кий акт есть дерзновенный прорыв за пределы этого мира,
к миру красоты. Художник верит, что красота реальнее  уродства  этого  мира.
Реалистическое направление верит в то,  что  уродство  реальнее  красоты,  и
зовет  к  послушанию  этому  уродству  мира.  Реалистическое   искусство   -
буржуазно. Вырождение реализма в  натурализм  было  последним  словом  этого
приспособления и послушания. Отяжеление в уродстве - творческое  падение.  В
искусстве не может не  быть  прорыва  к  красоте.  Но  необходимо  различать
послушание  классицизма,  создающее   имманентную   ценность   красоты,   от
послушания реализма, пассивно отражающего  мир.  Художественное  творчество,
как  и  познание,  не  есть  отражение  действительности,  оно  всегда  есть
прибавление  к  мировой  действительности  еще  небывшего.  И   в   великом,
гениальном искусстве  XIX  века,  условно  именуемом  реалистическим,  можно
открыть и вечный классицизм, и вечный романтизм.  Более  того,  в  настоящем
реалистическом искусстве есть черты символизма,  отражающие  вечную  природу
всякого искусства. Но реализм ныне кончился. Искусство конца XIX или  начала
XX века стоит под знаком символизма. Лишь в символизме раскрывается истинная
природа  всякого  творчества  художественного.  И  трагедия   творчества   в
символизме достигает своей вершины.
   Трудность проблемы  символизма  в  том,  что,  с  одной  стороны,  всякое
искусство символично, с другой стороны, есть новое символическое  искусство,
которое знаменует нарождение новой души и  небывшей  еще  формы  творчества.
Конечно, Данте и Гете были символистами. Конечно, символизм можно вскрыть  в
самом существе всякого  подлинного,  большого  искусства,  в  самой  природе
творческого акта, рождающего ценность красоты. В искусстве творится не новое
бытие, а лишь знаки нового бытия, символы его. Искусство всегда  учит  тому,
что  все  преходящее  есть  символ  иного,  непреходящего  бытия.  Последняя
реальность  сущего   творится   в   искусстве   лишь   символически160.   Не
символически,  реально  последнее  и  сокровенное  сущее   недостижимо   для
художественного акта. Поэтому символизм искусства есть не только  его  сила,
но и его  слабость.  Символизм  указует  на  вечную  трагедию  человеческого
творчества, на расстояние, отделяющее художественное творчество от последней
реальности сущего. Символ есть мост, переброшенный  от  творческого  акта  к
сокровенной, последней реальности. Искусство не может быть реалистическим ни
в смысле эмпирическом, ни в смысле мистическом. О реализме в искусстве можно
говорить  лишь  условно.  Реализм  мистический  уже  переходит  за   пределы
искусства   как   дифференцированной   ценности   культуры.    Окончательный
мистический реализм был бы преодолением  трагедии  творчества.  Символизм  в
искусстве  на  вершинах  своих  лишь   обостряет   трагедию   творчества   и
перебрасывает мост к новому, небывшему творчеству бытия.  В  великом  старом
искусстве, например, у Данте, мистическая роза была лишь символом  последней
реальности сущего. Но и дантовское искусство бессильно  было  творить  новое
бытие. Не только искусство, но и вся культура - символична. В культуре и  ее
ценностях творятся лишь знаки, символы последнего бытия, а не само бытие, не
сама  реальность.  Даже  экономическая  культура  есть  лишь  знак,   символ
последней власти человека над природой, а не  само  бытие  этой  власти,  не
последняя ее  реальность.  Последняя,  наиреальнейшая  власть  человека  над
природой будет теургической, а не экономической. Есть  символизм  во  всяком
человеческом  творчестве.  Символизм  есть  творчество  не  завершенное,  не
достигшее последней цели, не окончательно  реализованное.  Искусство  должно
быть  символическим,  самое  высшее  искусство  -  самое  символическое.  Но
символизм не  может  быть  последним  лозунгом  художественного  творчества.
Дальше  символизма  -  мистический  реализм;  дальше  искусства  -  теургия.
Символизм есть путь, а не последняя цель,  символизм  -  мост  к  творчеству
нового бытия, а не само новое бытие. Символизм -  вечное  в  искусстве,  ибо
всякое подлинное искусство есть путь к новому  бытию,  мост  к  иному  миру.
Вечный  символизм  творческого  художественного  акта  есть  и  в  искусстве
классическом и в искусстве романтическом. Даже реализм XIX века не  в  силах
был окончательно убить символическую природу искусства.
   Но существует еще "символизм" как  направление  нового  искусства.  Новый
символизм  характерен  для  новой  души  и  для  новой  эпохи  человеческого
творчества. Символизм С.Маллармэ, Метерлинка, Ибсена, у нас  -  В.Иванова  и
А.Белого и др. вносит в мир  новые  ценности,  новую  красоту,  это  уже  не
символизм Гете, не символизм прежних великих творцов. В новом символизме  до
конца  доходит  и  великое  творческое  напряжение  человеческого  духа,   и
творческая трагедия, и болезнь  духа.  Новый  человек  рвется  в  творческом
порыве  за  пределы  искусства,  устанавливаемые  этим   миром.   Символисты
отказываются от всякого приспособления к этому миру, от  всякого  послушания
канонам этого мира, жертвуют благами устроения в этом мире, ниспосылаемыми в
награду за приспособление и послушание. Судьба символистов -  предтеч  новой
жизни в творчестве - жертвенна  и  трагична.  Символизм  Гете  был  все  еще
каноническим, приспособленным, послушным закону мира. Даже  символизм  Данте
был послушен миру средневековому.  Новый  символизм  отталкивается  от  всех
берегов, ищет небывалого и  неведомого.  Новый  символизм  ищет  последнего,
конечного,  предельного,   выходит   за   пределы   среднего,   устроенного,
канонического  пути.  В  новом  символизме  творчество   перерастает   себя,
творчество рвется не к ценностям культуры, а к новому бытию. Символизм  есть
жажда освобождения  от  символизма  через  осознание  символической  природы
искусства.  Символизм  есть  кризис  культурного  искусства,  кризис  всякой
серединной культуры. В этом - его мировое значение. Но "на  смерть  обречены
слишком ранние предтечи слишком медленной весны"36. Первые символисты должны
были погибнуть, пасть  жертвами,  подобно  тому  как  погиб  и  пал  жертвой
Фр.Нитцше. Пророчество о новом бытии прорывалось  в  символизме,  но  нельзя
искать  в  символизме  законченного  совершенства,  завершенных  достижений.
Трагедия всякого  христианского  творчества  с  его  трансцендентной  тоской
завершается в символизме. Язычество иных декадентов - явление поверхностное.
Символизм - последнее слово мировой эпохи искупления  и  преддверие  мировой
эпохи творчества. Символисты - жертвенные предтечи и провозвестники грядущей
мировой эпохи творчества. Но корнями своими символисты еще  входят  в  эпоху
искупления.
   Я не знаю явления более  благородного,  внутренно  более  трагического  и
по-своему героического, чем писатели-католики  Франции  XIX  века,  католики
совсем особые, не официальные,  не  приспособленные  к  католическому  "миру
сему". Я говорю о Барбе д'Оревили, Э.Гелло, Вилье  де  Лиль-Адане,  Верлене,
Гюисмансе, Леоне Блуа. Эти "реакционеры", в большинстве случаев эстетические
роялисты,  клерикалы  и   аристократы,   ненавидели   священной   ненавистью
буржуазный мир XIX века. Они  были  людьми  нового  духа,  трепетавшего  под
реставрационными одеждами.  Это  реакционеры-революционеры,  ни  к  чему  не
приспособленные, вся жизнь которых прошла в бедности, непризнании и неудаче.
Люди эти не шли ни на какие компромиссы  с  буржуазным  духом,  любили  лишь
мечту свою и ей жертвенно отдавали всю  свою  жизнь.  Биографии  этих  людей
потрясают своим трагизмом, своим своеобразным героизмом161. Красота, которой
они жили, всегда была для них миром иным, во всем  противоположным  уродству
ненавистного  "мира  сего".  Сама  "реакционность"  их  была  бунтом,  а  не
приспособлением. У этих людей не было никаких надежд на земное  устроение  и
благоденствие. Дух их выбрасывал их за границы этого мира. Этот мир  вызывал
в  них  брезгливое  отвращение162.  Как  противоположен  этот   благородный,
подлинно  аристократический  дух   буржуазному   модернизму,   играющему   в
самодовольное  язычество!   Искусство   новых   французов-католиков,   всеми
отвергнутых  и  непризнанных,  -  последние,  поздние  цветы  мировой  эпохи
искупления. Их красота - все еще красота  искупления.  Эти  усталые  души  -
искупительные жертвы  за  грехи  мира  буржуазного,  мира  сего,  предавшего
благородство. Тут душа католическая  истончается  до  потери  всех  контуров
этого  мира,  всей  тяжести  обмирщенного   католичества.   Но   творческого
дерзновения новой мировой  эпохи  нет  ни  в  чудесных  рассказах  Вилье  де
Лиль-Адана, ни в стихах Верлена, ни в злом гневе Л.Блуа  против  буржуазного
мира. Души эти стоят  на  грани  двух  миров,  в  них  неосознанно  трепещет
грядущее, в которое они не верят, но путь их есть жертвенное заклание и  они
бессильны творить новую жизнь. Новый символизм  во  Франции  имеет  глубокую
связь с католичеством. И выше этих последних католиков, в себя принявших всю
красоту искупления,  жертвенно-благородных  и  бессильно-героических,  стоят
только Нитцше, Ибсен, Достоевский.
   Глубокий кризис искусства чувствуется также в живописи последних дней,  в
кубизме, в футуризме. Как ни искажено искусство сегодняшнего дня рекламой  и
шарлатанством, но за всей этой накипью скрыто что-то более глубокое.  Кубизм
Пикассо -  явление  очень  значительное  и  волнующее.  В  картинах  Пикассо
чувствуется     настоящая     жуть     распластования,     дематериализации,
декристаллизации мира, распыление плоти мира, срывание всех покровов.  После
Пикассо, испытавшего в живописи космический ветер, нет уже возврата к старой
воплощенной красоте37.
   Новое искусство, новый символизм ценны и значительны, прежде  всего,  как
мировой кризис искусства, как показатель  кризиса  всей  культуры.  То,  что
враги назвали декадентством, связано с этим великим  кризисом  человеческого
творчества. Художественные достижения нового искусства не  так  велики,  как
его искания и муки. Новое искусство - переходное по существу, оно -  мост  к
иному творчеству. Искусство подошло к такому глубокому кризису,  какого  еще
не знает история культуры. Глубочайшая  революция  человеческого  творчества
отпечатлевается  на  мучительных   исканиях   искусства.   Такой   революции
творчества не знала и эпоха появления в мире христианства.  Христианство  не
было творческой революцией в мире, христианство было революцией  искупления.
В искусстве катакомб было принято античное искусство, творчество осталось  у
христиан языческим.  Позже  христианство  внесло  в  искусство  томление  по
трансцендентному,  но  и  тогда  искусство  оставалось  в  пределах   земных
достижений художественных ценностей, хотя бы и не завершенных. Ныне ставится
глубоко революционный вопрос о невозможности уже  искусства  как  культурной
ценности. Творческий художественный акт переливается из  культуры  в  бытие.
Символизм есть  уже  неудовлетворенность  культурой,  нежелание  остаться  в
культуре,  путь  к  бытию.  Мы  живем  при  наступлении  конца   серединного
человеческого искусства, культурного искусства. Это явление более  глубокое,
чем  кризис  канонического  искусства,  это  кризис  всякого  искусства  как
дифференцированной ценности культуры, перелив  творческой  энергии  на  иной
путь.  Классически  прекрасного  искусства  уже  нет,  оно  невозможно  уже.
Искусство  Достоевского,  Л.Толстого,  Ибсена,  Бодлера,  Верлена  не   есть
классически  прекрасное   искусство,   не   есть   каноническое   искусство.
Современный академизм  в  искусстве  всегда  мертвен  и  уже  не  прекрасен.
Возврата нет к дореволюционной эпохе в искусстве. Гетевское искусство, как и
все   гетевское   чувство   жизни,   для   нас   навеки   потерянный    рай.
Мертвенно-реакционна  всякая  попытка  вернуться  к  Гете.  Катастрофическое
чувство жизни отпечатлелось на нашем искусстве и  не  допускает  возврата  к
гетевскому идеалу. Гете был гением и был символистом, но искусство  его  все
еще было человечески-серединным, культурным, было задержкой в границах. Гете
не знал еще того  катастрофического  чувства  жизни,  которое  не  допускает
задержки на серединных ценностях, не допускает приспособления  к  длительным
перспективам жизнеустроения. Ныне идеал Гете задерживает в середине,  мешает
выявлению конца. Гетеанство  -  консервативный  лозунг.  Ныне  в  творчестве
выявляются концы, пределы. Пророчество о новом  бытии  ищет  себе  выхода  в
творческом   акте    новой    души.    Все    каноническое,    классическое,
культурно-дифференцированное, все серединное, приспособленное к "миру сему",
все гетевское, кантовское - ставит  консервативные,  задерживающие  преграды
пророческому творческому духу. Возврат к каноническим, классическим  идеалам
культуры  может  быть  лишь  временной  реакцией   усталости   и   бессилия.
Творческому  катастрофизму  Достоевского,  Нитцше  и  подлинных  символистов
принадлежит будущее. Искусство все еще было приспособлением к "миру сему", и
творческий катастрофизм должен прийти к жертвенному отрицанию искусства,  но
через искусство и внутри самого искусства. Жертва культурой во  имя  высшего
бытия  будет  сверхкультурной,  а  не  докультурной  и  внекультурной,   она
оправдает высший смысл культуры и искусства как великого ее проявления.
   Новый  эстетизм  не  был  академическим,  классическим   искусством   для
искусства.  Эстетизм  стремился  стать  новой  религией,  выходом  из  этого
уродливого мира в мир красоты. Эстетизм хотел быть всем, быть другой жизнью,
он  переливался  за  границы  искусства,  он  жаждал  претворения  бытия   в
искусство, отрешения от бытия, жертвы жизнью этого мира во  имя  красоты.  В
религии эстетизма был свои аскетизм, свое подвижничество. Таков был эстетизм
Гюисманса. Гюисманс - подвижник и пустынножитель  эстетизма,  отрешенный  от
жизни  мира  сего.  Таков  эстетизм  лучших  французских  символистов  с  их
жертвенной  судьбой.  Но  эстетизм  не   верит   в   реальное   претворение;
преображение этого мира, в уродстве лежащего,  в  истинный  мир  красоты,  в
красоту как сущее. В религии эстетизма красота противоположна сущему, она  -
вне бытия. Эстетизм бессилен творить красоту как последнюю и  наиреальнейшую
сущность мира.  Эстетизм  -  не  теургичен.  В  этой  призрачности,  в  этом
антиреализме - глубокая трагедия эстетизма, в этом семя его смерти. Эстетизм
уходит в мир призрачный, в красоту как не сущее, от уродства сущего. Если бы
эстетизм творчески достиг последней красоты сущего,  он  бы  спас  мир.  Ибо
красота мир  спасет,  по  словам  Достоевского.  В  подлинном,  благородном,
аристократическом эстетизме  была  религиозная  тоска.  Тоска  Гюисманса  не
утолилась "утонченной Фиваидой" эстетизма -  он  переходит  от  эстетизма  к
католической  мистике,  кончает  монастырем   и   жизнью   своей   вскрывает
религиозные  глубины  эстетизма.  В  мистическое  католичество  идут  лучшие
французские   эстеты,   чуждые   модернизму   буржуазному   и   декадентству
самодовольному. Но если, с одной стороны, эстетизм  подходит  к  религиозным
безднам,  то,  с  другой  -  он  вырождается  в  буржуазный   модернизм,   в
эстетическое гурманство, в Реми-де-гурмонство163 38, в  салонный  академизм.
От этого пути идет запах разложения. На этом пути духовной  смерти  пытаются
спасти искусство возвратом к идеалам классически-каноническим, к академизму,
парнасизму, чистому аполлонизму. Мировое и творческое значение осталось лишь
за тем эстетизмом, который привел к религиозным безднам.
   Эстетизм  обострил  до  крайности  неудовлетворенность  уродством  жизни,
невозможность дальше жить  в  этом  уродстве.  Как  ни  выродился  эстетизм,
породив новую пошлость и новое уродство буржуазного  модернизма,  он  что-то
коренным образом изменил в чувстве жизни, отрезал всякий возврат  к  прежним
приспособлениям к уродству жизни. Навеки утверждена автономность красоты, ее
несводимость на добро и истину,  ее  самостоятельное  место  в  божественной
жизни. Будничная проза жизни - не только  последствие  греха,  она  -  грех,
послушание ей - зло. Праздничная  поэзия  жизни  -  долг  человека,  во  имя
которого должны быть принесены жертвы жизнью  обыденной,  ее  благами  и  ее
спокойствием. Красота - не только цель искусства, но и цель  жизни.  И  цель
последняя - не красота как культурная ценность, а красота  как  сущее,  т.е.
претворение хаотического  уродства  мира  в  красоту  космоса.  Символизм  и
эстетизм с небывалой остротой поставили задачу претворения жизни в  красоту.
И если иллюзорна цель превращения жизни в  искусство,  то  цель  претворения
жизни этого мира в  бытийственную  красоту,  в  красоту  сущего,  космоса  -
мистически реальна. Космос и есть красота как сущее. Космическая  красота  -
цель мирового процесса, это иное,  высшее  бытие,  бытие  творимое.  Природа
красоты -  онтологическая  и  космическая.  Но  все  определения  красоты  -
формальны и частичны. Красота в своей  последней  сущности  -  неопределима,
красота - великая тайна. В тайну красоты  должно  быть  посвященным,  и  вне
посвящения она не может быть познана. В красоте нужно жить, чтобы узнать ее.
Вот почему так досадно не удовлетворяют все внешние и формальные определения
красоты164. Но последняя реальность красоты доступна нам в  этом  мире  лишь
символически, лишь в форме символа. Реалистическое обладание сущей красотой,
без посредства символа будет уже началом преображения  этого  мира  в  новое
небо и новую землю. Тогда не будет уже искусства, не  будет  уже  в  строгом
смысле   слова   эстетического   переживания,   в    котором    символически
опосредствовается последнее сущее. Путь к красоте как сущему, к  космосу,  к
новому небу и новой земле есть путь религиозно-творческий. Это -  вступление
в новую мировую жизнь. Жить в красоте -  заповедь  новой  творческой  эпохи.
Творец ждет от  творения  красоты  не  менее,  чем  добра.  За  неисполнение
заповеди красоты возможны адские муки. Императив творить красоту во  всем  и
везде, в каждом акте жизни, начинает новую мировую эпоху, эпоху Духа,  эпоху
любви и свободы. В этом императиве есть подлинный,  небесный  аристократизм,
подлинный иерархизм, не буржуазный иерархизм этого мира.  Всякий  творческий
художественный акт есть выход из этого мира, преодоление уродства мира. Но в
эпоху  религиозно-творческую  он  будет  создавать  новый  космос.  В   этом
религиозный смысл кризиса искусства,  кризиса  культуры.  Отрицательный,  не
творческий бунт против старого, прекрасного, чистого  искусства  бессилен  и
бесплоден, этот бунт легко превращается в варварский нигилизм  Бунт  создает
лишь анархию. Так же бессилен и бесплоден отрицательный бунт  против  чистой
науки.  Искусство,  как  и  вся  культура,  должно  быть  внутренно   изжито
человеком.  Творческий  кризис   искусства   должен   быть   имманентным   и
сверхкультурным,  а  не  варварским  и  некультурным.  Ценности  культуры  -
священны, и всякий нигилизм по отношению к ним безбожен. В искусстве, как  и
в науке, все еще  живет  праведность  закона  и  искупления.  Возможно  лишь
имманентно-творческое, а не внешне-нигилистическое преодоление  искусства  и
науки,  как  и  всей  культуры,  во  имя   высшего   бытия.   Это   -   путь
сверхкультурный, а не докультурный. Это приводит  нас  к  проблеме  теургии,
теургического творчества - основной проблеме нашей эпохи.
   Теургия не культуру творит, а  новое  бытие,  теургия  -  сверхкультурна.
Теургия - искусство, творящее иной мир, иное бытие, иную жизнь, красоту  как
сущее.  Теургия  преодолевает  трагедию  творчества,  направляет  творческую
энергию на жизнь  новую.  В  теургии  слово  становится  плотью.  В  теургии
искусство становится властью. Начало  теургии  есть  уже  конец  литературы,
конец вс