и тогда,
когда писал "Войну и мир", и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные
трактаты, был  безнадежно замкнут в  кругу частной точки зрения на жизнь, не
желающей  знать ничего, кроме индивидуальной  жизни, ее радостей и горестей,
ее  совершенств или  несовершенств. Для толстовского чувства жизни реальна и
существенна лишь частная жизнь Ивана и Петра, жизнь семейная и нравственная,
их нравственные сомнения и их искания нравственного совершенствования. Очень
показательно отношение  Левина  к  русско-турецкой  войне  и  к  славянскому
вопросу. Жизнь историческая, национальная, задачи истории, борьба народов  и
царств,  великие  исторические  люди   -   все  это  казалось   Л.  Толстому
несущественным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой жизни. В "Войне и
мире" не только "мир" побеждает "войну",  но и  вообще  реальность "частной"
жизни   побеждает   призрачность  жизни   "исторической",  детская  пеленка,
запачканная в  зеленое  и  желтое,  оказывается  существеннее,  глубже  всех
Наполеонов и  всех столкновений  Запада  и  Востока.  Для Толстого  частная,
растительно органическая  жизнь  всегда реальнее и  существеннее,  чем жизнь
духовная, чем презираемое им культурное творчество, чем "науки и искусства".
И вместе с тем со своей  "частной"  точки зрения Толстой  не видит  личности
человеческой,  всякий  лик  тонет  для  него  в  безличном.  Толстой с такой
легкостью радикально отверг  историю  и  все историческое, потому что  он не
верит  в ее реальность  и  видит  в  ней лишь случайную  и хаотическую  кучу
мусора. Но история отомстила ему. Он перестал видеть и личность, она утонула
в  органической стихии. У Платона Каратаева нет  личности,  как нет  ее  и у
Наташи. Личность  заслонена такими "частными" вещами, как пеленки и онучи. В
истории же, в  сверхличной, мировой истории именно видна личность, проявляет
себя яркая  индивидуальность.  "Историческое" раскрывает  личность, дает  ей
движение,  "частное" же, хозяйственно-родовое, закрывает личность и не  дает
ей хода.
     По-другому, менее последовательно, чем  Л. Толстой,  но  также отвергла
исторический и  утверждала  "частный"  взгляд на  жизнь  значительная  часть
русской  интеллигенции  в своем  традиционном миросозерцании.  В  отличие от
моралистического   индивидуализма    Толстого,   радикальная   интеллигенция
держалась общественного миросозерцания и общественных  оценок.  Но сама  эта
общественность  была глубоко  "частной", признавшей  единственной  ценностью
благо Ивaнов  и  Петрoв, по своей ориентировке  игнорировавшей  исторические
ценности  и   задачи,  мировые,  сверхчеловеческие  перспективы.  Для  этого
частно-общественного миросозерцания интеллигенции не существовало, например,
самостоятельной ценности национальности или  конкретного типа  культуры. Это
миросозерцание было  номиналистическим  в  отношении  ко  всем  историческим
организмам: национальным, государственным, церковным - и реалистическим лишь
в  отношении  к   социальному  человеку  и  социальным  классам.  Для  этого
миросозерцания  не  существовало  России,  как  самостоятельной  реальности,
имеющей свою судьбу и задачу в мире. Реальна не Россия, а лишь населяющие ее
люди, например, крестьяне и  рабочие, их  благо и  их судьба. У женщин очень
слабо  развито  чувство   истории,  их  очень  трудно  довести  до  сознания
исторической задачи и исторической ценности, их взгляд на жизнь - безнадежно
и  безвыходно  "частный".  Женское  частное  сострадание  может  привести  к
увеличению страданий, ибо оно не видит общей перспективы человеческой жизни,
целиком захвачено временно-частным.
     Такое женски-частное и женски-сострадательное отношение к жизни  всегда
бывает результатом  решительного преобладания чувства над волей.  Если бы  в
мире господствовало исключительно женственное начало, то истории не было бы,
мир остался бы в "частном" состоянии, в "семейном"  кругу. Менее всего можно
было  бы  сказать,  что такое  частно-женственное  отношение  к  жизни  есть
результат сильного чувства личности. Наоборот, сильное чувство личности есть
в  том мужественном  начале,  которое  начало историю и хочет довести ее  до
конца. Все в мире совершается через истинное соотношение мужского и женского
начала  и  взаимное  их  проникновение.  Но  в  отношении  к  жизни  русской
интеллигенции,   да  и  вообще   русских  людей  есть  как  бы  преобладание
женственного,  господства  чувства  женственного  сострадания,   женственных
"частных"  оценок,  женственного  отвращения  к   истории,  к  жестокости  и
суровости всего исторического, к холоду и огню восходящего ввысь духа.

        "II"

     Это "частное"  миросозерцание есть плод гуманизма. Но это  не  гуманизм
эпохи Возрождения, это - гуманизм, доведенный в  XIX веке до своих последних
выводов,  соединившийся  с  позитивизмом, отвергнувший  все  ценности, кроме
человеческого блага. В конце концов, этот гуманизм  антирелигиозен  по своей
природе.   Это  исключительное  внимание   к  судьбе   отдельного   человека
оказывается    призрачным.   В   действительности   же    номинализм   этого
миросозерцания  идет дальше,  он разлагает и человека, принужден  отвергнуть
реальность души человека, всегда ведь связанной с бесконечной глубиной бытия
мирового, и  выбрасывает  человека на поверхность. Человек  делается орудием
фиктивного блага. Гуманитарная теория прогресса приносит  всякого человека в
жертву своему  божку  и  не  может  найти оправданий  для страданий и  жертв
человеческой     личности.     Такова    уж     неотвратимая     диалектика:
позитивно-гуманитарное  отвержение  божественных  ценностей  ведет  в  конце
концов к  отвержению человека, ценности его души, превосходящей  эту видимую
эмпирическую жизнь.
     Для  этого  миросозерцания  благо  человека,  отсутствие страданий выше
ценности человека,  выше чести  и достоинства человека. Частно-общественное,
гуманистическое  миросозерцание  расслабляет  человека,  отнимает  у него ту
глубину,  в  которой  он всегда связан со всем "историческим",  сверхличным,
всемирным,  делает  его  отвлеченно-пустым  человеком. Так погибает и  немая
великая правда гуманизма. Поистине всякий  человек есть  конкретный человек,
человек исторический,  национальный, принадлежащий  к тому  или  иному  типу
культуры,  а не отвлеченная  машина, подсчитывающая свои блага  и несчастья.
Все историческое и мировое в человеке принимает форму глубоко-индивидуальных
инстинктов,  индивидуальному  любви к своей  национальности, к национальному
типу культуры, к конкретным историческим задачам.
     Более  углубленный,  более  религиозный  взгляд  на  человека  ведет  к
открытию  в   нем,  в  его   глубине  всего  исторического,  мирового,  всех
сверхличных ценностей. Национальность есть моя национальность и она во  мне,
государственность  -  моя  государственность  и она  во мне,  церковь  - моя
церковь и она во мне, культура - моя культура и она во мне, вся история есть
моя  история  и  она  во  мне.  Историческая судьба  моего  народа,  истории
человечества и истории мира. И  все жертвы всемирной истории совершаются  не
только мной, но и для  меня, для моей вечной жизни. Слезинка ребенка пролита
не  только для мира,  для свершения мировой судьбы, но и для самого ребенка,
для  свершения его  судьбы. Ибо весь мир  есть мир этого ребенка, он в нем и
для него. Ребенок может не сознавать своей всемирности, как не сознают этого
многие взрослые дети - Петры и Иваны. Но это слабость и узость человеческого
сознания,  это  выброшенность   человека  на   поверхность  не  может   быть
опровержением той  великой истины, что каждый человек  - всемирный по  своей
природе и что в нем и для него совершается вся история.
     Лишь такой углубленный взгляд делает меня свободным,  гражданином моего
отечества  и  гражданином  вселенной.  "Частный"  же  взгляд на  жизнь,  для
которого все историческое, мировое  сверхличное - чуждое и инородное, делает
рабом, способным лишь на рабий  бунт. Раб вечно ощущает насилие над собой со
стороны внешнего,  и для него все  внешнее -  чуждое. Свободный  все ощущает
своим  путем,  своим  испытанием,  своей  судьбой.  Так  и  войну  я  должен
постигнуть как  свершение  моей  судьбы  -  я  ее  виновник  и  она  во  мне
происходит, в каждом Иване и Петре и для каждого Ивана и Петра. Ибо поистине
каждый Иван и Петр - мировое  существо, в глубине своей сообщающееся со всем
историческим и сверхличным. Для огромной массы Иванов и Петров  этот мировой
процесс  протекает  в их  бессознательной  или  подсознательной  стихии.  Но
сознание этой массы должно быть поднято до этого мирового сознания, а  не до
того  рабски-обособленного  сознания, для  которого  все мировое оказывается
внешним и  навязанным.  Лишь на этой почве  возможно решение проблемы  Ивана
Карамазова о слезинке замученного ребенка. С "частной" точки зрения слезинка
ребенка не может быть оправдана.  Засученный ребенок - бессмысленная жертва,
вызывающая протест против мира, а в конце концов, и против Бога. Но жертвы и
страдания могут быть оправданы, если видеть ту глубину  всякого существа, на
которой судьба национальная, историческая и  мировая  есть  его  собственная
судьба.

        "III"

     Очень  характерно,   что  углубленный,  религиозный  взгляд   на  жизнь
допускает жертвы  и страдания, во многом слишком трудно  видеть искупление и
путь к высшей  жизни.  Более  же  поверхностный, "частный"  взгляд  на жизнь
боится жертв и страданий и всякую слезу считает бессмысленной. Тот взгляд на
жизнь,  который  я называю историческим  лишь в противоположность частному и
который, в сущности, религиозный, - ценности ставит выше блага, он принимает
жертвы и страдания во  имя  высшей  жизни,  во  имя  мировых целей,  во  имя
человеческого восхождения.
     Все героическое  рождается  на этой почве. Господство частных оценок  и
частных  точек зрения  на жизнь не  способствует расцвету личности.  На этой
почве  рождаются  бессмысленные  и  рабьи  бунты,  но   не  рождаются  яркие
творческие  индивидуальности.  Яркие творческие индивидуальности всегда ведь
обращены   к   мировому,   к  "историческому",  а  не   к   "частному".  Для
исторического, обращенного  к мировым  ценностям взгляда на жизнь остается в
силе заповедь Ницше: будьте жестоки,  тверды. И  другая еще заповедь лежит в
основе этого  чувства жизни: любите дальнего больше, чем ближнего. Жесткость
совсем не есть жестокость, она есть свойство духовное, а не биологическое, -
жертва  низшими  состояниями  духа   во   имя   высших   состояний,   жертва
элементарными благами  во имя восхождения  и эволюции  человека.  По личному
своему  опыту каждый  человек знает,  что боязливая и размягчающая  отсрочка
некоторых страданий и жертв ведет лишь к тому, что в будущем эти страдания и
жертвы делаются еще большими. Есть неотвратимая жестокость в развитии жизни,
и  при  исполнении  заповеди  жесткости  и  твердости  эта  жестокость может
уменьшиться и сократиться. Так на войне, слишком жалея людей, можно привести
к тому, что погибнет еще большее количество людей. Есть жестокость во всяком
государстве,  оно имеет  природу "холодного  чудовища".  Но без  государства
человечество на том уроне, на котором оно находится, было бы ввергнуто в еще
более жестокое, звериное состояние. Жестокая судьба государства есть в конце
концов судьба человека, его борьба с хаотическими стихиями в себе  и  вокруг
себя, с изначальным природным злом,  восхождение человека  к высшему  и  уже
сверхгосударственному  бытию.  Государство  само   может  делаться  злым   и
истребляющим, его всегда подстерегает  соблазн самодовлеющей власти. Но  это
уже вопрос  факта, а  не принципа, это вопрос о  том, что государство должно
или развиваться или погибать. Государство должно знать свое место в иерархии
ценностей. Царство  кесаря не должно  посягать на царство Божье и  требовать
воздаяния Божьего кесарю.
     В  Пушкинском  "Медном   Всаднике"  гениально  изображено  столкновение
"частного" мировоззрения с "историческим" Герой  "Медного Всадника" посылает
проклятие  чудотворному  строителю Петру с "частной"  точки зрения, от  лица
индивидуальной   судьбы,   противополагающей   себя   судьбе   исторической,
национальной,  мировой.  Маленькая,  чувствующая  себя  раздавленной частная
жизнь бунтует против великой, исторической жизни. Но бунт этот - рабий бунт,
он порожден поверхностным сознанием.  Все  самое маленькое может  ведь  себя
чувствовать  соучастником  великого, великое  сознавать  своим  и  от  этого
делаться   великим.  Лишь  утверждение  народного,  имманентно-человеческого
характера  государства  должно   привести  к  тому  высшему  сознанию,   что
государство - в человеке и каждый  человек  за  него ответственен. В  разных
социальных  идеологиях,  "частных"  по  своему  пафосу,  много  говорится  о
"буржуазности" государства, национальности, "буржуазности" всех исторических
организмов и исторических культур. Но в действительности глубоко "буржуазны"
эти частные социальные мировоззрения, выбрасывающие человека на  поверхность
и  замыкающие  его  в его  интересах,  в  его  перспективах  благополучия  и
"частного"  земного  рая.  Совершенно  "буржуазен" и гуманитарный социализм,
поскольку он признает лишь гедонистические ценности и отвращается от всякого
жертвенного, страдальческого пути  человеческого восхождения к высшей жизни,
поскольку исповедует религию количеств, а не  качеств. Человек жертвенными и
страдальческими путями  выходит  в  мировую  ширь и мировую высоту.  Глубина
человека  тянет  его  в  высоту. И  "буржуазно"  все, что  оставляет  его на
поверхности  и  признает в  нем лишь  поверхность. "Буржуазность"  есть и  в
анархизме,  соединяющем   жесточайшие   разрушения   с   прекраснодушнейшими
идиллиями. "Буржуазен" и частно-семейственный  взгляд на  жизнь, эта слишком
большая и порабощающая  любовь к  уюту частной  жизни.  Такая "буржуазность"
есть в обывательском царстве,  ныне переживающем жестокую  драму. Нелюбовь к
исторически-великому  -  "буржуазная"   нелюбовь.  В  лучшей  части  русской
интеллигенции было  героическое начало,  но  оно было неверно  направлено  и
исходило  из ложного  сознания. Мировая  война  -  величайшее  испытание для
частно-гуманистического  мировоззрения,  оно  пошатнулось  в  своих основах.
Старый,  гладко-поверхностный гуманизм не хотел знать глубины жизни со всеми
ее  противоречиями, глубины самого человека. И лишь углубление мировоззрения
может  привести  человеческую  личность, так  трагически  поставленную перед
мировыми  проблемами,  к  сознанию  своего  мирового  исторического,  а   не
"частного" только призвания.

     Опубликовано в сентябре 1916.

     V. Психология политики и общественности

     Об отвлеченности и абсолютности в политике

        "I"

     Представитель  с.-д.   принципиально   заявил,   что   социал-демократы
открываются  от  участия  в  военно-морской  комиссии  и  не  берут  на себя
ответственности за оборону страны, так как в обороне должен участвовать весь
народ. С таким  же успехом  он мог  бы  сказать, что должно  участвовать все
человечество  и даже вес животный и растительный мир. И еще мог бы  сказать,
что социал-демократы будут в чем-либо  положительном участвовать, лишь когда
наступит конец мира и водворится Царство Божие, так как раньше  трудно ждать
абсолютной  справедливости на  свете. Это классический  образец  совершенной
отвлеченности и формальной абсолютности в политике. В сущности, это отказ от
делания на том основании, что мир слишком плох для  того, чтобы я участвовал
в его делах.  В делах  этого  мира  всегда ведь царит относительность, а  не
абсолютность, и в них  все  конкретно, а  не  отвлеченно.  А  большая  часть
заявлений   социал-демократов   отличается   отвлеченностью   и    фиктивной
абсолютностью.  Социал-демократы  не верят  в  абсолютное, -  в философии, в
религии они всегда за относительное. Но политика их есть сплошное применение
абсолютного  к  относительному,  абсолютизация  относительных и материальных
вещей  этого  мира,  пользование  отвлеченными  категориями  для  конкретной
действительности.  Я  говорю о  русских социал-демократах,  который  нередко
остаются типичными русским мальчиками. Германские социал-демократы давно уже
делают реальную, конкретную и относительную политику, хотя раньше и они были
абсолютистами.    Все,    что   я    говорю,   еще   более    применимо    к
социалистам-революционерам.  Но абсолютностью  и  отвлеченностью  отличаются
заявления  всех   политических  доктринеров,   которые   хорошее   устроение
общественной  жизни  в  мысли  принимают  за  жизнь.  Такая отвлеченность  и
абсолютность в политике на практике ведут к тому,  что интересы своей партии
или  социальной группы  ставятся выше  интересов  страны и народа,  интересы
части - выше интересов целого. Часть, группа,  чувствует себя  выделенной из
всенародной   жизни,   общенациональной   и   общегосударственной   жизни  и
пребывающей   в  абсолютной  правде  и  справедливости.  Сбрасывается  бремя
ответственности за  целое, за судьбу  страны и целого народа.  Пребывающая в
абсолютной и отвлеченной правде часть не хочет участвовать в круговой поруке
национальной жизни,  да  и жизни общечеловеческой. Такова  психология секты,
чувствующей  себя спасенной  и праведной в бесконечном море окружающего зла,
тьмы и погибели. Так чувствует себя всякий социал-демократ в Государственной
Думе.  Сектантская  психология  переносится  из сферы  религиозной  в  сферу
политическую.  Сектантская  психология  и в религиозной  жизни есть  уклон и
ведет к самоутверждению и самопогруженности, а в  жизни политической  она не
имеет никаких  прав  на существование, так как  всегда является  сотворением
себе   кумира  из   относительных  вещей  мира,  подменой  Абсолютного  Бога
относительным миром.

        "II"

     Доктринерская,  отвлеченная  политика  всегда  бездарна,  - в  ней  нет
интуиции  конкретной  жизни,  нет  исторического  инстинкта  и  исторической
прозорливости, нет чуткости, гибкости и пластичности. Она  подобна человеку,
который не может поворачивать шею и способен смотреть лишь по прямой линии в
одну  точку. Вся сложность жизни ускользает от взора. Живая реакция на жизнь
невозможна. Отвлеченные доктринеры в политике  думают, что они далеко видят.
Но  их  "дальнозоркость"  не  есть  провидение  далекого будущего.  Они - не
пророки  и видят лишь  свои отвлеченные доктрины, а не грядущую жизнь.  Да и
"дальнозоркость"   есть   болезненное   состояние  зрения,  которое  требует
исправления стеклами, чтобы можно  было  видеть  у себя  под носом, читать и
писать.   Отвлеченность   в   политике   есть   легкое  и   безответственное
провозглашение общих мест, безотносительно к возникающим жизненным задачам и
к  историческому моменту.  Поэтому не требуется  никакой  творческой  работы
мысли  над  сложными задачами, никакой чуткости,  никакого  проникновения  в
совершающееся.  Достаточно  лишь  вынуть  из  кармана  краткий  катехизис  и
прочесть  из  него  несколько  параграфов.   Отвлеченная  и  максималистская
политика всегда оказывается изнасилованием жизни, ее  органического роста  и
цвета.  Такая  отвлеченность  отрицает,  что  политика  есть   творчество  и
искусство,  что  настоящая,  большая  историческая  политика требует  особых
даров,  а не  механического применения общих мест, большей  частью невпопад.
Упрощающее отрицание сложности и конкретности  исторической жизни, в которой
делается всякая политика, есть показатель или бездарности и элементарности в
этой  области или  отсутствия интереса к этой сфере бытия,  непризванность к
ней.  Отвращение  от  конкретной  сложности  общественно-политических  задач
бывает у нас часто  результатом моноидеизма,  когда человек целиком захвачен
одной  какой-нибудь идеей,  моральной или  религиозной  или  социальной,