ния приличий. После этого
изнасилования, измены, лихая божба, противоприродное распутство
покатятся по свету, как грязный вал, и злые умыслы, и  ворожба,
и  наведение  порчи,  и  предсказательство; и возникнут на небе
летающие тела, и закишат среди доброверных христиан лжепророки,
лжеапостолы, растлители, двуличники, волх-вователи, насильники,
ненасыти, клятвопреступники и подделыцики, пастыри  перекинутся
волками,  священнослужители  начнут лгать, отшельники возжелают
вещей мира, бедные не пойдут  на  помощь  начальникам,  владыки
пребудут    без    милосердия,   праведники   засвидетельствуют
несправедливость. Во всех городах будут  толчки  землетрясения,
чумное поветрие захватит любые страны, ветряные бури приподымут
землю,  пашни  заразятся, море изрыгнет черновидные соки, новые
небывалые  чуда  проявятся  на  луне,  звезды  переменят   свое
обыкновенное  кружение,  другие  звезды,  незнаемые, взбороздят
небо, летом падет  снег,  жгучий  зной  разразится  в  зиму.  И
настанут времена скончания и скончание времян... В первый день,
в  третий  час  подымется в своде небесной сферы глас великий и
мощный, и пурпуровая туча выйдет от  страны  севера.  Молнии  и
громы  сопроводят  ее,  и  на  землю выпадет дождь кровавый. На
второй день земля искоренится от  своего  помести-лища,  и  дым
громаднейшего  зарева  пройдет  через  врата небесные. В третий
день все пропасти земли возгрохочут от четырех углов космоса. И
замок небесного свода откроется, воздух стеснится башнями  дыма
и  будет  зловоние  серное вплоть до десятого часа. В четвертый
день при занятии утра пропасть растопится и испустит  вопли,  и
падут  все строения. В пятый день, в шестый час уничтожатся все
возможности света, прекратится бег солнца,  и  на  земле  будут
сумерки  до  самого  вечера, и светила с луной не исправят свою
обязанность.  В  шестый  день,  в  час  четвертый  замок   неба
сломается  от  востока  до запада, и ангелы смогут наблюдать за
землей сквозь пролом в небесах, и все те, кто  окажутся  в  это
время  на  земле,  смогут видеть ангелов, смотрящих из небес. В
это время все люди попрячутся в расщелины гор, чтоб укрыться от
взгляда ангелов справедливости. А в седьмой день сойдет с  неба
Христос в свете своего отца. И тогда произойдет судилище добрых
и вознесение к вековечному блаженству тела и души их. Но отнюдь
не  об  этом  надлежит  размышлять вам в сегодняшний вечер, вы,
надменные братья! Грешникам не  доведется  лицезреть  зарю  дня
восьмого,  когда  подымется  глас сладчайший и нежный от страны
востока, на середину неба, и появится лик того Ангела,  который
властвует  над  всеми ангелами святыми, и все ангелы выдвинутся
за ним следом, восседая  на  облачный  поезд.  Полные  радости,
понесутся  легче  света  по  воздуху  освободить тех избранных,
которые верили, и все вместе возликуют, ибо  уничтожение  этого
мира  будет  при сем окончено. Однако не нам, исполненным нашей
спеси,  надлежит   этим   тешиться   сегодня   вечером!   Лучше
поразмыслим   о   словах,  которые  Господь  произнесет,  чтобы
отогнать тех, кто не заслужил спасения!  Опадите  же  от  меня,
проклятые,  в  вечный  огонь,  приготовленный  дьяволом  и  его
министрами! Вы сами заслужили себе его, и теперь получайте его!
Отдалитесь же от меня, сойдите в потустороннюю истому,  в  огнь
негаснущий!  Я  дал  вам  свое  подобие,  а вы следовали образу
другого! Вы сделались служителями другого господина,  идите  же
теперь   к  нему,  в  темноту,  живите  с  ним,  с  этим  змеем
неотдыхающим, вверзитесь в скрежет зубовный!  Я  дал  вам  уши,
чтобы  вы внимали Святому Писанию, а вы слушали речи язычества!
Я  сотворил  вам  уста,  дабы  вы  славили  всевышнего,  а   вы
употребили  их  на  пустословие поэтов и на загадки болтунов! Я
дал вам очи,  дабы  вы  узрили  свет  моих  предписаний,  а  вы
использовали   их,   чтобы   вглядываться   во  тьму!  Я  судия
человеколюбивый, честный. Каждому воздаю по заслуженному им.  Я
хотел  бы  иметь милосердие для вас, но не нахожу масла в ваших
сосудах. Я  был  бы  склонен  смиловаться  над  вами,  но  ваши
светильники   закоптились.  Удалитесь  же  прочь...  Так  будет
говорить Господь. И тем, к кому он скажет... и  нам,  наверное,
предстоит  сойти  к  месту  вечных мучений. Во имя Отца, Сына и
Духа Святого!"
     "Аминь!" -- откликнулись все.

     Один за другим, без звука, без шепота  расходились  монахи
по своим обиталищам. Без всякого желания говорить друг с другом
проследовали  восвояси  и  минориты,  и  посланники  папы.  Все
жаждали уединения и отдыха. На сердце у меня было тяжело.
     "Спать, спать, Адсон, -- приговаривал Вильгельм, взбираясь
по ступеням странноприимного  дома.  --  Сегодняшний  вечер  не
подходит  для прогулок. Мало ли что взбредет в голову Бернарду.
Вдруг он решит приблизить конец света и начать с наших с  тобой
мощей...  Завтра  надо  обязательно  выбраться  к  полунощнице,
потому что Михаил и прочие минориты уезжают сразу после нее".
     "А Бернард... и заключенные?" -- спросил я еле слышно.
     "Здесь Бернарду делать больше нечего. Он захочет попасть в
Авиньон прежде Михаила и так все устроить, чтоб сразу после его
приезда развернулся судебный процесс над келарем --  миноритом,
еретиком  и  убийцей.  Костер Ремигия будет в виде праздничного
факела озарять первую встречу Михаила и папы".
     "А что будет с Сальватором... и с девушкой?"
     "Сальватора  повезут  вместе  с  келарем.   Очевидно,   он
предполагается  как  свидетель  на процессе. Может быть, за эту
услугу Бернард сохранит ему жизнь. Может быть, даст ему  бежать
и  убьет при попытке к бегству. Хотя кто знает. Может, он его и
впрямь отпустит. Такие,  как  Сальватор,  таких,  как  Бернард,
интересуют  меньше  всего. Так что по-разному может получиться.
Не исключено, что он кончит свой  век  живорезом  где-нибудь  в
лангедокских лесах..."
     "А девушка?"
     "Я  же  сказал  тебе.  Горелое  мясо. Но она сгорит раньше
всех, не доезжая Авиньона, на здешнем побережье, для  острастки
какого-нибудь   поселения   катаров.   Я  слышал,  что  Бернард
договорился встретиться со своим сподвижником  Жаком  Фурнье...
Запомни  это  имя,  пока что он жжет альбигойцев, но метит явно
выше. Для  такой  встречи  красотка-ведьма,  которую  можно  со
вкусом  спалить,  --  как  раз  то,  что  надо.  Это  повысит и
самоуважение и славу обоих".
     "Но разве нельзя что-нибудь сделать?  --  вскричал  я.  --
Хоть что-нибудь, чтобы их спасти? Аббат не вступится?"
     "За   кого?  За  келаря,  сознавшегося  убийцу?  За  этого
ничтожного Сальватора? Или ты о девчонке думаешь?"
     "А если даже и так? -- заорал я из последних  сил.  --  По
совести говоря, из всех трех она единственная, кто неповинен ни
сном ни духом. Вы ведь знаете, что она не ведьма!"
     "И  ты  веришь,  что  Аббат,  после  всего,  что тут было,
поставит под  удар  те  остатки  авторитета,  которыми  он  еще
пользуется? Ради какой-то ведьмы?"
     "Но взял же он на себя ответственность за побег Убертина!"
     "Убертин  был монах его аббатства и ни в чем не обвинялся.
И вообще, что  за  чепуху  ты  несешь.  Убертин  важная  особа.
Бернард мог убрать его только исподтишка".
     "Значит,  правду  говорил келарь, и простецы всегда платят
за всех, даже за тех, кто на словах заступается за них, даже за
таких,    как    Убертин    с    Михаилом,    которые    своими
разглагольствованиями о покаянии поднимают простецов на мятеж!"
-- Я  совсем не владел собой, я уже не соображал, что девица не
была  несчастным  полубратом,  сбитым  с   толку   заклинаниями
Убертина.  Но  все равно она была крестьянка и платила за игры,
которые ее не касались.
     "Да, так все и обстоит, -- печально отвечал  на  мои  речи
Вильгельм.  -- Хотя если ты жаждешь справедливости... Могу тебя
успокоить. Безусловно, наступит такой день, когда крупные  псы,
папа  с  императором, замирятся и по этому случаю растопчут всю
мелкую песью братию, которая пока  что  грызется,  услужая  им.
Тогда и с Михаилом и с Убертином обойдутся так же, как сейчас с
твоей девчонкой".
     Теперь  я  могу  сказать,  что  Вильгельм,  произнося это,
пророчествовал, вернее, философствовал на  основании  принципов
натуральной  логики.  Но  в  ту  минуту  ни пророчества его, ни
силлогизмы  нисколько  меня  не  утешили.  Я   был   совершенно
раздавлен сознанием собственной вины, ибо выходило, что девушка
на костре будет искупать тот самый грех, в котором я участвовал
наравне с нею.
     Потеряв  всякий  стыд, я разразился рыданиями и метнулся к
себе в келью, где в течение целой ночи  кусал  тюфяк  и  выл  в
полном  бессилии,  ибо  судьба  отказала  мне даже в том, о чем
читал я в рыцарских романах, украдкой, с  ровесниками,  у  себя
дома,  в  Мельке,  -- в праве плакать и жаловаться, поминая имя
возлюбленной.
     Единственная земная любовь всей моей жизни не оставила мне
-- я никогда не узнал -- имени.

     Примечание


     1 в нашем добре (лат.).
     2 Неточность: в главе XIX.
     3 общественное право (лат.).
     1 Имена суть производные от вещей (лат.).
     1 божественный побег от корня веры (лат.).
     1 дьявольская связь (лат.).


      * ДЕНЬ ШЕСТОЙ *

     Шестого дня     ПОЛУНОЩНИЦА,

     где князи восседают, а Малахия валится на землю

     Мы сошли к полунощнице. Этот  час  окончания  ночи,  когда
уже,  можно  сказать,  нарождается новый неотвратимый день, был
все еще полон тумана. Пересекая церковный двор,  я  чувствовал,
как  сырость  проникает в тело до самых костей. Вот расплата за
неспокойные сны! Хотя в церкви было тоже холодно, я вздохнул  с
облегчением,  опускаясь на колени в тени ее вольт, в укрытии от
стихий, в островке тепла, исходившего от других тел и от жаркой
молитвы.
     Пение псалмов только началось, когда Вильгельм указал  мне
на  пустое  седалище  в  ряду  напротив  нашего,  между Хорхе и
Пацификом Тиволийским. Это было место Малахии,  который  всегда
усаживался  сбоку  от  слепого.  И  не мы единственные обратили
внимание на его  отсутствие.  С  одной  стороны,  туда  же  был
устремлен  беспокойный  взгляд  Аббата,  который,  конечно, уже
научился  понимать,  сколь  мрачным   предзнаменованием   может
оказаться  такая  пустующая скамья. По другую сторону находился
старый  Хорхе,  как  я  заметил  --  тоже  охваченный   сильным
волнением.  Лицо  старика, обычно непроницаемое из-за его белых
потухших очей, было затенено на три четверти.  Но  нервность  и
тревогу  выдавали  руки.  То  и  дело рука его тянулась вбок, к
месту соседа, и  отдергивалась,  удостоверясь,  что  место  это
пустует.  Он  повторял  и  повторял  свое движение через ровные
промежутки времени, как будто  надеялся,  что  отсутствующий  с
минуты на минуту явится. Но и опасался, что он может не явиться
уже никогда.
     "Где же это библиотекарь?" -- прошептал я Вильгельму.
     "Малахия,  -- отвечал Вильгельм, -- оставался единственным
держателем той самой книги.  Если  не  он  совершил  предыдущие
убийства, тогда может статься, что он и не знает об опасностях,
скрытых в ней..."
     Добавить  было  нечего.  Только ждать. И все выжидали: мы.
Аббат, продолжавший сверлить глазами  пустую  скамейку,  Хорхе,
продолжавший водить рукой в темной пустоте.
     Когда   литургия   кончилась.  Аббат  напомнил  монахам  и
послушникам, что следует готовиться  к  большой  рождественской
обедне.  И  посему,  как  принято издавна, время, остающееся до
хвалитных,  будет  отдано  совершенствованию   хорового   пения
некоторых  песней,  положенных  к рождеству. Хотя надо сказать,
что  эта  семья  богомольцев  и  без  того  в  момент  служения
сливалась   в   некое   единое  существо,  в  единый  голос,  и
чувствовалось, что в обращении  долгих  и  долгих  лет  создана
такая   общность,   когда   как  будто  одна-единственная  душа
исторгается в пении. Аббат начал. Запели "Sederunt":
     Sedenint principcs
     Et adversus me
     Loquebanlur, iniqui.
     Persecuti sunt me.
     Adjuva me, Domine,
     Deus meus salvum me
     Fac propter magnam misericordiam tuam.1
     Я подумал, что неспроста Аббат выбрал именно этот  градуал
именно  для  этой  ночи,  в которую на богослужении среди нас в
последний  раз  присутствовали  посланники  князей  мира,  чтоб
заставить  всех вспомнить, как в течение множества столетий наш
орден был способен противостоять нападениям  любых  властителей
благодаря своим исключительным взаимоотношениям со Всевышним, с
Господом  ополчений.  И  действительно  от  начала  песни веяло
ощущением необыкновенной мощи.
     Первый слог, Sc, исходил от плавного  торжественного  хора
десятков  и  десятков  голосов, и басовитый звук заполнял собою
нефы и  нависал  над  нашими  головами  и  все-таки,  казалось,
исторгался  из  самого  сердца  земли.  И  он  не  пресекался и
громыхал, даже когда другие  голоса  начали  вить  поверх  этой
низкой  долгозвучащей  ноты свою цепочку вокализмов и мелизмов,
он  гудел  --  зык  земной  коры,  теллурический   вой   --   и
господствовал  над  звучанием, и не прерывался во все то время,
которое потребовалось читчику, обладателю  мерного,  упадающего
голоса,  чтобы  двенадцать  раз повторить "Аве Мария". И как бы
освободившиеся от всяческой боязни благодаря той вере,  которою
настойчивый  первый  слог,  аллегория  вековечного постоянства,
питал и поддерживал молящихся, иные голоса  (в  большинстве  --
голоса   послушников)   на  этом  плотном,  каменном  основании
принялись возводить  свои  столбики  и  шпили,  зубчики,  шипы,
гребни нотных "пневм", остреньких и тающих. И покуда мое сердце
исходило  наслаждением, упадая и летя в соответствии с климаком
или порректом, торкулом  или  саликом,  эти  голоса,  казалось,
свидетельствовали, что души (души поющих и внимающих пению), не
в  силах  выдержать  преизобилия чувства, разрываются на части,
перерождаясь в гибчайшую мелодию, которая переплавляет счастье,
горечь, хвалу и любовь в истому нежнейшей многозвучности. В это
время ожесточенное упорство хтонических басов, как ни  ярилось,
не  могло  возыметь  силы  ужасной  угрозы,  как будто пугающее
присутствие неприятелей,  тех  властелинов,  которые  собрались
преследовать народ Господен, не в состоянии было осуществиться.
Все   это   длилось   и   тянулось  к  наивысшему  мигу,  когда
нептунический рык впрямую захлестнул звенящею сольною  нотой  и
обрушился,  или  хотя  бы сокрушился, нарушился силой ликующего
Аллилуйя, исходившего от тех, кто ему противоречил, -- и  затем
покорился,   смирился  и  влился  в  мощнейший,  совершеннейший
аккорд, в опрокинутую пневму.
     Когда  с  какой-то  отупляющей  натугой  выпелось  наконец
"Sedenint", был взнесен в воздух вопль "principes", как великое
серафическос  упокоение.  Я  уж  не  дознавался,  кто  были эти
властители, выступавшие против меня (против нас); изничтожилась
и истаяла всякая тень их, призраков, восседающих и грозных.
     И все  прочие  призраки,  уверовал  я,  также  расточились
бесследно,  ибо,  глянув  на  место  Малахии, все еще во власти
задумчивости и поглощенный песнопением, я вдруг  заметил  среди
других  молельщиков  фигуру библиотекаря. Как будто он никуда и
не пропадал. Я повернулся к Вильгельму и прочел  в  его  глазах
выражение  облегчения,  и  то  же  самое  --  насколько  я  мог
разобрать издалека -- во взгляде аббата. А Хорхе снова  вытянул
вбок  руку и, встретив сбоку тело соседа, сразу ее отдернул. Но
что касается его чувств, и было ли среди них облегчение, тут  я
судить не могу.
     Теперь  хор  перешел  к восторженному "adjuva me", светлый
звук  которого  "а"  радостно  разлетелся  по   всему   собору;
наступивший  вслед за ним "и" не казался таким мрачным, как "и"
в "sedcrunt", а полным священной энергии. Монахи с послушниками
пели, как определяется  правилом  службы,  выпрямившись  телом,
широко  развернув  плечи,  свободной  грудью, с головою, высоко
устремленной, держа книгу у подбородка, так,  чтоб  смотреть  в
нее,  не  наклоняя  шею,  чтобы звук выходил из горла, ничем не
потесняясь. Однако ночь еще не окончилась, и  невзирая  на  то,
что  победный  трубный  благовест  заполнял всю церковь, пелена
сонливости то и  дело  наваливалась  на  песнопевцев,  которые,
возможно,  целиком отдаваясь протяжному звуку, вплоть до потери
ощущения реальности, и сохраняя только одно ощущение --  своего
пения,  убаюканные  его  волнами, иногда опускали на грудь свою
голову, побежденную дремотой.  На  этот  случай  бодрственники,
неустанные как всегда, подносили к их лицам лампы, к каждому по
очереди, чтобы возвратить их тела и души к напряженному бдению.
     Поэтому  именно один из бодрственников первый, прежде всех
нас,  заметил,  что  Малахия  как-то  странно  покачивается  из
стороны  в  сторону,  как  будто он оглушен внезапно налетевшей
дремотой и бредет по туманной дороге сна. Что могло быть вполне
естественно, если ночью он не спал. Монах поднял фонарь к  лицу
Малахии.  Тут  и я взглянул более внимательно. Тот как будто не
почувствовал света. Монах тронул  его  за  плечо.  Библиотекарь
грузно  повалился  вперед. Монах еле успел подхватить его, а не
то бы он грянулся об пол.
     Песнь замерла, голоса стихли, началась суматоха. Вильгельм
мгновенно сорвался с места и в два  прыжка  был  уже  там,  где
Пацифик  Тиволийский  и бодрственник опускали на землю Малахию,
потерявшего сознание.
     Мы подоспели почти в одно время с Аббатом. В свете  фонаря
нам  предстало  лицо  несчастного.  Я  уже  описывал наружность
Малахии. Но той ночью, при том освещении, лицо его  было  ликом
самой   смерти.  Заострившийся  нос,  глаза  в  черных  кругах,
запавшие виски, побелевшие, съежившиеся  уши  с  вывернувшимися
наружу мочками. Кожа лица вся как будто заскорузла, натянулась,
пересохла.  На скулах проявились желтоватые пятна, и щеки вроде
бы обтянуло какой-то темной плевой.  Глаза  были  еще  открыты.
Дыхание натужно вырывалось из опаленных уст. Он широко открывал
рот. Наклонившись позади Вильгельма, приникшего к умирающему, я
из-за  его  плеча  разглядел,  как  в оцеплении зубов колотится
совершенно черный язык. Вильгельм приподнял лежащего,  обхватил
за  плечи,  рукой отер пот, заливавший лицо Малахии. Тот ощутил
чье-то касание, чье-то присутствие, вперил  взгляд  в  какую-то
точку прямо перед собой, разумеется, ничего не видя и, конечно,
не  различая,  кто  перед ним. Трясущейся рукой он дотянулся до
груди Вильгельма, вцепился в одежду и рванул его к себе. Теперь
лицо  его  почти  соприкасалось  с  лицом  Вильгельма.  Малахия
напрягся  всем  телом  и  прохрипел: "Меня предупреждали... Это
правда... Там сила тысячи скорпионов..."
     "Кто тебя предупреждал? --  спрашивал,  склонясь  к  нему,
Вильгельм. -- Кто?"
     Малахия  хотел  еще  что-то  сказать. Но тело его пронзила
ужасная судорога. Голова откинулась навзничь.  С  лица  сбежали
все краски, всякая видимость жизни. Он был мертв.
     Вильгельм  поднялся  на ноги. Рядом стоял Аббат. Вильгельм
взглянул на него и не сказал ни слова. Потом увидел  за  спиной
Аббата Бернарда Ги.
     "Господин  Бернард,  -- обратился к нему Вильгельм, -- кто
же убил этого человека,  если  вы  так  великолепно  поймали  и
обезвредили всех убийц?"
     "У  меня  не  надо  спрашивать,  --  отвечал Бернард. -- Я
никогда  не  говорил,  что  правосудию  преданы   все   злодеи,
обосновавшиеся  в этом аббатстве. Я, конечно, охотно выловил бы
их всех... будь моя воля... -- и смерил взглядом Вильгельма. --
Теперь же в  отношении  остальных  приходится  рассчитывать  на
суровость...  или,  скорее,  на  излишнее  попустительство  его
милости Аббата". Услышав  это,  Аббат,  молча  стоявший  рядом,
побелел как мел. Бернард удалился.
     Тут  до слуха донеслось какое-то еле слышное повизгивание,
хлюпанье, всхлипыванье. Это был Хорхе. Он так и не  поднялся  с
колен,  со своего места в хоре. Его поддерживал како