точно, что ты ему сказал. Малахия совсем ошалел, бросился
к Северину и убил его. Но  книгу,  описанную  тобой,  найти  не
успел, потому что появился келарь. Так было дело?"
     "Более или менее".
     "Но  ты не хотел, чтоб Малахия умер. Он, думаю, ни разу не
дотронулся до книг из предела Африки. Он верил в  тебя,  уважал
твои  запреты.  Аккуратно  зажигал на ночь травы для устрашения
возможных нарушителей. Травы он брал у Северина. Именно поэтому
Северин  открыл  Малахии  дверь  лаборатории.  Решил,  что  это
обычный дневной приход за травами. Травы составлялись ежедневно
по особому распоряжению Аббата. Я угадал?"
     "Ты  угадал.  Я  не  хотел, чтоб Малахия умер. Я велел ему
любой ценой разыскать книгу и принести  сюда,  не  открывая.  Я
сказал,  что  в  ней сила тысячи скорпионов. Но впервые в жизни
этот недоумок действовал своим умом. Я не хотел его смерти.  Он
был  хороший  исполнитель. Но довольно. Не стану больше слушать
твои догадки. Я знаю,  что  ты  знаешь.  Не  хочу  тешить  твою
гордость.  Утром  в  скриптории ты Спросил Бенция о "Киприановом
пире". Я понял, что тебе остается шаг до истины. Не  знаю,  как
ты  разгадал  секрет  зеркала.  Но  когда  Аббат сказал, что ты
говорил с ним о пределе Африки, я понял, что  скоро  ты  будешь
здесь. Паэтому я пошел тебя ждать. Говори, чего ты хочешь?"
     "Я хочу видеть, -- сказал Вильгельм, -- последнюю рукопись
из тома,  в  котором  она  переплетена  вместе с одним арабским
текстом,  одним  сирийским  и  с   латинской   переделкой   или
стихотворным  переложением  "Киприанова  пира".  Я  хочу  видеть
грекоязычную  копию,  выполненную,  скорее  всего,  арабом  или
испанцем   и  найденную  тобой,  когда  ты,  числясь  одним  из
помощников Павла Риминийского, добился, чтобы тебя отправили на
родину за лучшими Апокалипсисами королевств Леона  и  Кастилии,
за   чудесным  приданым,  которое  тебя  и  прославило  в  этом
аббатстве, после чего ты захватил место библиотекаря, по  праву
принадлежавшее  Алинарду,  старшему  тебя на десять лет. Я хочу
видеть эту греческую копию, переписанную на  хлопчатой  бумаге,
которая  тогда  была большой редкостью и производилась именно в
Силосе, неподалеку от Бургоса, твоего родного  города.  Я  хочу
видеть  книгу,  которую  ты, прочитав, увез с собой, так как не
хотел допустить, чтоб  ее  прочитал  хоть  кто-нибудь  еще.  Ты
спрятал  ее  здесь,  тщательно  продумав  тайну хранения. Ты не
уничтожил ее. Потому что такие люди, как ты не могут уничтожить
книгу, а могут только спрятать ее и следить, чтобы никто ее  не
касался.  Я  хочу  видеть  вторую часть "Поэтики" Аристотеля. Ту
часть, которая считается утраченной или вовсе не написанной.  И
которая  существует  в твоих руках, надо думать, в единственном
на свете экземпляре".
     "Какой  замечательный  библиотекарь  вышел  бы  из   тебя,
Вильгельм,  -- произнес Хорхе с восхищением, но и с печалью. --
Значит, ты знаешь все. Иди сюда. С  той  стороны  стола  должен
быть табурет. Садись. Вот твоя награда".
     Вильгельм сел и поставил рядом лампу, взяв ее у меня. Лицо
Хорхе осветилось снизу. Старик поднял книгу, лежавшую перед ним
на столе,  и протянул Вильгельму. Я узнал переплет: это была та
книга, которую  я  раскрыл  в  лаборатории  и  тут  же  закрыл,
посчитав за арабскую рукопись.
     "Читай,  ну  же, листай же, Вильгельм, -- настаивал Хорхе.
-- Ты победил".
     Вильгельм глядел на книгу, но не притрагивался к  ней.  Он
вытащил из рясы пару рукавиц. Но это были не обычные рукавицы с
открытыми  кончиками  пальцев,  которые  он  надевал  прежде, а
другие, снятые с рук убитого Северина.  Он  медленно  приподнял
ветхую,  истертую крышку переплета. Я подошел ближе и склонился
к  его  плечу.  Хорхе  своим  редкостным  слухом   уловил   мое
приближение.  И  сказал:  "Ты  тоже  тут,  мальчик?  Я  и  тебе
покажу... Потом..."
     Вильгельм быстро  пробежал  первые  листы.  "Это  арабская
рукопись о речениях каких-то глупцов, как говорится в каталоге,
-- сказал он. -- О чем это?"
     "А,  вздор.  Болтовня  неверных.  Доказывается, что глупцы
умеют говорить весьма красно, чтобы одурачивать  священников  и
очаровывать халифов".
     "Вторая  рукопись  сирийская,  но  в  каталоге описана как
египетская книжица об алхимии. Почему она сюда приплетена"
     "Это египетское сочинение третьего  века  нашей  эры.  Оно
перекликается с последующим, но не так опасно, как то. Никто не
примет  всерьез  бредни  какого-то  африканского  алхимика.  Он
пишет, что мир сотворился от Божьего смеха". Хорхе поднял  лицо
к потолку и прочитал наизусть, почти не напрягая свою волшебную
память -- память гениального читателя, сорок лет повторяющего в
уме  то,  что  он  прочитал,  еще  обладая  зрением: ""Когда Бог
засмеялся, родились семь божеств  на  управление  миром;  когда
захохотал,  стал  свет; когда снова захохотал, стала вода, а на
седьмой день Божьего смеха  стала  душа..."Чушь.  Как  и  далее
идущее  сочинение  одного  из  неисчислимых  глупцов, толкующих
"Вечерю". Но тебя же не они интересуют".
     Вильгельм действительно не задержался на первых рукописях,
а поспешил открыть греческий текст. Сразу было видно, что листы
сделаны  из  другого,  более  мягкого  материала.  Начало  было
полуоторвано,   поля  изъедены,  усыпаны  бледными  пятнышками,
которые обычно появляются на  книгах  от  старости  и  сырости.
Вильгельм  прочитал  первые  строки  сначала по-гречески, потом
перевел на латынь и продолжал читать уже по-латыни с тем, чтобы
и я мог следить за начальными рассуждениями роковой книги:
     "В  первой  части  мы  говорили  о   трагедии,   как   она
посредством  сострадания  и  страха совершает очищение подобных
страстей. Теперь же, как обещано, скажем о комедии (а  также  о
сатирах  и  мимах):  о  том,  как комедия, извлекая приятное из
смешного, тоже способна  очищать  подобную  страсть.  До  какой
степени  подобная  страсть  заслуживает внимания -- мы говорили
уже в книге  о  душе,  заметив,  что  единственный  среди  всех
животных -- человек одарен способностью смеяться. Определим же,
какому  виду  поступков  подражает  комедия,  затем  рассмотрим
средства, которыми она  вызывает  смех,  и  эти  средства  суть
действие  и  речь. Покажем, как в действии смешное рождается от
уподобления лучшего худшему и наоборот, от неожиданного обмана,
от всего невозможного и  противоречащего  законам  природы,  от
незначительного    и    непоследовательного,    от   принижения
характеров,  от  употребления  площадных   и   f   непристойных
пантомим,  от  нарушения гармонии, от выбора наименее достойных
вещей.  Затем  покажем,  как  смешное  в  речи  происходит   от
двусмысленности,  то  есть  от  употребления  сходных  слов для
различных вещей и различных слов для сходных вещей, от заикания
и  путаницы,  от  игры  словами,  от  уменьшительных  слов,  от
погрешностей выговора и от варваризмов..."
     Вильгельм переводил с напряжением, подыскивая слова, часто
останавливаясь. При переводе он улыбался, будто текст предлагал
ему именно  то,  что  он рассчитывал найти. Он перевел до конца
первого листа книги, потом умолк, как  бы  утратив  интерес,  и
быстро просмотрел следующие несколько листов. Но оказалось, что
листать эту книгу не так-то просто. Вдоль верхнего поля и вдоль
обреза  ее  листы  слиплись, склеились. Так бывает, когда книга
отсыревает  из-за  дурного  хранения.  Ее   бывает   невозможно
открыть.  Пергаменты  перестают  отделяться  один  от  другого,
превращаясь в плотную клейкую массу. Хорхе заметил,  что  шорох
перевертываемых листов смолк, и снова обратился к Вильгельму:
     "Ну что же ты! Читай, листай! Это твое, ты это заслужил!"
     Вильгельм   в   ответ   расхохотался,   и  я  увидел,  что
происходящее его действительно забавляет. "Невысокого ты мнения
обо мне, Хорхе! А говорил, что считаешь меня умным  чертовском.
Ты  не  видишь  --но  я в рукавицах. Пальцы закрыты. Я не смогу
отделить листы один от другого. Мне бы снять рукавицы, работать
голыми руками, смачивая пальцы о язык, как я  и  делал  сегодня
утром   в   скриптории  --  благодаря  чему  вдруг,  счастливым
озарением, сумел разгадать и эту тайну. А по твоему  замыслу  я
должен был листать и листать, покуда яд не перешел бы с пальцев
на  язык  во  вполне достаточном количестве. Тот яд, который ты
однажды  много  лет  назад  выкрал  из  лаборатории   Северина,
наверное,   уже  тогда  забеспокоившись,  наверное,  уже  тогда
услышав, как кто-то в скриптории проявляет  неуместный  интерес
то   ли  к  пределу  Африки,  то  ли  к  утраченному  сочинению
Аристотеля, то ли к тому и другому вместе. Ты долго хранил  эту
склянку,  не пуская отраву в ход. Выжидал, когда понадобится. А
понадобилось несколько дней назад. Ты учуял опасность. С  одной
стороны,  Венанций слишком уж близко подошел к теме этой книги.
С другой стороны, Беренгар из  тщеславия,  из  похвальбы  перед
Адельмом  повел себя не так сдержанно, как был обязан. Тогда ты
пошел наверх и отравил приманку. И как раз вовремя. Потому  что
очень  скоро,  ночью, Венанций забрался сюда, нашел книгу, унес
ее и стал листать с нетерпением, с почти плотоядной  жадностью.
Через положенное время он почувствовал себя дурно и бросился за
спасением в кухню. Там он и умер. Я не ошибаюсь?"
     "Нет, продолжай".
     "Дальше все просто. Беренгар нашел тело Венанция в кухне и
испугался,  что  начнется  расследование.  Потому  что, по сути
говоря, Венанций смог попасть  ночью  в  Храмину  только  из-за
нескромности  Беренгара,  выболтавшего  секреты Адельму. Теперь
надо было что-то делать. Что -- он не знал. Он взвалил труп  на
плечи, дотащил до бочки со свиной кровью и бросил, надеясь, что
все подумают, будто тот утонул".
     "Откуда ты знаешь, что это было так?"
     "Оттуда же, откуда ты. Я видел, как ты повел себя, когда у
Беренгара  нашли  окровавленную  простыню.  Этой  простыней  он
весьма неосторожно вытирал руки, навозившись с трупом и  бочкой
крови. Однако и сам он пропал. А пропасть он мог не иначе как с
книгой,  содержанием  которой  и он заинтересовался. Поэтому ты
ждал, что с минуты на  минуту  его  найдут  где-нибудь,  но  не
окровавленным,  а  отравленным.  Дальше  все  еще  проще. Книга
попадает к Северину, потому что Беренгар перед  смертью  принес
ее  в  лечебницу,  собираясь  читать  вдали от любопытных глаз.
Посланный тобой Малахия убивает Северина.  Но  умирает  и  сам,
зачем-то  пожелав  узнать, что такого запрещенного содержится в
предмете, из-за которого его сделали убийцей. Вот,  пожалуйста,
объяснение для каждого трупа. Какой идиот...".
     "Кто?"
     "Я. Хватило одной фразы Алинарда, чтобы я вообразил, будто
череда  преступлений  повторяет  музыку  семи  апокалиптических
труб. В случае Адельма -- град;  а  это  было  самоубийство.  В
случае   Венанция   --  кровь;  а  это  была  нелепейшая  мысль
Беренгара. В случае самого Беренгара -- вода. А это была чистая
случайность. В случае  Северина  --  третья  часть  небес...  А
Малахия  попросту  ухватился  за  звездный глобус как за первый
попавшийся тяжелый предмет.  Наконец,  Малахия  и  скорпионы...
Зачем ты сказал ему об этой тысяче скорпионов?"
     "Нарочно.  Для  тебя.  Алинард делился и со мной догадками
насчет Апокалипсиса. Тогда же кто-то  из  монахов  сказал  мне,
будто  ты  готов  в  это  поверить.  И  я  осознал,  что  некий
божественный порядок определяет эту цепочку смертей, а я за них
не  в  ответе.  И  предупредил  Малахию,  что  если  он   будет
любопытствовать,  он  погибнет  согласно  тому же божественному
порядку. Что и произошло".
     "Вот, оказывается, как вышло! Я сочинил  ошибочную  версию
преступления, а преступник поддался под мою версию... И в то же
время  именно  эта  неправильная  версия  помогла мне выследить
тебя. В наши времена все бредят книгой Иоанна. Но ты, по  моему
ощущению,  озабочен  ею  больше,  чем другие. И не только из-за
своих занятий Антихристом. А еще и  потому,  что  ты  родом  из
страны, создавшей лучшие в мире Апокалипсисы. Сначала я услышал
от кого-то из монахов, что самые красивые рукописные копии этой
книги,  имеющиеся  в библиотеке, привезены тобой. Потом Алинард
упомянул о своем таинственном  противнике,  что  тот  ездил  за
книгами в Силос. Меня, признаться, сбили с толку его слова, что
враг "до времени отбыл в страну теней". Можно было подумать, что
он умер. А он намекал на твою слепоту! Силос расположен рядом с
Бургосом.  Сегодня утром я проследил по каталогу большую партию
приобретений, включающую все испанские  Апокалипсисы.  Все  это
куплено  в  период,  когда ты либо уже заступил, либо готовился
заступить на место Павла Риминийского. В ту же партию входит  и
эта  книга.  Но я не мог быть полностью уверен в правоте своего
вывода. Мне нужно было последнее доказательство. И тут я узнал,
что похищенная и искомая книга переписана на хлопчатой  бумаге!
Силос  -- центр бумагопрядения. Это решило дело. Разумеется, по
мере того как оформлялась гипотеза о книжке и се ядовитой силе,
отодвигалась гипотеза об апокалиптической схеме. И  все-таки  я
никак   не   мог   уяснить,  почему  и  от  книжки  и  от  семи
апокалиптических труб следы идут  к  тебе.  Чуть-чуть  лучше  я
начал  разбираться  в  истории с книжкой только после того, как
двинулся по апокалиптическому следу и снова нашел  там  тебя  с
твоей  борьбой  против  смеха.  А  сегодня  вдобавок,  когда  в
апокалиптический  план  я  уже  не  верил,  но  все-таки  решил
наведаться  к стойлам, откуда могла прозвучать шестая труба, --
именно там, в стойлах, по чистой случайности Адсон  открыл  мне
ключ к тайне предела Африки".
     "Ты с такой гордостью демонстрируешь, как по указке разума
смог выследить  меня.  Но  выходит,  что указка была совершенно
ошибочной. Что же ты хочешь сказать?"
     "Ничего. Тебе -- ничего. Я немного забылся, вот и все.  Но
я здесь".
     "Господь дал греметь своим трубам. И даже тебе, погрязшему
в ошибочности, дал услышать смутное эхо трубного гласа".
     "Это  ты  говорил  и  во  вчерашней  проповеди.  Пытаешься
уверить себя, что вся эта история развивалась по  божественному
умыслу -- лишь бы не признаваться, что ты просто убийца".
     "Я  никого  не  убивал.  Каждый  из  них  скончал жизнь по
собственному предопределению и по  собственным  грехам.  Я  был
только средством".
     "Вчера  ты сказал, что и Иуда был только средством. Это не
спасло его от проклятия".
     "Я принимаю риск проклятия. Господь  отпустит  мне  грехи,
потому  что  знает,  что я действовал в его славу. Мой долг был
защищать библиотеку".
     "Только что ты готовился убить и меня, и этого мальчика".
     "Ты острее других, но не лучше других".
     "Что же теперь, когда я тебя раскрыл?"
     "Посмотрим, -- сказал Хорхе. -- Я не  настаиваю  на  твоей
смерти.  Может, я сумею тебя убедить. Но ответь сначала, как ты
догадался, что речь идет о второй части Аристотеля?"
     "Конечно, для этого мало было одних твоих проклятий  смеху
и  тех  обрывков твоих речей, которые мне пересказали, описывая
памятную  дискуссию.   Больше   всего   мне   помогли   записи,
оставленные  Венанцием.  Сначала  я вообще не мог понять, о чем
там  говорится.  Но  потом  я  обратил  внимание  на  слова   о
бесстыдном  камне,  катящемся  по  равнине,  о цикадах, которые
будут петь с земли, и о достопочтенных  фигах.  Они  показались
мне  знакомыми. Что-то похожее я уже читал. За несколько дней я
выяснил, что это было. Эти  примеры  приводятся  Аристотелем  в
первой  книге  "Поэтики"  и  в "Риторике". Затем я припомнил, что
Исидор Севильскин определяет комедию как то, что  повествует  о
лишении  девства  и  о  позорной любви... Так постепенно в моем
сознании стала вырисовываться вторая книга Аристотеля.  Вернее,
то,  чем  она  должна  быть.  Я  могу пересказать тебе ее почти
целиком, даже не читая,  не  дотрагиваясь  до  ее  смертоносных
листов.  Комедия  рождается  в  kornai,  то есть в крестьянских
селениях. Она рождается как потешный праздник,  как  завершение
трапезы   или   торжества.  Она  рассказывает  не  о  лучших  и
знаменитых людях, а о худших,  низких,  но  не  опасных,  и  не
должна   кончаться   смертью  персонажей.  Она  вызывает  смех,
показывая  обыкновенных  людей,   их   недостатки   и   пороки.
Аристотель рассматривает наклонность к смеху как добрую, чистую
силу. Смех у него имеет и познавательную ценность. Смех обучает
людей:  иногда  -- посредством остроумных загадок и неожиданных
метафор, иногда -- показывая вещи даже неправильно, не  такими,
каковы   они  есть,  а  вводя  нас  в  обман  и  этим  понуждая
внимательнее рассмотреть предмет. Рассмотрев, мы  говорим:  вот
как,  оказывается,  обстоит  дело,  а  я  и не знал! Так истина
добывается через показывание людей и мира худшими,  нежели  они
есть  или  мы о них думаем, и во всяком случае гораздо худшими,
нежели они выводятся в героических  поэмах,  трагедиях,  житиях
святых. Что, я правильно рассказываю?"
     "Более или менее. Ты пришел к этому, читая другие книги?"
     "Да.  Я  читал  труды, с которыми работал Венанций. Думаю,
Венанций давно  охотился  за  этой  книгой.  Он,  должно  быть,
обнаружил в каталоге то же описание, которое нашел и я, и сразу
понял,  что это та самая, необходимая ему книга. Но он нс знал,
как попасть  в  предел  Африки.  Когда  же  он  подслушал,  что
Беренгар  толкует  Адельму  о  чем-то  подобном, он рванулся по
следу книги, как гончий пес по следу зайца".
     "Так оно и было. Я тоже сразу  понял.  Понял,  что  пришло
время защищать библиотеку когтями и клыками"
     "И  пустил  в  дело  мазь. Трудно, наверно, тебе было... В
темноте".
     "Теперь мои  руки  видят  не  хуже,  чем  твои  глаза.  От
Северина  я  в  свое время вынес особый помазок. И я, как и ты,
работал в рукавицах... Хорошая была  идея,  ведь  правда?  Тебе
ведь трудно было догадаться?"
     "Да. Я вообразил более сложное устройство. Отравленный шип
или что-то  в  этом  духе.  Должен сказать, что твое решение --
идеальное. Жертва отравляет себя сама. Именно  в  той  мере,  в
какой она интересуется книгой".
     Я  слушал  их  и  с  содроганием видел, что эти люди в эти
минуты, сойдясь для смертельной схватки, поочередно восхищаются
друг другом,  как  если  бы  оба  трудились  единственно  чтобы
заслужить  одобрение  другого.  Меня  пронзила  мысль,  что все
искусство, употребленное Беренгаром для совращения  Адельма,  и
все те простые, естественные движения, которыми давешняя девица
возбуждала  мое  желание  и  страсть,  --  ничто по сравнению с
безумным  мастерством,  с  чудовищным   арсеналом   очарования,
пущенным  в  ход  на  моих  глазах  этими  двумя, стремившимися
соблазнить  друг  друга.  Нить,  сладострастно  связующая   их,
распутывалась  семь дней, и каждый из двоих всякий раз назначал
другому,  так  сказать,  невидимое  свидание,  и  каждый  тайно
вожделел одобрения другого, в то же время боясь и ненавидя его.
     "А   сейчас  ответь  мне  на  один  вопрос,  --  продолжал
Вильгельм. -- Почему? Почему эту книгу ты охранял  крепче,  чем
любые  другие  книги?  Почему  другие  книги ты хотя и старался
утаить --  но  не  ценой  преступления?  Трактаты  некромантов,
сочинения, в которых -- скажем даже -- поносилось имя Господне?
И  только  ради  вот  этой книги ты погубил собратьев и погубил
собственную душу?  Существует  очень  много  книг,  посвященных
комедии,  и  очень много книг, восхваляющих смех. Почему именно
эта внушала тебе такой ужас?"
     "Потому  что  это  книга  Философа.  Каждая  работа  этого
человека   разрушала   одну  из  областей  знания,  накопленных
христианством за несколько столетий. У отцов было сказано  все,
что  требовалось  знать  о  значении слова Божия. Но как только
Боэций выпустил свое толкование  Философа,  божественная  тайна
Слова  превратилась в сотворенную людьми пародию, основанную на
категориях и  силлогизмах.