а
четверо, среди которых есть первый и седьмой? И что с ними надо
делать? Трясти? Тянуть? Толкать?"
     "Значит, мы снова ничего не знаем. То есть не сдвинулись с
места",  --  сказал я в великом унынии. Вильгельм остановился и
посмотрел на меня довольно-таки неласково.
     "Милое  дитя,  --  сказал  он.  --  Перед   тобой   бедный
францисканец,   который,  не  имея  ничего,  кроме  скромнейших
познаний  и  скудных  крох  догадливости,  коими   снабжен   по
бесконечной   милости   Господней,  сумел  за  несколько  часов
разобрать тайнопись, составленную человеком  именно  для  того,
чтобы никогда и никто эту тайнопись не разгадал... И ты, жалкий
неграмотный  балбес,  смеешь  заявлять,  что мы не сдвинулись с
места?"
     Я неуклюже извинялся. Я задел самолюбие учителя -- а между
тем мне было отлично известно,  как  гордится  он  быстротой  и
безупречностью своих дедукций. Вильгельм проделал действительно
неслыханную  работу,  и  не  его вина, что хитрющий Венанций не
только  упрятал  обнаруженные  сведения  за  значками  странной
зодиакальной азбуки, но и представил их в виде невразумительной
загадки.
     "Неважно,   неважно,   не   извиняйся,   --  оборвал  меня
Вильгельм. -- В сущности ты прав. Мы  пока  что  знаем  слишком
мало. Пошли".

     Третьего дня     ВЕЧЕРНЯ,

     где имеет место новая беседа с Аббатом, Вильгельм
     высказывает хитроумные догадки, как проникнуть
     в тайну лабиринта, и дело ручается самым рациональным
     способом. Затем предлагается отведать сыра под одеялом

     Аббат  ждал  нас  с  мрачным, озабоченным видом. В руке он
держал письмо.
     "Я получил это только что от Конкского аббата,  --  сказал
он.   --   Здесь   сообщается  имя  того,  кому  Иоанн  доверил
командование французскими солдатами и ответственность за охрану
делегации. Это не военный, это не придворный,  и  этот  человек
сам входит в делегацию как полноправный член".
     "Дивное   соцветие  всевозможных  достоинств,  --  отвечал
Вильгельм с беспокойством. -- Кто же это?"
     "Бернард  Ги,  или  Бернарде  Гвидони,  как   вам   больше
нравится".
     Вильгельм испустил какой-то возглас на родном языке. Я его
не понял,  как  не  понял и Аббат, но, наверное, это было лучше
для нас, так как я вполне готов поверить, что восклицание  было
не совсем пристойным.
     "Это не радует, -- тут же добавил он. -- Бернард много лет
отличался  в  Тулузе  как  молот  еретиков.  Он  написал  книгу
"Practica   officii   inguisitionis   heretice    pravitatis"1,
предназначенную  тем,  кто  готовится преследовать и уничтожать
вальденцев, бегинов, бедных братьев, полубратьев и дольчиниан".
     "Я знаю. Знаю этот труд, перл учености".  "Перл  учености,
-- повторил  Вильгельм.  -- Он предан Иоанну, который в течение
многих лет неоднократно поручал ему дела во Фландрии и  тут,  в
верхней  Италии.  Будучи  назначен епископом галисийским, он ни
разу не  показался  в  своей  епархии,  а  продолжал  исполнять
инквизиторские  обязанности.  Затем,  кажется,  он был все-таки
отправлен епископом в Лодев. Но Иоанн, по-моему, возвратил  его
к  прежним  обязанностям  и послал сюда, в Северную Италию. Так
почему  именно  Бернард?  И   почему   с   правом   командовать
солдатами?"
     "Объяснение   имеется,  --  сказал  на  это  Аббат.  --  И
подтверждает все те опасения, которые  я  высказал  вчера.  Вы,
безусловно,  сознаете  -- хотя и не хотите согласиться со мною,
-- что  тезисы  о  бедности   Христа   и   церкви,   выдвинутые
Перуджийским  капитулом,  несмотря  на  обильные  теологические
обоснования, по существу -- те же самые тезисы, которые гораздо
менее осторожно и,  главное,  менее  богобоязненно  выдвигаются
бесчисленными   еретическими   движениями.   Ничего   не  стоит
доказать, что теория Михаила Цезенского (усвоенная,  кстати,  и
императором)  --  та  же  теория,  что  у  Убертина  или Ангела
Кларенского. И вплоть до этого момента  мнения  двух  делегаций
совпадут. Однако Ги способен добиться большего. И он знает, как
этого  добиться.  Он  постарается  доказать,  что  перуджийские
положения -- те же самые, что у полубратьев и лжеапостолов.  Вы
согласны с этим?"
     "С тем, что это так, или с тем, что Бернард Ги скажет, что
это так?"
     "Скажем,  с  тем,  что  я  говорю,  что он так скажет", --
процедил Аббат.
     "Согласен, что так и будет. Но это предусмотрено.  Я  хочу
сказать,  что  и  прежде предполагалось, что . дойдет до такого
утверждения -- независимо от участия  Бернарда.  Ну,  допустим,
Бернард   поведет  дискуссию  ловчее,  чем  эти  новоиспеченные
куриалы.  Допустим,   с   ним   нужно   будет   спорить   более
изобретательно, чем с теми..."
     "Да,  --  сказал  Аббат.  -- Но при этом мы сталкиваемся с
затруднением, о котором я говорил вчера. Если к завтрашнему дню
не отыщется виновник двух, а возможно -- и трех убийств, я буду
вынужден уступить Бернарду охрану общественной  безопасности  в
аббатстве. От Бернарда -- лица, облеченного (заметьте, с нашего
взаимного согласия) столь вескими полномочиями, я не имею права
скрывать,  что  в  обители происходили и продолжают происходить
некие необъяснимые беспорядки. В противном случае, то есть если
бы он обнаружил их  сам,  столкнувшись  (Господи  упаси  нас  и
помилуй!) с фактом нового нераскрытого преступления, он имел бы
все основания кричать "измена!"".
     "Это  правда.  --  мрачно пробормотал Вильгельм. -- Делать
нечего. Придется быть начеку  и  караулить  Бернарда,  пока  он
будет караулить неведомого преступника. Может, это и к лучшему.
Бернард  займется таинственной убийцей и не сможет столь ретиво
заниматься теологической борьбой".
     "Бернард займется таинственным  убийцей,  и  это  нанесет,
позвольте заявить, чувствительнейший урон моей репутации. Из-за
подобной  грязной  истории  я  буду вынужден впервые ограничить
собственную власть в своих стенах. Это будет неслыханный случай
не только в  истории  нашей  обители,  но  и  в  истории  всего
клюнийского ордена... Я пойду на все что угодно, чтобы избежать
этого.  И  первое,  что  следует  сделать,  --  это  отказать в
гостеприимстве обоим посольствам".
     "Я буду пылко упрашивать ваше высокопреподобие  хорошенько
обдумать это далеко идущее решение, -- сказал Вильгельм. -- Вам
было вручено послание императора, который благоволит предписать
вам..."
     "Я помню, что связывает меня с императором, -- перебил его
Аббат.  --  И  знаю, что вы тоже помните. И знаете, что у меня,
увы, пути к отступлению нет. Но все это крайне  неприятно.  Где
Беренгар, что с ним стряслось, чем вы заняты?"
     "Я  всего  лишь  монах,  который  много  лет  назад провел
несколько удачных инквизиционных  следствий.  Вам  должно  быть
известно,  что  не  всякое  дело раскрывают за два дня. Да и вы
сами чем мне помогли? Дали доступ в библиотеку? Дали мне  право
задавать людям любые вопросы, ссылаясь на вашу санкцию?"
     "Не вижу связи между убийствами и библиотекой", -- отрезал
Аббат.
     "Адельм был миниатюристом, Венанций переводчиком, Беренгар
-- помощник библиотекаря", -- терпеливо пояснил Вильгельм.
     "В   этом   смысле   все   шестьдесят  монахов  связаны  с
библиотекой. Так же как все они связаны с церковью.  Почему  вы
не  занимаетесь  церковью?  Вот  что, брат Вильгельм. Вы ведете
следствие по моему распоряжению  и  в  границах,  установленных
мной.  Что  касается  всего  прочего, то в этих стенах над всем
прочим единственный и неограниченный хозяин -- я. После Господа
Бога, разумеется, и  благодаря  бесконечной  его  милости.  Это
придется  запомнить и Бернарду. С другой стороны, -- добавил он
более примирительно, -- нигде не сказано, что Бернард едет сюда
исключительно ради драки. Конкский аббат мне пишет, что Бернард
следует через наше аббатство проездом на юг. В то же время,  по
словам  аббата,  кардинал  Поджеттский  Бертран получил от папы
распоряжение  выехать  из  Болоньи  и   явиться   сюда,   чтобы
возглавить  папскую  делегацию.  Возможно,  Бернард едет, чтобы
увидеться с кардиналом".
     "Тогда это, при  более  широком  рассмотрении,  еще  хуже.
Бертран  тоже  известен  как  молот  еретиков, но в центральной
Италии. Встреча двух главных фигур антиеретической борьбы может
знаменовать начало ее широчайшего наступления по всей стране  с
целью полного разгрома всего францисканского движения..."
     "А  вот  об  этом  мы  немедленно  известим императора, --
сказал Аббат. -- Подобные вещи в одну минуту не делаются. Мы не
будем дремать. Прощайте".
     Вильгельм хранил молчание, пока Аббат не скрылся из  виду.
Потом  сказал мне: "Прежде всего, Адсон, не следует поддаваться
спешке. Нельзя быстро решить вопросы, в которых имеет  значение
такое  множество мелких частных наблюдений. Я иду в мастерскую,
потому что пока  не  готовы  мои  стекла,  я  лишен  не  только
возможности прочесть записи Венанция, но и возможности, скажем,
сегодня ночью посетить библиотеку. Ты тем временем сходи узнай,
не обнаружилось ли что-нибудь касательно Беренгара".
     Но    тут    мы   увидели   бегущего   навстречу   Николая
Моримундского. Он нес самые скверные новости. Обтачивая  лучшее
из  отобранных  Вильгельмом  стекол  (на  которое  тот возлагал
основные надежды), Николай, оказывается, его сломал. А  другое,
пригодное  для  замены,  лопнуло  при  попытке  вставить  его в
оправу.
     Теперь Николай сокрушенно указывал на небо.  Наступил  уже
час  вечерни,  и  спускалась темнота. В тот день больше не было
надежды продолжить работу. Еще  один  потерянный  день,  угрюмо
заключил  Вильгельм,  преодолевая (как он мне позднее сознался)
желание  придушить  незадачливого  стекольщика,  который,  надо
отдать ему должное, был и так достаточно безутешен.
     Оставив  Николая с его угрызениями, мы пошли узнавать, что
известно о Беренгаре. Разумеется, никто ничего не нашел.
     Похоже, мы были в тупике. Не зная, что теперь  делать,  мы
бессмысленно  кружили  по церковному двору. Но скоро я заметил,
что Вильгельм впадает  в  состояние  задумчивости,  зрачки  его
замирают  --  при  том,  что он, кажется, ничего перед собой не
видит. В начале прогулки он нашарил в складках  рясы  несколько
травок из тех, которые собирал на прошлой неделе, и теперь тихо
пожевывал  стебельки, как будто черпая в них источник какого-то
плавного возбуждения. Вид у него был отсутствующий. Но время от
времени  глаза  вспыхивали,  как  если  бы  опустелое  сознание
озарялось  неожиданно  яркой мыслью. И тут же он снова впадал в
свое странное деятельное оцепенение. Вдруг я расслышал, как  он
бормочет: "Конечно, можно бы..."
     "Что?" -- спросил я.
     "Я  ищу  способ  ориентировки  в  лабиринте... Это было бы
довольно сложно соорудить... зато действенно... В конце концов,
выход  находится  в  восточной  башне.  Это  известно.   Теперь
предположим,  что  в  нашем  распоряжении машина, позволяющая в
любой момент определить направление на север. Что это даст?"
     "Достаточно будет пойти направо, и мы придем  в  восточную
башню.  Или,  если  пойти  в противоположную сторону, попадем в
южную. Но даже если предположить, что такая  магическая  машина
существует,  лабиринт есть лабиринт. И как только мы направимся
на восток -- тут же упремся в  стену.  Прямой  путь  будет  нам
перекрыт.  А  если  повернем  в  сторону  --  снова  собьемся с
дороги..." -- отвечал я.
     "Да, но машина, о которой я  говорю,  будет  указывать  на
север  в  любом  случае.  Как  бы  мы ни меняли направление. Мы
всегда будем знать, куда поворачивать".
     "О, это было бы дивно! Но  где  взять  такую  машину?  Она
должна  уметь  распознавать  север  и  юг в темноте, в закрытом
помещении, не сообщаясь с солнцем и звездами... Не думаю, чтобы
даже ваш хитроумный Бэкон мог построить такую  машину!"  --  со
смехом ответил я.
     "Вот  и  ошибаешься;  --  сказал  Вильгельм. -- Ибо машина
подобного  рода  уже  сделана,   и   кораблеводители   ею   уже
пользуются.  Она  не  сверяется ни со звездами, ни с солнцем, а
использует  силу  одного  замечательного  камня.  Того  самого,
который  мы  видели  в  лечебнице  у  Северина.  Он притягивает
железо. Это свойство было изучено Бэконом и еще  одним  ученым,
пикардийским  магом  Петром  из  Махарикурии.  И описаны многие
возможные употребления этого свойства".
     "А вы можете соорудить такую машину?"
     "Соорудить ее не так уж сложно. Этот  камень  используется
для  устройства  самых  разных  редкостей. Например, двигателя,
работающего вечно,  без  вмешательства  какой  бы  то  ни  было
внешней  силы.  Но  самое  простейшее изобретение описано одним
арабом, Байлеком аль-Кубаяки. Возьми котелок с водою и  помести
в  него  плавучую пробку. Пробку проткни железной спицей. Затем
поднеси магнитный камень к поверхности воды и  делай  круги  до
тех пор, покуда спица не позаимствует свойства камня. Когда это
случится,  спица исполнит то же, что исполнил бы и камень, если
был бы свободен обращаться на своей опоре.
     Она потянется острием к северу. И сколько бы ты ни  вращал
котелок,  все  равно  эта спица будет глядеть на север. Незачем
добавлять, что если на края котелка ты  нанесешь,  относительно
севера, знаки остальных стран света -- австр, аквилон и прочие,
-- ты  будешь всегда знать, в какую сторону идти, чтобы попасть
в восточную или в любую иную башню библиотеки".
     "Сколь дивное изобретение! -- воскликнул я. --  Отчего  же
спица  всегда  поворачивается  к  северу?  Камень, как я видел,
притягивает железо, и можно  предположить,  что  очень  большая
масса   железа   притягивает  к  себе  камень...  Но  из  этого
следует... из этого следует, что в стороне полярной звезды,  на
крайней  оконечности  земного  шара,  имеются богатейшие запасы
железа!"
     "Действительно, кое-кем  высказывалась  и  такая  догадка.
Хотя,  если говорить совсем точно, спица наводится не на звезду
мореплавателей, а на  место  встречи  небесных  меридианов.  То
есть,  как  было  некогда  сказано,  "сей  камень  метит в свое
подобье на небе". Сиречь полюса магнита усваивают  определенное
наклонение  не  от  земных,  а от небесных полюсов. Что, в свою
очередь,  превосходный  образчик  движения,  возбужденного   на
расстоянии,  -а  не через прямую материальную причинность. Этим
вопросом сейчас занимается мой друг Иоанн Яндунский. В те часы,
когда император де требует от  него  немедленно  устроить  так,
чтоб Авиньон провалился сквозь землю".
     "Тогда  идемте  к  Северину, за камнем, и возьмем котелок,
воду, пробку..." -- возбужденно заговорил я.
     "Тише, тише, -- сказал Вильгельм. -- Не знаю уж почему, но
я ни разу  не  видел,  чтоб  машина,  самая   замечательная   в
философской  теории,  так  же  замечательно действовала в своем
механическом  воплощении.  А  крестьянская   мотыга,   никакими
философами не описанная, работает как надо... Боюсь, что бегать
по  лабиринту  с  фонарем  в  одной  руке  и  с котелком воды в
другой... Погоди, у меня новая идея. Машина будет показывать на
север и если вносить ее в лабиринт, и если  не  вносить.  Верно
или нет?"
     "Верно.  Но  вне  лабиринта  она  не  нужна.  Есть солнце,
звезды..."
     "Понятно, понятно. Но если машина работает и внутри и  вне
лабиринта, может быть, наши мозги тоже?"
     "Мозги?  Конечно.  Они  работают и вне лабиринта... Именно
вне лабиринта! Нам прекрасно  известно,  какую  наружную  форму
имеет  Храмина!  Но  стоит  попасть  внутрь  --  и мы перестаем
что-либо понимать!"
     "Совершенно верно. Теперь выбрось  вообще  из  головы  эту
машину.  Я  стал  думать  о  машине,  но  постепенно  перешел к
размышлениям о закономерностях природы и закономерностях нашего
разума. И дошел до следующего.  Мы  должны,  находясь  снаружи,
понять, как устроена Храмина изнутри".
     "Как это?"
     "Дай подумать. Это должно быть не очень сложно".
     "А тот метод, о котором вы вчера рассказывали? С угольными
крестиками?"
     "Нет,  --  сказал  Вильгельм. -- Чем больше я о нем думаю,
тем меньше в него верю. Наверное, я не  совсем  точно  вспомнил
правило.  А  может  быть,  для  прогулки  по  лабиринтам  нужна
надежная Ариадна, которая будет ждать за дверью, держа  хвостик
путеводной  нити.  Но  вообще  таких длинных нитей не бывает. А
если б они и были, этим бы доказывалось только (в сказках часто
доказывается   истина)   ,   что   из   лабиринтов   выбираются
исключительно  при помощи извне. Значит, внутри действуют те же
законы,  что  снаружи.  Поэтому,  Адсон,  обратимся  к  законам
математики.  Аверроэс  утверждал:  только  в  математике  вещи,
известные  нам  непосредственно,  отождествляются   с   вещами,
известными лишь абстрактно".
     "Видите! Значит, вы признаете универсальные понятия".
     "Математические   понятия  суть  представления,  созданные
нашим интеллектом для постоянного употребления вместо реальных.
Может быть, дело в том, что эти понятия -- врожденные, а  может
в  том,  что  математика была изобретена раньше остальных наук.
Библиотека тоже создана человеческим интеллектом,  мыслившим  в
математических  категориях,  так как без математики лабиринт не
построишь.  Теперь  остается   сопоставить   наши   собственные
математические   представления   с  представлениями  строителей
библиотеки.  Каковое  сопоставление  приведет  нас  к   научным
выводам,    понеже    математика    есть    наука   определения
определений... И в любом  случае,  прекрати  втягивать  меня  в
метафизические  диспуты. Что за черт тебя сегодня укусил? Лучше
найди, раз уж у тебя хорошее  зрение,  какой-нибудь  пергамент,
дощечку...  На  чем  пишут.  И чем писать... Ах, у тебя все при
себе! Умница Адсон! Пойдем погуляем вокруг  Храмины,  пока  еще
можно хоть что-то разглядеть".
     Мы   довольно   долго  кружили  у  Храмины.  И  как  могли
вглядывались  в  восточную,  южную  и  западную   башни   и   в
соединявшие  их  стены.  Что  касается  прочих помещений -- они
выходили на обрыв, но, согласно законам  симметрии,  не  должны
были отличаться от тех, которые мы видели.
     А  то,  что мы видели, -- подытожил Вильгельм (тогда как я
все  в  точности  заносил  на  свою  дощечку)  --  сводилось  к
следующему.  В  каждой стене было по два окошка, в каждой башне
по пять.
     "Теперь будем думать, --  сказал  учитель.  --  Каждая  из
виденных нами комнат была с одним окном". "Кроме семиугольных",
-- сказал я. "Это понятно. Семиугольные -- центральные в каждой
башне".
     "И кроме тех, которые и не семиугольные и окон не имеют".
     "Их пока не бери во внимание. Прежде всего отыщем правило,
потом  попробуем  оправдать  исключения.  Итак,  вдоль  внешней
стороны Храмины мы имеем... В каждой башне по пять комнат  и  в
каждой из соединительных стен по две комнаты. Все они с окнами.
Но  если  из  комнаты  с  окном  двигаться  к середине Храмины,
попадаешь снова в комнату с окном. Следовательно,  речь  пойдет
об  окнах  во  внутренний  двор.  Какую форму, Адсон, имеет тот
колодец, который можно видеть из кухни и из скриптория?"
     "Восьмиугольную", -- сказал я.
     "Превосходно.   И   в   скриптории   по   каждой   стороне
восьмиугольника  прорублено, если не ошибаюсь, по два окна. Это
означает, что в лабиринте вдоль  каждой  грани  восьмиугольника
устроены две комнаты. Правильно?"
     "Да.  Но  как  нам  быть  с  этими  странными  безоконными
комнатами?"
     "Их  должно  быть,  по-моему,  восемь.  И  вот  почему.  В
середине  каждой башни есть семиугольная комната. Пятью стенами
она сообщается с пятью комнатами наружной стороны  башни.  А  с
чем сообщаются остальные две стены? За ними что-то должно быть.
Но   это   не   комнаты,   расположенные   по  внешней  стороне
соединительных стен: в таком случае они были бы с окнами. И это
не комнаты,  выходящие  внутрь  колодца.  По  той  же  причине.
Вдобавок,  они получились бы ужасно вытянутыми. Так что... надо
попробовать нарисовать расположение ко