оху,  в  иную
стадию откровения. Иная стадия откровения, иная космическая эпоха совсем  не
связана с большей святостью человека, как думает религиозный  индивидуализм.
Святости прежде было больше, чем теперь.  Ныне  оскудела  святость  в  мире,
человечество как бы лишилось дара святости. И, если от личной святости ждать
нового  откровения,  религиозного  возрождения,  то  положение  человечества
безнадежно, трагически-безнадежно. Христианство как новозаветное  откровение
искупления дряхлеет. Христианская  кровь  холодеет,  и  тщетно  пытаются  ее
подогреть всякими реставрациями. Нельзя искусственно возродить молодость.  А
христианская святость связана  с  молодостью  христианства.  В  христианской
святости есть вечная, неумирающая истина, но истина неполная, в  которой  не
все  открылось.  Одна  старая  и  вечная  христианская  святость   бессильна
перевести  человека  в  творческую  мировую  эпоху.  Каждый  из  нас  плохой
христианин, не научившийся еще как следует крестить лоб, не  стяжавший  себе
почти никаких даров, универсально живет уже в иной  религиозной  эпохе,  чем
величайшие святые былой эпохи, и потому не может просто  начинать  с  начала
христианскую жизнь. Каждый из нас получает двухтысячелетнее христианство,  и
этим  налагается  на  нас  бремя  мировой  ответственности.  На  нас   лежит
ответственность  мирового  возраста  христианства,  а  не   личного   нашего
возраста.
   В этом  сплетении  и  смешении  двух  религиозных  возрастов,  личного  и
мирового, лежит корень запутанности и смутности нашей христианской жизни, ее
болезненности и ее кризиса. Чисто индивидуалистическое  понимание  нынешнего
возраста  христианства  -  источник  религиозной   реакции   и   омертвения.
Универсальное понимание этого возраста зовет к творчеству и возрождению. Для
индивидуалистического сознания нет  мировых  стадий  и  эпох  откровения,  а
потому  и  нет   предчувствия   новой   мировой   эпохи.   Это   омертвевшее
индивидуалистическое христианское сознание переживает состояние  болезненной
подавленности и бессилия. Старохристианское сознание,  боязливо  закрывающее
глаза на религиозный возраст человека, обязывающий к дерзновению творчества,
обречено на изнывание от того, что нет  ныне  той  святости,  какая  была  в
прежнем, молодом еще христианстве. Бессильная зависть  к  религиозной  жизни
прошлого гложет современных христиан. И эта  постоянная  подавленность  духа
парализует творчество, рождает лишь  религиозную  трусость.  Недостойно  это
вечное изнывание  от  своего  бессилия  быть  святым.  От  этого  нимало  не
прибавится святости. За омертвение христианской жизни ныне  ответственны  не
худшие из православных, а лучшие из них.  Быть  может,  всего  ответственнее
старцы. И нельзя возложиться во всем на святых -  нужно  самим  действовать.
Старохристианское,  индивидуалистическое  сознание  не  хочет   знать   того
глубокого  кризиса  антропологической   стихии,   который   совершается   на
протяжении всей новой истории. Лучший из  современных  старцев  не  в  силах
ответить на муку Нитцше: он ответит ему лишь изобличением  греха.  Также  не
ответит на муку героев Достоевского. Новый человек  рождается  в  муках,  он
проходит через бездны, неведомые  старой  святости.  Мы  стоим  перед  новым
осознанием отношения святости и гениальности, искупления и творчества.
   В начале XIX века жил величайший русский  гений  -  Пушкин  и  величайший
русский святой - Серафим Саровский. Пушкин  и  св.  Серафим  жили  в  разных
мирах, не знали друг  друга,  никогда  ни  в  чем  не  соприкасались.  Равно
достойное  величие  святости  и  величие   гениальности   -   несопоставимы,
несоизмеримы, точно принадлежат к  разным  бытиям.  Русская  душа  одинаково
может гордиться и гением Пушкина, и святостью Серафима. И одинаково обеднела
бы она и от того, что у нее отняли бы Пушкина, и  от  того,  что  отняли  бы
Серафима. И вот я спрашиваю: для судьбы России, для судьбы мира,  для  целей
Промысла Божьего лучше ли было бы, если бы в России в начале XIX  века  жили
не великий святой Серафим и великий гений Пушкин, а два Серафима, два святых
- святой Серафим  в  губернии  Тамбовской  и  святой  Александр  в  губернии
Псковской? Если бы Александр Пушкин был святым, подобным св. Серафиму, он не
был бы гением, не был бы поэтом, не был бы творцом. Но религиозное сознание,
признающее святость, подобную Серафимовой, единственным  путем  восхождения,
должно признать  гениальность,  подобную  пушкинской,  лишенной  религиозной
ценности, несовершенством и грехом. Лишь по  религиозной  немощи  своей,  по
греху своему и несовершенству был Пушкин гениальным  поэтом,  а  не  святым,
подобным Серафиму. Лучше было бы для божественных целей, чтобы в России жили
два святых, а не один святой и один гений-поэт. Дело Пушкина не  может  быть
религиозно  оценено,  ибо  гениальность  не   признается   путем   духовного
восхождения, творчество гения не считается религиозным  деланием.  "Мирское"
делание  Пушкина  не  может  быть  сравниваемо  с  "духовным"  делением  св.
Серафима.  В  лучшем  случае,  творческое   дело   Пушкина   допускается   и
оправдывается религиозным сознанием, но не опознают в нем дела религиозного.
Лучше и Пушкину было бы быть подобным Серафиму, уйти от  мира  в  монастырь,
вступить на путь аскетического  духовного  подвига.  Россия  в  этом  случае
лишилась бы величайшего своего гения, обеднела бы творчеством, но творчество
гения есть лишь обратная сторона греха и религиозной  немощи30.  Так  думают
отцы и учителя религии искупления. Для дела искупления не нужно  творчества,
не нужно гениальности - нужна лишь  святость.  Святой  творит  самого  себя,
иное, более совершенное в себе бытие.  Гений  творит  великие  произведения,
совершает  великие  дела  в  мире.  Лишь  творчество  самого  себя  спасает.
Творчество великих ценностей может губить. Св.  Серафим  ничего  не  творил,
кроме самого себя, и  этим  лишь  преображал  мир.  Пушкин  творил  великое,
безмерно ценное для России и для мира, но себя не творил. В творчестве гения
есть как бы жертва собой. Делание святого есть прежде  всего  самоустроение.
Пушкин как бы губил свою душу в  своем  гениально-творческом  исхождении  из
себя. Серафим спасал свою  душу  духовным  деланием  в  себе.  Путь  личного
очищения и восхождения (в иогизме, в христианской аскетике, в толстовстве, в
оккультизме) может быть враждебен творчеству.
   И вот рождается вопрос: в жертве гения, в его творческом исступлении  нет
ли иной святости перед Богом, иного  религиозного  делания,  равнодостойного
канонической святости? Я  верю  глубоко,  что  гениальность  Пушкина,  перед
людьми как бы губившая  его  душу,  перед  Богом  равна  святости  Серафима,
спасавшей его душу. Гениальность есть иной религиозный путь,  равноценный  и
равнодостойный  пути  святости.  Творчество  гения  есть  не  "мирское",   а
"духовное" делание. Благословенно то, что жил у нас святой Серафим  и  гений
Пушкин, а не два святых. Для божественных целей  мира  гениальность  Пушкина
так же нужна, как и святость Серафима. И горе, если бы не был нам дан  свыше
гений Пушкина, и несколько святых не могло бы в этом горе утешить.  С  одной
святостью Серафима без гения Пушкина не достигается творческая цель мира. Не
только не все могут быть святыми, но и не все должны быть  святыми,  не  все
предназначены Богом к святости.  Святость  есть  избрание  и  назначение.  В
святости есть призвание. И религиозно не должен вступать  на  путь  святости
тот, кто не призван и не предназначен. Религиозным преступлением перед Богом
и миром было бы, если бы Пушкин, в бессильных потугах стать святым, перестал
творить, не  писал  бы  стихов.  Идея  призвания  по  существу  своему  идея
религиозная, а не "мирская", и исполнение призвания есть религиозный долг31.
Тот, кто не исполняет своего призвания, кто зарывает в землю дары, совершает
тяжкий грех перед Богом. К пути гениальности человек бывает так же избран  и
предназначен, как и к пути святости. Есть обреченность гениальности,  как  и
обреченность святости. Пушкин был обреченным гением-творцом, и он не  только
не мог быть  святым,  но  и  не  должен,  не  смел  им  быть.  В  творческой
гениальности  Пушкина  накоплялся  опыт  творческой  мировой  эпохи,   эпохи
религиозной.  Во  всякой  подлинной  творческой   гениальности   накоплялась
святость творческой эпохи, святость иная,  более  жертвенная,  чем  святость
аскетическая и каноническая. Гениальность и есть иная святость, но она может
быть религиозно осознана и  канонизирована  лишь  в  откровении  творчества.
Гениальность - святость дерзновения, а  не  святость  послушания.  Жизнь  не
может  быть  до  конца  растворена  в  святости,  без   остатка   возвышенно
гармонизирована  и  логизирована.  Быть  может,  Богу   не   всегда   угодна
благочестивая покорность. В темных недрах жизни навеки остается бунтующая  и
богоборствующая кровь и бьет свободный творческий источник115.
   Творческий путь гения требует жертвы, не меньшей жертвы, чем жертвенность
пути святости. На пути творческой гениальности  так  же  нужно  отречься  от
"мира",  победить  "мир",  как  и  на  пути  святости.  Но  путь  творческой
гениальности требует еще иной жертвы - жертвы безопасным положением,  жертвы
обеспеченным  спасением.  Тот,  кто  вступил  на   путь   творческий,   путь
гениальности, тот  должен  пожертвовать  тихой  пристанью  в  жизни,  должен
отказаться от  своего  домостроительства,  от  безопасного  устроения  своей
личности. На эту жертву способен лишь тот, кто знает творческий экстаз,  кто
в нем  выходит  за  грани  "мира".  В  пути  творческом  и  гениальном  есть
отталкивание от всяких берегов. Путь  святости  -  трудный  путь  подвига  и
требует необычайной силы духовной, отречения от низших сфер бытия. Но в пути
святости есть безопасность личного устроения.  Гениальность  -  по  существу
трагична, она не вмещается в "мире" и не принимается  "миром".  Гений-творец
никогда не отвечает требованиям "мира", никогда не исполняет заказов "мира",
он не подходит ни к каким "мирским" категориям. В гениальности  всегда  есть
какое-то неудачничество перед судом "мира",  почти  ненужность  для  "мира".
Гениальность  непонятна  "миру",  не   относима   ни   к   каким   "мирским"
дифференциациям   человеческой   деятельности.   Гениальность    не    может
объективироваться в творчестве дифференцированной культуры, она не относится
ни к какой специфической форме культуры, не производит никаких специфических
ценностей культуры. В гениальности нет ничего специального, она всегда  есть
универсальное  восприятие  вещей,  универсальный  порыв   к   иному   бытию.
Гениальность есть  целостное  бытие,  универсальное  качество.  Гениальность
всегда есть качество человека, а не только  художника,  ученого,  мыслителя,
общественного  деятеля  и  т.п.  Гениальность  есть   особая   напряженность
целостного духа человека, а  не  специальный  дар.  Природа  гениальности  -
религиозная, ибо в ней есть противление цельного духа человека "миру  сему",
есть универсальное восприятие "мира иного" и универсальный  порыв  к  иному.
Гениальность есть  иная  онтология  человеческого  существа,  его  священная
неприспособленность к "миру сему". Гениальность есть "мир иной" в  человеке,
нездешняя природа человека. Гений обладает человеком как демон. Гениальность
и есть раскрытие творческой природы человека, его творческого назначения.  И
судьба гениальности  в  дотворческие  мировые  периоды  всегда  жертвенна  и
трагична. В гениальности раскрывается жертвенность всякого  творчества,  его
невместимость в безопасном мирском устроении. Творчество,  раскрывающееся  в
гениальности, обрекает на гибель в этом мире. Обреченный гениальности  не  в
силах сохранить себя  в  этом  мире,  не  обладает  силой  приспособления  к
требованиям этого мира. Поэтому гениальная  жизнь  есть  жертвенный  подвиг.
Гениальная жизнь знает минуты экстатического блаженства, но не знает покоя и
счастья, всегда находится в трагическом разладе с окружающим миром.  Слишком
известно, как печальна судьба гениев. Даже те гении, жизнь которых сложилась
внешне счастливо, как напр<имер>, Гете и Л.Толстой, внутренно были близки  к
самоубийству и не знали безопасного устроения. Но гениальность  шире  гения.
Гениев в строгом смысле слова рождается мало. Гениальность  присуща  многим,
которых гениями назвать нельзя. Потенция гениальности заложена в  творческой
природе человека, и всякий универсальный творческий порыв гениален116.  Есть
натуры гениальные по  онтологической  своей  природе,  по  творческой  своей
неприспособленности к "миру сему", хотя и не гении. Гениальность есть особая
добродетель, не всем данная, но подлежащая утверждению  и  развитию,  особое
мирочувствие,  особое  напряжение  воли,  особая  сила   хотения   иного117.
Гениальность коренным образом отличается от таланта, ничего общего с ним  не
имеет. Гениальность совсем не есть большая степень таланта - она качественно
отличается    от    таланта.    Талант    есть    дар    дифференцированный,
специфицированный, отвечающий требованиям раздельных форм  культуры.  Талант
есть свойство художника, ученого,  общественного  деятеля,  а  не  человека.
Гений  есть  соединение  гениальной  природы   с   специфическим   талантом.
Гениальный художник соединяет в  себе  гениальную  натуру  с  художественным
талантом.  Природа   таланта   не   органическая,   не   онтологическая,   а
функциональная. Природа таланта не универсальная. В таланте нет жертвенности
и  обреченности.  Талант  может  создавать  более  совершенные   объективные
ценности, чем гениальность.  В  нем  есть  приспособленность  к  требованиям
дифференцированной культуры, есть удачничество. Гениальность с точки  зрения
культуры не канонична; талант - каноничен. В гениальности  трепещет  цельная
природа человеческого духа, его жажда иного  бытия.  В  таланте  воплощается
дифференцированная  функция  духа,  приспособленная  к  поставленному  миром
требованию. Гениальная натура может  сгореть,  не  воплотив  в  мире  ничего
ценного. Талант обычно  создает  ценности  и  оценивается.  В  таланте  есть
умеренность и размеренность. В гениальности -  всегда  безмерность.  Природа
гениальности всегда революционна. Талант действует в середине культуры с  ее
"науками и искусствами". Гениальность действует в  концах  и  началах  и  не
знает граней. Талант есть послушание. Гениальность - дерзновение. Талант  от
"мира сего". Гениальность  от  "мира  иного".  В  судьбе  гениальности  есть
святость жертвенности, которой нет в судьбе таланта.
   И культ святости должен быть дополнен культом гениальности, ибо  на  пути
гениальности совершается жертвенный подвиг и творческие экстазы на этом пути
не менее религиозны, чем экстазы святости. Переход к творческой  религиозной
эпохе  прежде  всего  должен  привести  к  осознанию   религиозной   природы
гениальности. Не только святость, но и гениальность есть  путь.  И  если  не
всем  дана  гениальность,  то  и  не  всем  дана   святость.   Потенция   же
гениальности, как и потенция святости,  есть  у  всякого  образа  и  подобия
Божьего.  Творец  предназначал  человека  к  гениальности.  Творческий  опыт
гениальности  будет  признан  религиозно  равноценным  аскетическому   опыту
святости. И подобно тому  как  воля  к  святости  давно  уже  была  признана
религиозным императивом, будет признана религиозным  императивом  и  воля  к
гениальности. Онтологическая стихия гениальности должна быть  утверждаема  и
развиваема как религиозное делание, как путь  победы  над  "миром".  Воля  к
гениальности потому уже возможна, что гениальностью есть прежде всего  воля,
страстная воля к иному бытию. Также возможна и воля  к  бездарности,  всегда
связанная с духовной робостью и трусостью. Бездарность есть  грех,  неверное
определение своего места и призвания в мире. Воля к бездарности всегда  есть
боязливое приспособление  к  "миру".  Воля  к  гениальности  -  дерзновенное
преодоление "мира".  Гениальность  есть  положительное  раскрытие  образа  и
подобия Божьего в человеке, раскрытие творческой природы  человека,  природы
не от "мира сего". Старохристианское сознание пытается верить, что на высших
ступенях святости, в  опыте  святых  раскрывается  творческая  тайна  бытия,
тайна, превышающая ту, что  раскрывается  в  творчестве  гения.  По  старому
христианскому сознанию, целиком пребывающему в религии искупления,  святость
есть единственный путь к  тайнам  бытия.  Святому  на  высших  ступенях  его
духовного восхождения все раскрывается: и высшее познание, и высшая красота,
и тайна творчества. С этой  точки  зрения,  все  высшие  дары  получаются  в
награду за святость и вне пути святости нельзя их стяжать.  Только  святость
есть раскрытие творческой тайны бытия. Только святой -  истинный  гностик  и
истинный поэт. Святой познает в созерцании последние тайны и творит красоту,
созидая самого себя. Это сознание ничего не  оставляет  гениальности  -  все
отдает святости. Но возможно ли допустить,  что  дар  гностический  или  дар
поэтический     зависит     от     святости     или     от      совершенства
религиозно-нравственного? Не противоположен ли  всякий  дар  трудовому  поту
человеческих усилий? И не есть ли дар святости дар особый, отличный от  дара
гностического, поэтического и др.  даров?  Думаю,  что  дар  гностический  у
Я.Беме был гораздо сильнее, чем у  св.  Франциска,  что  дар  поэтический  у
Пушкина был гораздо сильнее, чем у  св.  Серафима  Саровского.  Гениальности
Беме и Пушкина раскрывалось то, что не  раскрывалось  святости  Франциска  и
Серафима. Не святые и не совершенные  могут  обладать  большим  познанием  и
большей красотой, чем святые и совершенные.  Святость  не  единственный  дар
Божий и не единственный путь к Богу.  Дары  Божьи  бесконечно  многообразны,
многообразны пути Божьи, и в доме Отца обителей много. Есть святые,  которые
обладали особым даром мистического созерцания  божественных  тайн,  но  этот
гностический дар далеко не всем святым был присущ.  Другие  святые  обладали
даром красоты. Так, св. Франциск был исключительно наделен даром красоты, он
был поэт. Св. Серафим обладал даром мистического созерцания. Но  много  было
святых, совсем бедных дарами познания и красоты, совсем не  гностиков  и  не
поэтов. Не все святые были мистиками. Так  же,  как  были  великие  мистики,
созерцавшие высшие тайны бытия, и совсем не святые.  И  редко  поэты  бывали
святыми. Мертвенно, коснореакционно  то  религиозное  сознание,  которое  не
дерзает на творческий подвиг, на подвиг творчества познания  или  творчества
красоты, потому что считает  этот  подвиг  лишь  уделом  святых,  снимает  с
человека бремя свободного почина, бремя ответственности  в  раскрытии  тайны
творческой. На этой почве рождается  бессильная  и  неосознанная  зависть  к
святости, робкое и трусливое бездействие во всяком творчестве.  Те,  которые
не предназначены быть святыми,  те  не  должны  дерзать  познавать,  творить
красоту и жизнь иную. Но тогда должно религиозно осудить всех  гениев  мира,
ибо без святости они дерзали творить. А  ведь  в  христианстве  заложено  не
только трудовое, основанное на потовой заслуге чувство жизни, но и  даровое,
даровитое чувство жизни. Всякий дар - даровой, и лишь  даровое  -  даровито.
Именно христианское  сознание  учит  о  даровой  благодати  и  этим  глубоко
отличается от религиозного сознания Индии, которое учит о законе  Кармы,  не
желающем знать ни о чем благодатно-даровом. Новое сознание творческой  эпохи
должно  признать  в   сфере   психологической   равноценность   совершенства
познавательного  и  эстетического  совершенству  нравственному  и  в   сфере
мистической равноценность гениальности и святости. Судьба человека и мира не
только трудовая, потовая, но и даровая, даровитая судьба.  И  в  даровитости
ест