лся  ему  наперерез,  предполагая
обогнуть  стол с другой стороны, не с той, где стоял Вильгельм.
Слишком поздно  я  сообразил,  что  тем  самым  открываю  Хорхе
свободный  проход  к  двери, тем более что старик перемещался в
темноте с необыкновенным  проворством.  И  действительно,  звук
рвущейся  бумаги  послышался уже у нас за спинами, и так глухо,
как будто шел из соседней комнаты. Вместе с ним до нас  донесся
и другой звук -- натужный, нарастающий скрип заржавелых дверных
петель.
     "Зеркало!  --  взвыл  Вильгельм. -- Он нас запирает!" И мы
бросились на шум, туда, где, должно быть,  находился  выход.  Я
налетел  на  скамейку  и  больно  стукнулся  ногой, но почти не
заметил этого, потому что мозг, как молния, пронизывала  мысль:
если  Хорхе  захлопнет  дверь,  нам  отсюда  живыми не выйти. В
темноте мы не сумеем открыть замок, тем более  что  неизвестно,
ни где спрятана пружина, ни как она действует.
     Думаю,  что  Вильгельма  вела  та  же сила отчаяния, что и
меня, потому что тела наши  столкнулись  в  ту  самую  секунду,
когда  мы,  добежав  до  порога  двери,  приняли  на  себя удар
зеркальной рамы, захлопывавшейся нам в лицо. Видно, мы  поспели
более  чем  вовремя.  Дверь, встретив сопротивление, дернулась,
ослабела и подалась. Мы напирали: она пошла назад и  открылась.
Вероятно,  Хорхе почувствовал, что силы неравны, бросил дверь и
снова  ударился  в  бегство.  Итак,  из  проклятой  комнаты  мы
спаслись,  но  оставалось  только  гадать,  в каком направлении
улепетывает  старец.  Тьма  была   непроглядная.   Внезапно   я
сообразил, что выход есть.
     "Учитель, да ведь у меня огниво!"
     "Так  чего  ты  ждешь! -- завопил Вильгельм. -- Ищи лампу,
зажигай скорее!" Я снова бросился в темноту, обратно, в  предел
Африки,  вытянув  руки, ощупывая все вокруг в поисках фонаря, и
наткнулся на него почти сразу же -- по-моему, это было одно  из
чудес  Господних.  Сунув руки в складки рясы, я отыскал огниво.
Руки у меня дрожали, и зажечь фонарь удалось только  с  третьей
или   четвертой  попытки.  А  Вильгельм,  стоя  в  дверях,  все
подгонял: "Скорее! Скорее!" Наконец лампа засветилась.
     "Быстрее! --  крикнул  Вильгельм,  бросаясь  в  темноту.--
Иначе он сожрет всего Аристотеля!"
     "И  умрет!"  --  горестно  вторил  я, устремляясь за ним в
глубины лабиринта.
     "Велика важность, что он умрет,  проклятущий!  --  отвечал
Вильгельм,  обшаривая  глазами  тьму  и  вращая  головой во все
возможные  стороны.  --  Все  равно  он  уже  так  наелся,  что
надеяться ему не на что. Но книга!"
     Потом  он остановился и заговорил более спокойно. "Погоди.
Так мы его никогда не поймаем. Ну-ка замри и молчи". Мы застыли
в полном безмолвии. И только благодаря этому  безмолвию  смогли
расслышать  где-то  очень далеко шум столкновения тела с чем-то
твердым и звук падения нескольких книг. "Он там!" -- вскрикнули
мы одновременно.
     Мы рванулись в сторону, откуда доносился шум,  но  тут  же
обнаружили,  что  быстро  бежать  не можем. Дело в том, что вся
библиотека,  за  исключением  предела  Африки,  была  пронизана
воздуховодами, откуда в эту ночь внутрь здания проникали потоки
шипящего и стонущего воздуха, то усиливающиеся, то ослабевающие
в  зависимости  от  скорости  ветра  на  улице. Эти перемещения
воздуха вкупе с  быстрым  перемещением  огня  грозили  загасить
свет, с таким трудом нами добытый. Так что быстрее продвигаться
мы  не могли. Надо было как-то задержать Хорхе. Я ломал голову,
как бы  это  сделать.  Но  Вильгельма  осенила  противоположная
мысль,  и он громко прокричал: "Эй, старик, считай, что мы тебя
поймали! Мы теперь с фонарем!" И это была замечательная  мысль,
потому  что,  услышав  такое,  Хорхе, по-видимому, засуетился и
наддал ходу, нарушая свой привычный  темп,  всегда  позволявший
ему  путешествовать в потемках, как зрячему при ярком свете. И,
должно быть,  поэтому  очень  скоро  опять  послышался  грохот.
Когда,  бросившись  на  шум,  мы вбежали в залу Y (YSPANIA), мы
увидели, что Хорхе упал на землю, по-прежнему с книгой в руках,
и теперь,  силясь  встать,  барахтается  в  куче  других  книг,
обрушившихся  на  него  со  стола,  о  который он споткнулся и,
свалив его, свалился сам. Он пытался встать на ноги, но в то же
время продолжал разрывать страницу за страницей, как будто цель
его была -- как можно полней и скорее насытиться добычей.
     Когда мы подбежали, он уже встал на ноги и, расслышав наше
приближение, пятился, не отворачивая от нас незрячее лицо. Лицо
это в  красном  отливе  фонарного  луча  предстало   совершенно
чудовищным.  Черты  были  искажены, болезненный пот струился по
лбу и щекам. Глазницы, обычно белые, как смерть, сейчас набухли
кровью.  Изо  рта  торчали  концы  пергаментных  полос,  как  у
сказочного  чудища,  так  наполнившего  брюхо, что новая еда не
идет уже в желудок и лезет обратно из пасти.  Корчи  страдания,
распространение  яда, в избытке змеившегося по всем кровеносным
сосудам,  и  отчаянная,  дьявольская  тяга  к   самоуничтожению
сделали   свое   дело.  То,  что  прежде  составляло  почтенную
наружность седого старца,  превратилось  в  нечто  уродливое  и
позорное. В другое время это могло бы вызвать неудержимый смех.
Но сейчас наши души не отзывались на смешное: мы как будто сами
превратились  в  каких-то  зверей,  в  собак, учуявших подбитую
дичь.
     Ничто не мешало нам  спокойно  задержать  старика.  Вместо
этого  мы  налетели  со  всего  размаху. Он вывернулся, обнимая
руками книгу, крепко  прижатую  к  груди.  Я  действовал  одной
левой, правой в это время пытаясь поднять как можно выше лампу.
Но  как-то  вышло,  что  дыхание  огня  тронуло  его  лицо.  Он
почувствовал жар и с полузадушенным воем,  с  хрипеньем,  роняя
изо   рта   полупережеванные  листы,  высвободил  правую  руку,
удерживая книгу только левой, вцепился рукой в лампу и с  дикой
силой  рванул на себя, размахнулся -- метнул ее куда-то вперед,
как можно дальше от нас.
     Фонарь упал на самую середину кучи  книг,  ссыпавшихся  со
стола  и  валявшихся одна на другой в распахнутом, растрепанном
виде. Масло потекло из  лампы.  Огонь  мгновенно  схватился  за
хрупкие пергаменты, как за связку сухих сучьев. Все случилось в
течение  нескольких  секунд.  Книги вспыхнули с такой яркостью,
как  будто  их  тысячелетние  страницы  с  незапамятных  времен
вожделели  очистительного  пламени  и  ликовали  теперь,  найдя
возможность утолить лютую жажду пожара. Вильгельм, увидев  это,
на  мгновение  ослабил хватку. Старец вырвался и тотчас отбежал
на несколько шагов.  Вильгельм  махнул  руками,  не  зная,  что
предпринять  (по  правде сказать, долговато он решал!): хватать
ли снова Хорхе или кидаться сбивать пламя, плясавшее на вершине
небольшого костра. Одна из книг, самая старая, вдруг  полыхнула
ярко и резко выбросив к потолку длинный язык огня.
     Тоненькие  сквозняки,  способные загасить слабый огонь, на
живое, сильное пламя действовали противоположным  образом:  они
раздували  его и вдобавок подхватывали обрывки горящей бумаги и
возносили их к потолку.
     "Гаси огонь, скорее! -- закричал Вильгельм. --  А  то  все
сгорит!"
     Я   подскочил   к  костру  и  остановился,  не  зная,  что
предпринять. Видя мое  замешательство,  подбежал  и  Вильгельм.
Голыми   руками   сделать  ничего  было  нельзя.  Мы  метались,
вытягивали руки, ища, чем бы сбить огонь. Тут  меня  как  будто
осенило.  Я схватился за подол рясы, задрал ее, стаскивая через
голову и набрасывая  на  пылающее  пламя.  Но  пламя  было  уже
слишком  сильным,  оно  обхватило  мою  одежду  и  пожрало ее в
мгновение  ока.  Я  еле  успел  выпростать   обожженные   руки,
повернулся  к Вильгельму и увидел за его спиной Хорхе, неслышно
подкравшегося к нам. Жар был уже так силен,  что  он  прекрасно
знал,  куда идет. Уверенным движением он занес над головой руку
и швырнул Аристотеля в самое пекло.
     Вильгельм издал непонятный вопль и с дикой жестокостью, со
всей силы  толкнул  старика.  Тот  отлетел  к  шкапу,  ударился
головой  об  угол  и  рухнул  на  землю...  Но Вильгельм, с уст
которого сорвалось, мнится мне, ужаснейшее  ругательство,  даже
не  поглядел  на упавшего. Он кинулся к книгам. Слишком поздно.
Аристотель,  вернее,  то,  что  осталось  после   стариковского
угощения, уже догорал.
     Тем временем самые живые искры, покружившись под потолком,
липли  к  стенам, и переплеты книг в одном из пристенных шкапов
начали выгибаться, видимо, поддаваясь натиску огня. Стало ясно,
что в комнате занялись уже не один, а два пожара.
     Вильгельм  понял,  что  голыми  руками  мы  не  сможем  их
погасить,  и  решил  спасать  книги -- книгами. Он схватил том,
который вроде бы был  крепче  переплетен  и  более  тяжел,  чем
остальные,  и попытаются им, как дубиной, разгромить враждебную
стихию. Однако молотя коваными застежками по  книжному  костру,
он  достигал  только  того,  что  взлетали новые искры. Он стал
затаптывать пламя, но снова только повредил  делу,  потому  что
крохотные   легкие   частицы   почти  испепеленного  пергамента
взметнулись и закружились, как нетопыри, по воздуху, в то время
как воздух в союзе  со  своим  пылающим  сородичем  помогал  им
задевать и зажигать земную материю новых и новых листов.
     Какой-то злой воле было угодно, чтоб это случилось в одной
из самых беспорядочных комнат лабиринта. С полок по всем стенам
свисали  рыхлые  трубки манускриптов, очень и очень затрепанные
книги высовывали из своих переплетов, как  из  разинутых  ртов,
языки  телячьей кожи, засохшие за много десятилетии; вдобавок и
на столе, судя по всему, накопилось  великое  множество  разных
рукописей,  которые  Малахия  в  эти  несколько  дней не успел,
видимо, расставить по  местам.  Таким  образом,  комната  после
разгрома,  учиненного  Хорхе,  была  вся завалена пергаментами,
которые только и  ждали  возможности  совокупиться  со  стихией
воздуха.
     Короче  говоря,  это  была  уже  не зала, а сковорода, или
неопалимая купина. Шкалы тоже, в самозабвенном порыве к гибели,
начинали легонько потрескивать. Я вдруг подумал, что весь  этот
лабиринт  --  не  что  иное, как чудовищных размеров жертвенный
костер, заботливо уложенный, ожидающий первой искры.
     "Воды, воды нужно!" -- воскликнул Вильгельм.  И  сам  себе
возразил: "Да где ж найти воду в этом аду?"
     "В кухне, внизу, в кухне", -- закричал я.
     Вильгельм  посмотрел  на  меня  в замешательстве, лицо его
было розово от бушующих отсветов. "Да, но пока мы  спустимся  и
поднимемся... К черту! -- вдруг прокричал он. -- В любом случае
эта  комната пропала, и следующая, наверное, тоже. Бежим скорее
вниз,  я  буду  искать  воду,  а  ты  позовешь   людей,   здесь
понадобится много рук!"
     Мы  кое-как  нашли  путь  к  лестнице.  Зарево  освещало и
соседние комнаты, хотя по мере удаления  идти  становилось  все
темнее, а в последних залах мы искали дорогу почти на ощупь. На
втором  этаже  было  тихо.  Бледный  ночной свет еле-еле озарял
скрипторий. Мы сбежали ниже, в трапезную. Вильгельм бросился  в
кухню  за водой, а я к наружной двери. Я тряс засов, не в силах
сообразить, как он отодвигается. От возбуждения я не владел  ни
головой,  ни  руками  и  потратил  на  этот засов уйму времени.
Наконец я справился с ним, распахнул дверь и вылетел на  улицу,
метнулся было к спальному корпусу, но тут же понял. что слишком
долго придется будить всех монахов по очереди. И тут меня снова
осеняло,  и  я  побежал  к  церкви, на ходу стараясь вспомнить,
откуда идет лестница на колокольную башню. Задыхаясь, взлетел я
на  колокольню.  ухватился  сразу  за  все  канаты,  идущие  от
колоколов,  к  стал  раскачивать  языки. Я тянул что было мочи;
канат главного колокола, расходившись, возносил меня все выше и
выше. В библиотеке я обжег тыльную сторону рук. Ладони тогда не
пострадали. Их я изранил теперь, сдирая кожу о канаты, пока  не
полилась обильно кровь и мне не пришлось ослабить хватку,
     Но шуму и так должно было хватить. Я снова скатятся вниз с
лестницы -- как раз в то время, когда первые монахи выскакивали
из спального  корпуса,  а  издалека долетали голоса разбуженных
служек, толпившихся на порогах своих жилищ. Ко мне  обращались,
меня  расспрашивали,  но  внезапно  я  забыл все слова и не мог
ничего сказать, а потом с уст почему-то посыпались  звуки  моей
родной  речи.  Окровавленной  рукой  я  указывал на окна южного
крыла  Храмины,  в  которых  за  гипсовыми  стеклами  колыхался
необычно  яркий  свет.  По силе свечения я догадаются, что в то
время, пока я бегал и звонил в колокола, огонь перекинулся  уже
в  другие  залы.  Все  окна Африки и весь переход между южной и
восточной башнями озарялись алыми сполохами.
     "Воду, носите воду!" -- кричал я.
     Сначала никто меня не понимал. Монахи  настолько  привыкли
считать  библиотеку  заклятым, недоступным местом, что не могли
даже помыслить, будто ей угрожает  самая  глупейшая  опасность,
как обыкновенному крестьянскому домишке. Те, кто первыми поднял
глаза  на окна Храмины, осеняли себя крестом и бормотали что-то
перепуганное, и я понял, что они поверили в новые  знамения.  Я
стал  трясти  их  за  одежду, за плечи, умоляя понять, и насилу
кто-то  наконец  перевел   мои   всхлипывания   на   нормальный
человеческий язык.
     Это  был  Николай  Моримундский.  Он  сказал:  "Библиотека
горит!"
     "Ну да", -- пробормотал я, падая на землю как подкошенный.
     Николай проявил необыкновенную энергию,  отдал  приказания
слугам,  определил,  что  должен  делать  каждый монах, кого-то
послал открывать вторые ворота  Храмины,  кого-то  отправил  за
ведрами  и  любой,  какая  есть,  посудой для воды, перечинил и
указал все источники  и  хранилища  влаги  внутри  монастырских
стен.  Скотникам он велел выводить всех мулов и ослов и грузить
кувшинами... Если бы  подобные  распоряжения  отдавал  человек,
наделенный  властью,  его  бы  послушались мгновенно. Но служки
были приучены исполнять приказы Ремигия, писцы -- Малахии,  все
монахи  --  Аббата.  Увы,  никого  из троих там не было. Монахи
искали  глазами  Аббата,  чтоб  получить  от  него  утешение  и
поддержку,  и  не находили, и один только я знал, что Аббат уже
мертв, а если не мертв, то умирает в эту минуту, замурованный в
аппендиксе стены,  в  душегубке,  которая  превратилась  уже  в
печку, в Фаларидова быка.
     Николай  направлял  скотников в одну сторону, но кто-то из
монахов,  движимый  самыми  добрыми  намерениями,  гнал  их   в
противоположную.  Многие  собратья  явно  утратили  присутствие
духа, другие не могли стряхнуть сон. Я старался  объясниться  с
ними,  я уже снова обрел дар речи, но достаточно вспомнить, что
я был почти гол, моя ряса осталась  в  пламени,  и  вид  такого
мальчишки,  окровавленного,  почернелого  от  копоти,  постыдно
безволосого телом, одуревшего от холода, вряд ли мог внушать им
доверие.
     Николаю кое-как удалось  согнать  перепуганных  монахов  и
служек  к  дверям кухни. Тем временем кто-то сшиб замки. Кто-то
еще догадался принести факелы. Нашим глазам открылся  полнейший
разгром: я понял, что это Вильгельм метался по кухне, ничего не
видя,  пытаясь  отыскать  воду  и  какую-нибудь  посуду  для ее
переноски.
     В это время дверь, ведущая  в  трапезную,  приоткрылась  и
высунулся  Вильгельм:  обожженное  лицо,  тлеющая ряса, в руках
большая кастрюля. Меня охватила ужасная  жалость  к  нему.  Это
была аллегория человеческого бессилия. Я понимал, что если даже
ему  удалось дотащить горшок с водой до третьего этажа в полной
темноте, и даже если он сумел проделать это не один раз --  все
равно  он мало чего добился. Я вспомнил из жития Св. Августина,
как ему явился мальчик, вычерпывавший ложкой море. Мальчик  был
ангел  и  таким  манером  потешался над святым, вознамерившимся
проникнуть в тайны  божественной  природы.  И  как  тот  ангел,
заговорил  ко  мне  Вильгельм,  прислонившись  в  изнеможении к
косяку дверного проема: "Это невозможно. Нам этого не  одолеть.
Даже  со  всеми  монахами  аббатства.  Библиотека  погибла".  В
отличие от ангела, Вильгельм плакал.
     Я прижался к нему, в то время как он  срывал  скатерть  со
стола  и  укутывал  ею  мои  плечи.  Обнявшись,  мы  наблюдали,
обессиленные, убитые горем, за тем, что происходило вокруг.
     Люди бестолково метались во все стороны, многие  бежали  с
голыми  руками  вверх  по  винтовой  лестнице  и сталкивались с
другими,  которые  с  такими   же   голыми   руками,   движимые
безрассудным  любопытством,  уже  побывали  наверху,  а  теперь
спускались  за  какой-нибудь  посудиной.  Более  расторопные  с
самого  начала  запасались ведрами и ковшами и лишь после этого
обнаруживали, что воды в кухне явно  недостаточно.  Внезапно  в
залу  ввалилась  вереница мулов, тащивших кувшины с водой. Мулы
метались и взбрыкивали, погонщики ударами усмиряли их,  снимали
кувшины  и,  нагрузив  на  спины,  направлялись  с ними к очагу
пожара. Но они не знали дороги в скрипторий,  и  дополнительное
время  терялось  на  то, чтобы узнать от кого-нибудь из писцов,
как пройти. Дальше, взбираясь по лестнице, они  сталкивались  с
теми,  кто  в  ужасе  бежал  вниз. При этом возникала толкотня;
несколько кувшинов разбилось, и вода без толку протекла на пол;
другие  кувшины,  придерживаемые  доброхотными  чужими  руками,
благополучно  доплыли  до  верху лестницы. Я бросился следом за
погонщиками, но дальше скприптория пройти  мне  не  удалось.  С
лестницы, уходившей в библиотеку, валил густой дым, и последние
из  тех,  кто  пытался  прорваться  вверх по лестнице восточной
башни, отступали, корчась от кашля, с красными глазами, уверяя,
что в этот ад войти уже невозможно.
     Тут я увидел Бснция. С перекошенным лицом, надрываясь  под
тяжестью  огромного  кувшина, он спешил наверх с первого этажа.
Услышав горькие слова отступавших, он  выкрикнул,  обращаясь  к
ним:  "Ад  все равно поглотит вас, трусы!" Потом оглянулся, как
будто ища поддержки, и увидел меня. "Адсон, -- прорыдал он,  --
библиотека...  библиотека!"  Ответа  он  не  ждал. Дотащил свой
кувшин до лестницы, взвалил его на  плечи  и  скрылся  в  дыму.
Больше я его никогда не видел.
     Я  услышал  треск  откуда-то  сверху.  С  вольт скриптория
валились  куски  камня  вперемешку  с  кусками  извести.  Замок
вольты, вылепленный в форме цветка, отделился и рухнул на пол в
нескольких  вершках  от места, где я стоял. Пол лабиринта начал
подаваться.
     Я сбежал на нижний этаж и выскочил  на  улицу.  Там  самые
рьяные  служители  орудовали  приставными  лестницами,  пытаясь
подобраться к окнам верхних этажей и поднять воду через них. Но
и  наиболее  высокие  лестницы  едва-едва  доходили   до   окон
скриптория, а те, кому удалось вскарабкаться туда, все равно не
могли   открыть   окна  снаружи.  Послали  сказать,  чтоб  окна
распахнули изнутри, но никто уже не  отваживался  подняться  на
второй этаж.
     Тем   временем  я  глядел  на  окна  третьего  этажа.  Вся
библиотека, по-видимому, уже превратилась в большую огнедышащую
жаровню, и пламя быстро шло из комнаты в комнату,  набрасываясь
на новые и новые тысячи пересохших листов. Все окна были теперь
озарены,  черный  дым  вытягивался  через  крышу: огонь, должно
быть, уже завладел и балками чердачного свода. Храмина,  всегда
казавшаяся   такой   надежной,  такой  четвероугольной,  сейчас
представала  хрупкой,  жалкой,  в  расщелинах,  с   проеденными
насквозь стенами, с полуразрушенной кладкой, позволявшей теперь
пламени  беспрепятственно  добираться  до  деревянного  каркаса
везде, где он был упрятан в толщу стен.
     Внезапно несколько окон лопнуло со звоном,  как  будто  бы
изнутри  их выдавила неведомая сила, и искры выпорхнули наружу,
сияя, как  стая  светляков  в  темноте  ночи.  Ветер  переменил
направление,  стал  слабее, и это тоже было к несчастью, потому
что сильный ветер, возможно,