г, сыпля
обрывками фраз на языке, из которого теперь уж точно я  не  мог
разобрать   ни  слова.  Я  понял  только,  что  он  от  чего-то
отрекается. До той минуты он как будто был  ко  мне  расположен
доверительно,  я бы сказал -- даже дружелюбно. Теперь он глядел
с неподдельной ненавистью. И под каким-то предлогом  немедленно
ушел.
     Это было уже чересчур. Что за таинственный монах, одно имя
которого нагоняет на людей такой ужас? Я чувствовал, что больше
не в силах   бороться   с  любопытством,  завладевшим  мною.  И
внезапно мой мозг пронизала великолепная  мысль.  Убертин!  Вот
кто первый назвал это имя Сам назвал, в тот первый вечер, когда
мы  с  ним  повстречались.  Он,  конечно  же, знает все явные и
тайные деяния братьев, полубратьев и  прочих  исчадий  недавней
смутной   эпохи.  Где  же  искать  Убертина  в  это  время?  Ну
разумеется,  в  церкви,  за  молитвой!  Туда  я  и  отправился,
пользуясь несколькими часами неожиданного отпуска.
     Но  в церкви Убертина не было, и до самого вечера я не мог
нигде его найти. Так я до вечера и сгорал от любопытства, в  то
время  как вокруг происходили события о коих непременно следует
рассказать.

     Третьего дня     ЧАС ДЕВЯТЫЙ,

     где Вильгельм рассказывает Адсону о великом еретическом
     течении, о пользе простецов для церковного дела, о своих
     сомнениях относительно умопостижности. законов бытия
     и походя упоминает, что расшифровал некромантские
     записи Венанция

     Я  застал  Вильгельма  на  кузне,  где  они   с   Николаем
перебирали разложенные на лавке маленькие стеклянные кружочки и
колесики  --  видимо,  это  были  заранее заготовленные частицы
витража,  которые  затем  вставляются   в   витражный   каркас.
Несколько  стекляшек они уже отшлифовали особыми инструментами,
доводя до нужной толщины,  и  Вильгельм  теперь  выбирал  самые
удачные,  поднося их по очереди к глазам. В то же время Николай
следил и за работниками,  которые  ковали  металлическую  виду,
чтобы впоследствии насадить на нее подобранные стекла.
     Вильгельм был раздражен и что-то ворчал себе под нос. Дело
в том,  что  лучшее  из  найденных  им  стекол было изумрудного
цвета, а по его словам, хотелось все-таки видеть перед  глазами
пергамент,  а  не  болото.  Николай  ушел  к  работникам.  Пока
Вильгельм  рылся  в  стекляшках,  я  пересказал  ему  беседу  с
Сальватором.
     "Да,  много  повидал  человек,  -- проронил он в ответ. --
Наверно, и у дольчиниан потерся. Да. Здешняя обитель и  вправду
микрокосм.  Не хватает только папских послов с Михаилом. Завтра
мы будем в полном составе".
     "Учитель, -- сказал на это я. -- Я уже ничего не понимаю".
     "Чего ты не понимаешь, Адсон?"
     "Во-первых, чем различаются еретики. Но об этом  я  спрошу
потом.  Еще сильнее меня заботит сам по себе вопрос о различиях
и сходствах. Говоря с Убертином, вы убеждали его, что все едины
-- святые и еретики. В  то  же  время,  говоря  с  Аббатом,  вы
старались  убедить  его,  что  есть  разница  между  еретиком и
еретиком, между еретиком и правоверным.  То  есть  Убертина  вы
упрекали в том, что он разграничивает вещи сходные, а Аббата --
что он сближает вещи различные".
     Вильгельм  на  некоторое  время  оставил  стекла  в покое.
"Милый Адсон, -- сказал он, -- в таком  случае  следует  прежде
всего  оговорить  дистинкции, желательно используя терминологию
парижской  школы.  Утверждается,  что  люди  обладают   сходной
субстанциальной формой, не так ли?"
     "Конечно,  --  отвечал я, гордясь накопленными познаниями,
-- люди суть животные, однако же  разумны,  и  их  свойство  --
способность смеяться".
     "Вот  именно.  Однако  Фома с Бонавентурой не похожи. Фома
тучен, в то время как Бонавентура тощ, и даже может  получиться
так,   что   Угуччон   зол,  а  Франциск  добродушен,  Альдемар
флегматичен, а Агилульф желчен. Так или нет?"
     "Разумеется, все это так".
     "А это доказывает,  что  между  самыми  различными  людьми
наличествуют  сходства  во  всем,  что  касается  субстанции, и
различия  во   всем,   что   касается   акциденций,   то   есть
поверхностных размежеваний". "Несомненно, и это так".
     "Значит,  когда  я  говорю Убертину, что сама человеческая
натура во множественности своих проявлений предрасположена  как
любить добро, так и любить зло, -- я стремлюсь убедить Убертина
в  единообразии  человеческой  природы. Когда же я вслед за тем
говорю Аббату, что катар не  то  же  самое,  что  вальденец,  я
настаиваю  на  различении  их  акциденций, внешних признаков. А
настаиваю я на этом из-за того, что нередко,  не  разобравшись,
вальден-ца   сжигают,   приписывая  ему  акциденции  катара,  и
наоборот.  Между  тем,  когда  человек  сгорает,  раньше  всего
сгорает  его индивидуальная субстанция, и при этом аннулируется
то, что  прежде  составляло  конкретный  акт  существования  --
очевидно, благой по своей идее, хотя бы на взгляд Господа Бога,
который  для чего-то потворствовал сему существованию. Как тебе
кажется --  достаточная  причина  настаивать  на  разграничении
понятий?"
     "О  да,  учитель,  --  пылко отвечал я. -- Теперь я понял,
отчего вы так говорили,  и  восхищаюсь  вашей  замечательнейшей
философией!"
     "Она  не  моя,  --  ответил  Вильгельм, -- и даже не знаю,
насколько она замечательная. Но  самое  главное,  что  до  тебя
дошло. Перейдем ко второму вопросу".
     "Второй  вопрос,  --  начал я, -- что моя голова никуда не
годится. Я не в состоянии различать по акцидентальным признакам
вальденцев,  катаров,  бедных  лионцев,  гумилиатов,   бегинов,
бедных   францисканцев,   ломбардцев,  иоахи-митов,  патаренов,
апостоликов,  бедных  ломбардцев,  арнальдистов,  вильгельмиан,
братьев Свободного Духа и люцифериан. Как мне быть?"
     "Ох,  бедняга  ты, Адсон, -- усмехнулся на это Вильгельм и
дружески хлопнул меня по затылку. -- И ведь ты совершенно прав.
Теперь вообрази себе, что в течение последних двух столетий,  и
даже  больше,  чем  двух,  весь  наш  бедный мир сотрясается от
распрь и нетерпимости, мечется между безнадежностью и надеждой,
и  все  в  этом   мире   перемешивается...   Или   нет.   Такое
объяснение...  Лучше не надо. Ладно. Представь себе лучше реку,
мощную, полноводную реку, которая течет тысячи и тысячи верст в
своем крепком русле, и ты, ее видя, в точности можешь  сказать,
где  река,  где  берег,  где  твердая  земля. Однако в какое-то
время, в каком-то  месте  эта  река  попросту  устает  течь  --
возможно,  из-за  того,  что  течет она слишком долго и слишком
издалека, возможно, из-за того, что уже близится море,  а  море
вбирает в себя любые, самые могучие реки и таким образом любые,
самые  могучие реки перестают существовать. И река превращается
в дельту. То есть остается в ней главное русло, но появляется и
множество  побочных,  и  эти  побочные  текут  в  самые  разные
стороны,  и  некоторые из них потом снова соединяются, и ты уже
не можешь сказать, что чему послужило причиной,  и  ты  уже  не
знаешь,  что  тут  еще  можно  называть  рекой,  а  что  -- уже
морем..."
     "Если я справедливо трактую  приведенную  вами  аллегорию,
река  --  это  град  Божий,  иначе  говоря,  царство праведных,
которое приближается и исполнится вместе с тысячелетием. Но уже
в наши годы ожидание царства чрезмерно  напряжено,  и  утрачена
ясность, и нарождаются пророки и лжепророки, и все притекают на
обширное место, где в свое время состоится Армагеддон..."
     "Ну,  я  не  думал именно об этом... Хотя, конечно, верно,
что  во  францисканском  учении  постоянно  присутствует   идея
третьего  царства  и всегда живо ожидание сошествия Св. Духа...
Нет, в данном случае я пытался  выразить  ту  мысль,  что  наша
святая   церковь  телом  своим,  которое  на  протяжении  веков
являлось и совокупным телом всего гражданского общества, народа
Божия, ныне слишком раздобрела, разбрюхатела, накопила  в  себе
нечистоты  всех  тех стран, через которые прошла, -- и утратила
единство. Тысяча русел  описанной  мною  дельты  соответствует,
если  угодно,  тысяче  попыток  великой  реки  дотечь как можно
скорее  до  моря,  то  есть  достигнуть  очищения.  Однако  эта
аллегория   далека  от  совершенства,  и  через  нее  я  только
собирался продемонстрировать, как  отдельные  ручейки  и  русла
ересей  и  всяких  обновительных  движений,  когда  река уже не
держит их в себе,  безмерно  множатся  и  множатся  многократно
переплетаются.  Если  хочешь,  давай  попробуем  обогатить  сию
малоудачную аллегорию  еще  одним  примером.  Допустим,  кто-то
старается   своею   человеческой  силой  восстановить  размытые
берега. Разве он сможет? Нет, надо действовать иначе.  Одни  из
русел надо бы пересыпать дамбами, другие по нарочно построенным
каналам  снова ввести в реку, а третьим дать волю, и пусть себе
текут. Потому что нельзя удерживать разные воды в едином русле,
и даже будет полезно, если река потеряет какую-то  долю  своего
запаса,  полезно  для  сохранения изначального тока воды, и это
даже необходимо, чтобы ток реки оставался прежним".
     "Честно сказать, я понимаю чем дальше, тем меньше".
     "Я тоже. Нет, я не мастер изъясняться параболами. Вот что.
Плюнь на этот пример с рекой. Лучше постарайся  уразуметь,  что
некоторые  из  перечисленных  тобою движений появились не менее
двух столетий назад и сейчас уже по сути дела не существуют.  А
другие возникли совсем недавно".
     "Но когда говорят о еретиках, говорят обо всех разом".
     "Конечно.  Это  одна из причин укрепления ереси. И одна из
причин ее ослабления". "Опять не понимаю", -- сказал я.
     "Господи, как это трудно. Ну ладно. Представь себе, что ты
-- преобразователь общества  и  собираешь  единомышленников  на
верхушке  высокой  горы,  чтобы  жить  там  в  бедности.  Через
некоторое время ты обнаруживаешь, что многие посторонние  люди,
даже из дальних земель, приходят к тебе на ту же гору, называют
тебя   пророком,  или  новым  апостолом,  и  становятся  твоими
сторонниками. Как ты думаешь, они приходят  действительно  ради
тебя,  ради  того, о чем ты говоришь?" "Не знаю. Надеюсь. Зачем
бы?"
     "Затем, что они с раннего детства наслушались от  отцов  и
дедов   рассказов  о  преобразователях  и  верят  в  легенды  о
совершенных, или почти совершенных, человеческих  общностях.  И
думают,   что  твоя  общность  --  это  и  есть  одна  из  тех,
совершенных".
     "Значит, каждому  движению  достаются  в  наследство  дети
предыдущих движений".
     "Разумеется,  потомку  что  в  движениях участвуют большею
частью простецы, далекие от теорий. А между  тем  каждое  новое
движение  за преобразование порядков зарождается в новом месте,
на новых основаниях и с  новой  программой.  Например,  охотнее
всего  люди  склонны путать катаров и вальденцев. Но ведь между
этими  течениями  существуют  глубочайшие  различия!  Вальденцы
боролись    за    изменение    уклада    при    сохранении    в
неприкосновенности существующей ныне церкви,  катары  выступали
за   изменение   самой  церкви,  за  новую  церковь,  за  новые
представления о Боге и  нравственности.  Катары  полагали,  что
весь  наш  мир  разделяется  на  две  части противоборствующими
силами добра и зла, и учредили такую  церковь,  внутри  которой
совершенные  прихожане отделялись от массы верующих простецов и
блюли отдельные  таинства,  свои  особые  ритуалы;  они  завели
необычайно    жесткую   иерархию,   почти   такую   же,   какая
употребляется в лоне нашей матери церкви. Важно  понимать,  что
катары  были  как  никто  далеки от идеи упразднить любые формы
властвования. Этим, в частности,  объясняется,  почему  в  ряды
катаров  вступали военачальники, крупные собственники, феодалы.
Катары  не  считали  своей  целью  переменить  мир,  ибо  в  их
восприятии   противостояние   добра   и   зла   было   вечно  и
неискоренимо. Напротив того, вальденцы (а с ними и  арнальдисты
и  бедные  ломбардцы)  полагали выстроить свой собственный мир,
основанный на идеале честной бедности, а потому к ним поступали
все   обездоленные   и   жили   работной    общиною,    питаясь
произведениями  рук  своих.  Катары  не  признавали заповедей и
обычаев  существующей  церкви,  а  вальденцы  признавали,   они
отвергали только изустное покаяние в грехах".
     "Но  отчего  же  тогда их не различают, путают и говорят о
тех и других совокупно: сорная трава?"
     "Я же сказал  тебе.  Именно  за  счет  этой  путаницы  они
существуют и именно от этого гибнут. К ним приходят все новые и
новые    простецы,   увлеченные   идеалами   других   движений,
убежденные, что здесь  они  повстречают  столь  же  ярый  порыв
негодования  и надежды, как тот, о котором рассказывали деды; в
то же самое время и  инквизиторы,  приписывая  одним  движениям
грехи  других,  делают соответствующие выводы; если члены одной
из сект совершили беззаконность,  за  эту  беззаконность  будет
впредь  расплачиваться  любой  член  любой секты, независимо от
того, в какой секте он членствует. Инквизиторы не правы с точки
зрения права, поскольку смешивают черты совершенно  разнородных
явлений;  однако они правы с точки зрения неправоты противника,
ибо когда нарождается, скажем условно, движение арнальдистов  в
некоем  городе, в него вливаются все те, которые в ином городе,
в иной обстановке прозывались  бы  --  или  даже  действительно
прозывались прежде -- катарами, вальденцами или как-нибудь еще.
Апостолы брата Дольчина призывали физически уничтожать клириков
и  феодалов  и  допускали великие рукоприкладства: в отличие от
них вальденцы -- убежденные  противники  телесного  насилия,  и
таковы  же  полубратья.  Однако я совершенно уверен, что, когда
брат Дольчин собирал свою группу, к нему  примкнули  многие  из
тех  недовольных,  чья  душа была задета проповедью полубратьев
или  вальденцев.  Простецы  не   имеют   возможности   выбирать
подходящую  им ересь, Адсон, и хватаются за того, кто следует с
проповедью через их земли, кто останавливается и держит речи  к
народу на городской или на деревенской площади. На это и делают
ставку    их    противники.    Предъявить    народному    взору
одну-единственную ересь, которая вдобавок прославляет  и  отказ
от полового наслаждения, и грешное слияние плоти, все сразу, --
превосходная  находка  проповеднического  искусства.  При  этом
ересь   выглядит   как   путаница   дьявольских   противоречий,
оскорбляющая здравый смысл".
     "Так   связи  между  сектами  нет?  Значит,  только  из-за
дьявольского обмана тот простец, который хотел  бы  вступить  в
ряды иоахимитов или, скажем, спиритуалов, попадает к катарам, и
наоборот?"
     "Нет,  не  значит.  Начнем сначала, Адсон, и поверь, что я
стараюсь объяснить тебе такие материи, в которых и сам не  могу
претендовать  на  знание  истины.  Но  все-таки думаю, что твоя
ошибка вот в чем. Не следует считать, будто сначала  появляется
ересь,  а потом -- простецы, которые под нее подпадают и за нее
пропадают. На самом деле первична жизнь этих простецов, а ересь
-- вторична". "Почему?"
     "Вспомни, как положено изображать  народ  Божий.  Огромная
пастьба;  добрые  овцы  и  дурные  овцы;  псы,  держащие  их  в
повиновении -- то есть воители, иначе говоря,  мирские  власти,
императоры  и  хозяева  всех местностей; и пастыри, указующие и
тем и другим путь -- то есть клирики, изъясняющие  божественные
заветы. Мирная картина..."
     "Но   неправдивая.   На  самом  деле  пастыри  грызутся  с
собственными  псами,  ибо  и  пастыри  и  псы   хотят   полноты
власти..."
     "Да,  и  именно  поэтому  внутри  паствы  все время что-то
происходит. Псы и пастыри заняты своею сварой и  не  глядят  за
стадом. И кое-кто от стада отбивается". "Как отбивается?"
     "Очень  просто.  Появляются  люди, которые в сущности и не
крестьяне (потому что у них нет земли, а та, что  есть,  их  не
кормит),  и  не  горожане, потому что не входят ни в цехи, ни в
корпорации; это люди маленькие, ничтожные, с ними можно  делать
что угодно. Ты видел, как прокаженные ходят кучей?"
     "Видел.  Однажды  --  сотню  разом. Какие же они страшные,
мясо свисает клочьями, все страшное, белесое,  костыли  стучат,
веки  раздуты,  глаза  гноятся  кровью...  Они  ни говорить, ни
кричать уже не могут. Скулят, как крысы..."
     "Они для христианского народа -- посторонние, изгнанные за
пределы стада. Стадо ненавидит их,  они  ненавидят  стадо.  Они
хотели  бы,  чтобы  все  погибли, ^гнили бы от проказы, как они
сами".
     "Да-да, и я помню, в повести о короле Тристане... Когда он
придумывал казнь для Изольды прекрасной и  велел  сжечь  ее  на
костре,  пришли прокаженные и сказали королю, что костер -- это
нестрашная казнь, а они предлагают гораздо  более  страшную.  И
кричали  королю: отдай Изольду нам, позволь обладать ею каждому
их нас, хворь распаляет в нас вожделение; ну же, отдай  Изольду
прокаженным  своего  царства,  смотри, как одежа липнет к нашим
мокрым язвам! А она-то, с тобою живя, любила тешиться парчой  и
шелком,    любила    плащи    на    горностаях,    тщеславилась
драгоценностями; пусть теперь погуляет с прокаженными, научится
входить в наши жилища,  ложиться  в  наши  постели,  тогда  она
поразмыслит   о  своих  грехах  и  горько  пожалеет  о  добром,
спасительном костре!"
     "Вообще-то  для  послушника  Св.  Бенедикта   ты   неплохо
начитан",   --   бесстрастно  заметил  Вильгельм.  Я  осекся  и
покраснел до ушей, так как прекрасно помнил, что послушникам не
позволено читать любовные романы, однако у нас  в  монастыре  в
Мельке многие их читали, тайно передавая друг другу, ночью, при
свете свечки. "Ну, так или иначе, -- продолжал Вильгельм, -- ты
понял,  о чем я говорю. Прокаженные вышвырнуты из общества, они
хотели бы и здоровых утащить за собой.  И  чем  более  явно  их
отторгают  --  тем  они  становятся  злее;  чем  более злыми их
считают, похожими на стаю лемуров, ищущих всеобщей погибели, --
тем сильнее  они  отторгаются.  Святой  Франциск  это  понимал,
поэтому  с  самого  начала отправился к прокаженным и жил среди
них.  Народ  Божий  можно   изменить,   только   если   вернуть
отторженных".
     "Но в вашем понимании отторженные -- это что-то другое. Не
из прокаженных же составляются еретические движения".
     "Народ    Божий   --   это   как   бы   последовательность
концентрических кругов: одни удалены, другие расположены  почти
в  центре.  Прокаженные  -- это абстрактный символ удаленности.
Святой Франциск понимал это. Он хотел не просто помочь  больным
лепрой.  В  этом  случае  вся  его  деятельность  свелась  бы к
бедному, бессильному состраданию...  Он  хотел  большего.  Тебе
рассказывали о проповеды-вании среди птиц?"
     "О  да,  я  слышал  эту  трогательнейшую  повесть и немало
восхищался святым, умевшим скликать нежных певчих  пташек",  --
горячо отвечал я.
     "Так  вот,  тебе  рассказывали все неправильно. Вернее, по
тем  правилам,  которые  приняты  ныне  в  ордене...   Франциск
обратился  к  населению города и магистратам, но быстро увидел,
что его никто не слушает. Тогда он ушел на кладбище и обратился
к  воронам  и  сорокам,  стервятникам,  трупоедам,  к   птицам,
питавшимся падалью..."
     "Какой  ужас,  --  вскрикнул я. -- Значит, это были совсем
другие птицы!"
     "Это  были  мерзкие  птицы,  отверженные  птицы,  подобные
прокаженным.  Конечно же, Франциск имел в виду при этом стих из
Апокалипсиса: "И увидел я одного ангела, стоящего на  солнце;  и
он  воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим по
средине неба: летите,  собирайтесь  на  великую  вечерю  Божию.
Чтобы    пожрать    трупы    царей,    трупы   сильных,   трупы
тысяченачальников, трупы коней и сидящих  на  них,  трупы  всех
свободных и рабов, и малых и великих"".
     "Значит, Франциск хотел подтолкнуть отверженных к бунту?"
     "Нет.  Франциск -- конечно, нет. Может быть, Дольчин и его
люди, и то вряд ли.  Ф