  ничего  не  успел,  как  уже
бросилась в глаза раскрытая на чьем-то столе рукопись. Я  сразу
заметил   заглавие:   "Гистория   мниха  Дульцина,  ересиарха".
По-моему, это был стол Петра Сант'Альбанского, о  котором  я  и
раньше  слышал, что он трудится над составлением монументальной
истории  ересей.  После  того,  что   произошло   в   аббатстве
впоследствии,  он,  конечно, не смог завершить свой труд. Но не
будем   забегать   вперед...   Таким   образом,   было   вполне
естественно,  что  на  столе оказалась именно эта рукопись. Там
были и другие тома на сходные  темы,  например  о  патаренах  и
флагеллантах. Однако я воспринял все это как сверхъестественное
знамение,  непонятно  только  какого  рода  -- небесное либо же
дьявольское. И приник к листам, жадно впитывая  их  содержание.
Рассказ  был  недлинный.  Первая  часть повторяла со множеством
мелких подробностей,  ныне  мною  уже  позабытых,  то  же,  что
рассказал Убертин. Описывались и многие преступле