стали  заниматься рогатыми
зверями?"
     "Я рогатыми зверями никогда не занимался,  а  вот  епископ
Линкольна  занимался  ими  немало, развивая идеи Аристотеля. По
чести, я ничего не могу сказать о его резонах, не знаю, были ли
они справедливы или ошибочны; да  и  лично  я  сам  никогда  не
пересчитывал,  сколько зубов у верблюда и сколько желудков; все
это мне понадобилось лишь чтобы показать  тебе,  что  выведение
объяснительных   законов,   в   естественных   науках,  требует
косвенного подхода. Пред лицом разрозненных  фактов  ты  должен
стараться  представить себе множество универсальных законов; на
твой первый взгляд, ни один из них не будет связан  с  фактами,
которые  тебя занимают; и вдруг внезапно неожиданное совпадение
результата,  случая  и  закона  подведет  тебя  к  рассуждению,
которое  представится  тебе  более убедительным, чем остальные.
Затем попробуй  применить  это  рассуждение  ко  всем  подобным
случаям.    Попробуй    употребить   его   для   предсказывания
результатов, и это покажет тебе, угадал ты или нет.  Однако  до
самого  конца  расследования  ты  не  сможешь доподлинно знать,
какие  предикаты  в  рассуждение  следует  вводить,   а   какие
отбрасывать.  Именно  в  этом  положении  обретаюсь я. Увязываю
разрозненные элементы и пробую различные гипотезы. Но я  должен
перепробовать   их  невероятно  много,  и  большинство  из  них
настолько абсурдны, что и сказать тебе  стыдно.  Видишь  ли,  в
случае  с  пропавшею  лошадью,  когда  я  заметил следы, у меня
появилось  множество  гипотез,  как  взаимодополняющих,  так  и
взаимопротиворечащих;  это могла быть сбежавшая лошадь, это мог
и сам Аббат проскакать на своей  великолепной  лошади  вниз  по
спуску,  могло  оказаться и так, что один конь, Гнедок, оставил
следы на дороге, а  другой,  скажем,  Воронок,  сутками  прежде
ободрал  о  кустарник  гриву;  ветки  дерева могли надломить не
лошади,  а  люди.  Я  не  имел  возможности   остановиться   на
какой-либо гипотезе и объявить ее верной, пока не встретил отца
келаря  с его людьми и не увидел, как усердно они ищут. Тогда я
подумал, что гипотеза с Гнедком -- единственная  подходящая,  и
попробовал  проверить,  является ли она также справедливой. Для
этого я  обратился  к  монахам,  изложил  им  свою  догадку.  Я
выиграл,  как  ты  видел. Но мог бы и проиграть. Люди посчитали
меня мудрецом, потому  что  я  выиграл,  но  им  было  неведомо
великое  множество случаев, в которых я выходил дураком потому,
что проигрывал, и они не знали,  что  за  несколько  секунд  до
того,  как выиграть, я бываю вовсе не уверен, не проиграл ли я.
Ныне, размышляя об этих монастырских историях,  я  имею  немало
превосходнейших гипотез, но ни одного очевидного факта, который
позволил  бы  мне  сделать  вывод,  какая  из них лучше всех. И
поэтому, чтобы не выглядеть дураком  потом,  я  предпочитаю  не
выглядеть  молодцом  сначала. Дай мне еще немножко подумать. До
завтрашнего дня по меньшей мере".
     Тут  мне  вдруг  стало  совершенно  ясно,   какой   способ
рассуждения   использует   учитель,  и  я  поразился,  до  чего
невыгодно отличается этот способ от предложенного философом  --
то  есть  от  суждения  на  основании первопринципов, так чтобы
разум рассуждающего почти что воспроизводил  ход  божественного
разума.  Я  понял,  что,  когда  у  него  нет ответа, Вильгельм
придумывает их много, и все между  собой  противоречат.  Я  был
подавлен.
     "Так  что же, -- осмелился я спросить, -- вы еще далеки от
решения?"
     "Я очень близок к решению, -- ответил Вильгельм. -- Только
не знаю, к которому".
     "Значит,  при  решении  вопросов   вы   не   приходите   к
единственному верному ответу?"
     "Адсон, -- сказал Вильгельм, -- если бы я к нему приходил,
я давно бы уже преподавал богословие в Париже".
     "В Париже всегда находят правильный ответ?"
     "Никогда,  --  сказал  Вильгельм. -- Но крепко держатся за
свои ошибки".
     "А вы, -- настаивал я с юношеским упрямством, -- разве  не
совершаете ошибок?"
     "Сплошь  и  рядом, -- отвечал он. -- Однако стараюсь, чтоб
их   было   сразу   несколько,    иначе    становишься    рабом
одной-единственной".
     Тут  у  меня  возникло  ощущение, что Вильгельма вообще не
интересует  истина,  которая  всегда  состоит  в   единственном
тождестве между предметом и понятием. Он же хотел развлекаться,
воображая столько возможностей, сколько возможно.
     Осознавши  это,  я,  со  стыдом  признаюсь,  разуверился в
учителе и поймал себя на мысли: "Хорошо хоть инквизиция вовремя
подоспела!" Ибо мною овладела жажда истины --  та  же,  которой
одушевлялся Бернард Ги.
     В  таком-то провинном расположении духа, смущаясь сильнее,
нежели Иуда вечером святого четверга, я вошел с  Вильгельмом  в
трапезную и приступил к ужину.

     Четвертого дня     ПОВЕЧЕРИЕ

     где Сальватор повествует о любовной ворожбе

     Ужин   в   честь   делегации   был   великолепен.   Аббат,
по-видимому, превосходно разбирался и в слабостях  человеческой
природы  и  в  обычаях  папского  двора  (коим не чужды, должен
заметить,  оказались  и  минориты  брата  Михаила).  Из   крови
свежезаколотых   свиней,   говорил  нам  повар,  предполагалось
наделать кровяных  колбасок  к  праздничному  столу.  Но  из-за
злополучной гибели Венанция всю свиную кровь пришлось вылить, а
новых свиней заколоть не успели. К тому же, по-моему, в эти дни
ни  у  кого  не  лежала  душа  к  убиению божьих тварей. Однако
имелось жаркое из дикой птицы,  вымоченной  в  местном  красном
вине,  поросенок, нашпигованный крольчатиной, хлебцы Св. Клары,
рис со здешними миндальными орехами (это еще называется  "белым
завтраком"), запеканка с огуречной травой, фаршированные оливы,
жареный  сыр, баранина с острым перечным соусом, белая фасоль и
изысканнейшие  сласти:  пироги  Св.  Бернарда,   пирожные   Св.
Николая,  пончики  Св. Люции, а также вина и травяные настойки,
которые размягчили даже Бернарда Ги,  прежде  такого  сурового:
лимонная   настойка,  ореховая,  настой  от  подагры  и  настой
горечавки. Все это выглядело бы апофеозом обжорства,  когда  бы
каждый  отправляемый  в  рот кусок не сопровождался богоугодным
чтением.
     От ужина  все  поднялись  в  самом  радостном  настроении.
Многие,   оправдываясь   легким   недомоганием,   заявили,  что
повечерия им не выстоять. Аббат никого не  принуждал.  Ведь  не
для  всех  и  те  преимущества, и те повинности, коими уснащена
жизнь монаха, посвященного в наш орден.
     Все вышли, а я задержался, чтобы из любопытства  заглянуть
в   кухню,   которую   готовили  запирать  на  ночь.  И  увидел
Сальватора, крадущегося, как кот, вдоль  огородов,  с  каким-то
тюком под мышкой. Желая узнать, в чем дело, я за ним погнался и
окликнул.  Он сначала юлил, а потом ответил на расспросы, что в
таинственном узле (который извивался,  как  будто  внутри  было
что-то живое) он несет василиска.
     "Бойся  василиска!  Се  царь  гадов, полный страшных ядов.
Оными плюется! И хуже плевков.  Пустит  вонь,  злостно  так  --
убьет наповал! Брысь, брысь! Отрава! На горбу белый крап, башка
петуха,  передом стояч, задом ползуч, како всякий змий. Мрет от
ласки..."
     "Как от ласки?"
     "Так!  Ласка  --   невеликий   зверь,   премилый,   ростом
ма-лым-мало выше мыши. Мышь от нее в страхе. И змея и жаба. Как
укусят  ласку -- та бежит, где укроп и чина. Их грызет. И снова
воевать. Есть кто верит -- родится-де из глаза. А другие верят,
что сие неверно".
     Я спросил, на что ему василиск. Он отвечал,  что  это  его
забота.  Но меня разобрало любопытство, и я поспешил довести до
его  сведения,  что  в  подобной   обстановке,   при   стольких
неразгаданных  убийствах,  любая странность в поведении монахов
-- и  моя  забота,  и  что  я  обязательно  обо   всем   доложу
Вильгельму. Тогда Сальватор стал просить меня этого не делать и
развязал  свой  сверток.  Там  оказался кот черной масти. Затем
Сальватор притянул меня поближе и с похабной улыбочкой зашептал
прямо в ухо, что ему-де обидно видеть, как один  келарь  да  я,
тот  --  благодаря  своим запасам, а я -- благодаря молодости и
красоте,  пользуемся  любовью  деревенских  девушек,   а   ему,
некрасивому и бедному, ничего не достается. И что ему известно,
как  любовной  ворожбою  покорить любую женщину. Для этого надо
убить черного кота и вырвать у него глаза, и вложить эти  глаза
в  яйца  от  черной  курицы,  два  глаза  -- в два яйца (тут он
вытащил  и  предъявил  мне  куриные  яйца,   взятые,   по   его
утверждению,   именно  от  черных  куриц).  Потом  яйца  должны
отлежаться и хорошенько протухнуть под кучей конского навоза (и
Сальватор уже приготовил себе такую кучку в уголку огорода, где
никто никогда нс бывает). И из яиц народятся, из каждого  яйца,
по  дьяволенку,  и  оба  станут служить, доставляя согласно его
желанию любые  услады,  какие  бывают  в  мире.  Но  есть  одна
незадача,  --  сказал  Сальватор,  --  к величайшему сожалению.
Чтобы удалась ворожба, необходимо заставить  ту  женщину,  чьей
любви добиваешься, плюнуть на каждое яйцо перед погружением его
в  навоз.  В  этом  вся сложность, -- озабоченно говорил он, --
потому что в ночь колдовства под рукой каким-то образом  должна
оказаться   требуемая   женщина   и  исполнить  свое  дело,  не
подозревая, для чего это понадобилось.
     Тут я почувствовал, как огненное  пламя  захлестывает  мои
щеки,  опаляет  внутренности, горит во всем теле, и еле слышным
голосом спросят, приведет ли он  сегодня  ту  же  девушку,  что
приводил вчера. Он же, насмехаясь и глумясь надо мною, ответил,
что,  по  всему  судя,  у  меня  жестокая  течка (я возразил, я
объяснил ему, что спрашиваю из чистого  любопытства),  а  потом
добавил, что в деревне полно отличных девушек и что он приведет
себе  другую,  еще  красивее,  чем та, которая нравится мне. Я,
конечно, заподозрил, что он лжет, чтоб от меня избавиться. Но с
другой стороны -- что я мог поделать? Выслеживать его всю ночь,
в то время как Вильгельму я был  нужен  для  совершенно  других
дел?  А если даже речь и шла о ней -- мог ли я пытаться увидеть
ту, к которой толкало меня вожделение, в то время как  рассудок
говорил  обратное?  Ту, которую я не должен был видеть никогда,
даже если мечтал только о том, чтобы  всегда  видеть  ее?  Нет,
нет.  Разумеется,  нет.  И я постарался убедить себя в том, что
Сальватор не лжет  --  хотя  бы  насчет  другой  женщины.  Или,
наоборот,  в  том, что он вообще лжет, и что все его колдовство
-- выдумки темной суеверной бестолочи, и что у него  ничего  не
получится.
     Я резко с ним обошелся, выругал его и добавил, что сегодня
ночью  сидел  бы  он лучше в келье, потому что во дворе шныряют
лучники. Но он ответил, что знает все  ходы  и  выходы  гораздо
лучше,  чем  эти  лучники, и что в таком тумане никто ничего не
увидит. Вот так-то, заявил он, сейчас я дам  деру,  и  даже  ты
меня  больше  не увидишь, даже если я от тебя в двух шагах буду
забавляться  с  той  девчонкой,  по  которой  ты  сохнешь.   Он
выразился иными, еще более грубыми словами. Но смысл был именно
этот.  Я  удалился  в великом гневе, поскольку не подобало мне,
дворянину и послушнику, тягаться в ругани с подобной сволочью.
     Я нашел Вильгельма и мы приступили к  исполнению  замысла.
То есть во время повечерия, в церкви, устроились таким образом,
чтобы  сразу  же по окончании службы выступить в наше второе (а
для меня уже третье) путешествие по нутру библиотеки.

     Четвертого дня     ПОСЛЕ ПОВЕЧЕРИЯ,

     где снова имеет место посещение Храмины
     и обнаруживается предел Африки, но войти туда
     не удается, так как неизвестно, что такое первый
     и седьмой в четырех, а в конце концов Адсон переживает
     новый приступ -- на сей раз высоконаучный -- своей
     любовной болезни

     Обход библиотеки стоил нам многих часов упорного труда. На
словах процесс сверки плана выглядел очень легким. На деле же в
каждой из комнат требовалось при тусклом свете фонаря прочитать
надпись, пометить на плане проходы  и  глухие  стены,  записать
первую  букву, а затем догадаться, как несмотря на всю путаницу
проемов  и  переходов  попадают  в  соседнюю  комнату.  Долгое,
трудное и утомительное дело.
     Было  очень  холодно.  Ночь  была безветренная. Поэтому не
слышались те тоненькие шорохи и свисты, которые  пугали  нас  в
предыдущее  посещение. Зато сегодня воздух, ползший в щели, был
сырым, ледяным. Мы захватили шерстяные рукавицы,  чтобы,  когда
будем  брать  книги,  руки  не  коченели.  Но  это  были особые
рукавицы, употребляемые теми, кто пишет зимой, -- с дырами  для
кончиков пальцев. То и дело приходилось греть руки у фонаря или
за пазухой или бить в ладоши, приплясывая и дрожа от холода.
     Поэтому   работать   непрерывно   мы   не   могли.   Часто
останавливались,  рассматривали,  что  на  полках,  и  так  как
сегодня  Вильгельм -- со своими новыми стеклами на носу -- имел
возможность читать сколько пожелает, он хватал книгу за  книгой
и при каждом новом названии испускал восторженный возглас: либо
оттого, что видит знакомую книгу, либо оттого, что видит книгу,
которую  давно искал, либо, наконец, оттого, что видит книгу, о
которой никогда ничего не слышал. От возбуждения и  любопытства
он  почти не владел собой. Вообще с каждой книгой он встречался
как с неким сказочным животным,  жителем  неведомой  земли.  Не
успев  перелистать  одну рукопись, он уже гнал меня осматривать
следующую: "Посмотри, что там, на той  полке!"  И  я  в  ответ,
разбирая  титлы  и  переставляя  том за томом: ""История англов"
Беды... Беды же "О храмовоздвижении"... "О  военных  лагерях",  "О
временах  и  счислении времян и круге Дионисия", "Орфография", "О
счете слогов", "Житие Св. Кутберта",,.Метрика"..."
     "Ясно. Все труды  Достопочтенного...  А  сюда  погляди!  "О
риторической      когнации...",     "Различение     риторических
выражений..."  Так...  Одни  грамматики!  Присциан,   Гоно-рат,
Донат,  Максим,  Викторин,  Метрорий,  Евтихий,  Сервий,  Фока,
Аспер... Странно. Сперва я думал, что тут  должны  быть  только
англичане... Посмотрим пониже..."
     "Hisperica... famina. Это что?"
     "Ибернийская поэма. Послушай:
     Hoc spumans mundanas obvallat Pelagus oras
     terrestres ainniosis fluctibus cudil margines.
     Saxeas undosis molibus irruit avionias.
     Infirna bomboso vertice miscet glareas
     Asprifero spergit spumas suico,
     Sonoreis frequenter quatitur flabris..."1
     Я  не  понимают  смысла  этого,  но  Вильгельм, читая, так
раскатывают и кружил во рту слова, что,  казалось,  становились
слышны и ощутимы говор вод, рокот волн, грохотанье моря.
     "А  это?  Адельм  Мальмсберийский.  Послушайте, что пишет:
Primitus   pantorum   procerum   poematorum   pio   potissi-mum
paternoque  presertim  privilegio panegiricum poemataque passim
prosatori sub polo promulgatas...2 Все слова начинаются с одной
и той же буквы!"
     "Люди  с  моих  островов  все  немножко  сумасшедшие,   --
горделиво  ответил  Вильгельм.  --  Посмотри на других полках".
"Вергилий".
     "Не может быть! Вергилий что? "Георгики"?"
     "Нет. Какие-то "Извлечения"... Сроду не слыхал..."
     "Да это же не Марон! Это Вергилий Тулузский, ритор, шестой
век после рождества  Господа  нашего  Иисуса  Христа.  Считался
великим знатоком".
      "Тут  сказано,  что  среди  искусств  различаются: поэма,
ретория, грамма, лепория, диалекта, геометрия...  Какой  это  у
него язык?"
     "Латынь,   но   латынь  собственного  изображения  --  она
казалась ему гораздо красивее настоящей. Вот смотри. Он  пишет,
что астрономия изучает следующие знаки зодиака: мон, ман, тонт,
пирон, дамет, перфеллея, белгалик, маргалет, лютамирон, таминон
и рафалут". "Он сумасшедший?"
     "Не  знаю.  Он  не  с  моих  островов.  Слушай  дальше. Он
утверждает,  что  существует  двенадцать  научных  наименований
пламени:  огнин,  зарин,  варин  (так  как  превращает  сырое в
вареное), кипятин, жарин (от слова жар), трескотин  (от  треска
поленьев),  алин  (от  алого  цвета),  дымон, палин (от глагола
палить), оживин (зане мертвецов, членов коснувшись,  оживляет),
кремнин  (ибо  из  кремня  добывается,  хотя  из кремня неверно
сказано, из искры берется) , и еще -- энсон,  от  Энея  бога  в
пламени  живуща,  одушевляюща  сей  элемент".  "Но так никто не
говорит!" "К счастью. Однако было время, когда, чтобы забыть об
ужасах мира,  грамматики  брались  за  труднейшие  вопросы.  ..
слышал,  что  в  те  времена  однажды  риторы Габунд и Теренций
пятнадцать дней и пятнадцать ночей дискутировали  о  звательном
падеже к "я" и в конце концов подрались".
     "И  тут  то  же  самое. Послушайте, -- у меня в руках была
книга, дивно  иллюстрированная  растительными  орнаментами,  из
завитков  которых  выглядывали  обезьяны и змеи. -- Послушайте,
что  за  слова:  кантамен,  колламен,  гонгеламен,   стемиамен,
плазмамен, сонерус, албореус, гаудифлуус, главкикомус..."
     "Мои  острова,  --  повторил  с нежностью Вильгельм. -- Не
будь слишком строг к этим монахам  из  далекой  Ибернии.  Может
быть,  даже  и самим существованием этого аббатства, и тем, что
сейчас мы можем рассуждать о Священной Римской империи, -- всем
этим мы обязаны им. В ту пору остальная Европа была  превращена
в  груду  развалин.  В  один  прекрасный день пришлось объявить
недействительными   все   крещения,   проведенные    некоторыми
галльскими  священниками.  Оказалось, что те крестили in nomine
patris et filiae,1 и не оттого, что исповедовали новую ересь  и
считали  Христа женщиной, а оттого, что почти не умели говорить
по-латыни".
     "Они говорили, как Сальватор?"
     "Примерно. Пираты с крайнего Севера доплывали по рекам  до
самого   Рима   и   грабили   его.   Язычество   разваливалось,
христианство не успело его сменить. И среди  всего  этого  одни
только  монахи  Ибернии  в  своих  монастырях  писали и читали,
читали и писали. И рисовали.  А  потом  бросались  в  лодчонки,
скроенные  из звериных шкур, и плыли к этим вот землям и заново
обращали их в христианство, как будто имели дело  с  неверными.
Ты ведь был в Боббио? Его основал Св. Колумбан -- один из таких
монахов.  Так  что  прости им их дикую латынь. К тому времени в
Европе настоящей латыни уже не осталось. Они были великие люди.
Святой  Брандан  доплыл  до  Счастливых  островов   и   обогнул
побережье  ада,  где видел Иуду, прикованного к утесу. А в один
прекрасный день он пристал к  острову  и  высадился,  а  остров
оказался   морским   чудовищем.   Разумеется,   все   они  были
сумасшедшие..." -- повторил он с удовольствием.
     "Как  они  рисовали!  Трудно  поверить   глазам...   Какие
краски!"
     "В  краю, где природные краски тусклы... Немножко голубого
и очень много зеленого... Но сейчас не время распространяться о
жизни ибернийских монахов. Я  хочу  понять  другое.  А  именно:
почему  их  тут  поместили  с  англами  и с грамматиками других
стран. Посмотри по плану, где мы находимся?"
     "В западной башне. Я записал все первые буквы. Итак, выйдя
из темной комнаты, попадаешь  в  семиугольную  залу,  а  оттуда
только  один  проход  --  во внешнюю комнату башни. Эта комната
помечена красной буквой Н. Потом идем из комнаты  в  комнату  и
описываем  круг.  Потом  возвращаемся в темную комнату, то есть
безоконную... Погодите-ка... Буквы складываются... Так и  есть!
Вы были правы! HIBERNI!"
     "Нет,  HIBERNIA,  если из темной комнаты снова повернуть в
семиугольную, которая, как и три остальные центральные  комнаты
башен,  помечена  стихом  на А -- Apocalypsis. Иберния! Поэтому
здесь и собраны все книги сочинителей из крайней фулы, а  также
других  грамматиков  и  риторов.  Видимо, основатели библиотеки
считали,  что   любой   грамматик   должен   стоять   рядом   с
ибернийскими,  даже  если  он  из  Тулузы.  Так они рассуждали.
Видишь? Мы начи