ирает  кантианство,
кто   жертвует   христианским   реализмом.    Глубокая    и    неискоренимая
противоположность существует между философским рационализмом  и  религиозным
реализмом: философский рационализм  не  выходит  из  круга  идей,  мышления,
интеллектуальности,  рассудочности,  религиозный  реализм  живет  в  царстве
бытия, реальностей, целостной жизни духа.
   Кантианство есть один из роковых и внутренне неизбежных моментов развития
протестантизма. Положение это совершенно неоспоримо для истории умственной и
духовной культуры Запада, особенно Германии. Кант был продолжателем  Лютера,
творцом философского протестантизма, но протестантизма уже далеко зашедшего.
Лютер был еще взбунтовавшимся  католиком  и  подлинным  мистиком.  Кант  уже
окончательно   перестал    быть    католиком    и    весь    полон    пафоса
рационалистического,       религии        в        пределах        разума12.
Протестантско-рационалистическое  богословие  XIX   века   (Ричль,   Гарнак)
заложено в кантианстве. Протестантизм порвал мистические  нити,  связывавшие
человека  с  церковью,  с  соборностью,  с  душою  мира,  т.е.  с  бытием  и
таинственной  его  преемственностью.  Поэтому  протестантизм  перенес  центр
тяжести жизни и познания  в  субъективный  мир  человека,  в  изолированную,
предоставленную  себе   душу.   После   протестантского   разрыва   личность
почувствовала себя оторванной от объективного бытия, погруженной  в  себя  и
стала рефлектировать, потеряла личность  источники  питания,  не  имеет  уже
доступа к сокам бытия. Вся германская философия развилась на этой  почве,  в
Канте достигла вершины субъективного  самоуглубления,  в  Гегеле  перешла  в
ложную, рационалистическую объективность и только в Шеллинге пыталась  выйти
в  ширь  мировой  души,  но  не  вполне  удачно.  Протестантизм,  порвав   с
объективным бытием, перевел человека в мир внутренней субъективности  и  тем
породил крайнюю, отвлеченную духовность. Пафос протестантизма  полон  ложной
духовности. Протестантизм всегда обвиняет католичество и православие, вообще
церковь, в язычестве, в языческом материализме, в языческом реализме, и  сам
гордится тем,  что  превратил  христианство  в  религию  чистой  духовности.
Церковь может принять это обвинение и с  гордостью  сказать:  да,  в  Церкви
христианской много языческого материализма и реализма, потому что в ней есть
душа мира, та душа мира, которая в  язычестве  раскрывалась  для  восприятия
Логоса. Церковь христианская приняла в себя всю великую правду  язычества  -
землю и реалистическое чувство земли. Земли нет в протестантизме.  Язычество
было церковнее духовного христианства протестантизма, в нем была мистическая
земля, мировая душа, были мистерии, которых нет уже в протестантизме  с  его
ложной духовностью. Протестантизм весь переходит в субъективный мир духа, он
порывает с тайнами и таинствами  объективного  бытия,  соборной  души  мира,
матери-земли. Для церковно-христианского возрождения необходимо  возвращение
к старой истине язычества, к реализму  матери-земли.  Церковный  реализм,  в
котором непосредственно дано сущее,  ближе  к  язычеству,  чем  к  духовному
христианству13. Это прямо  нужно  сказать.  Кантианство  и  есть  порождение
ложной, болезненной духовности,  в  Канте  действительно  нет  уже  никакого
язычества, так как нет матери-земли. Нет матери-земли и во всей  современной
философии, порожденной протестантизмом. В  соборном,  церковном  опыте  дано
бытие, душа мира, мать-земля до рационалистического распадения на субъект  и
объект, до всякого  отвлеченного  знания.  Соборность  же  может  быть  лишь
изначально  и  чудесно  обретена,  к  ней  нет  путей  через  протестантский
индивидуализм. Выход из философского кризиса и есть выход из  субъективности
и отвлеченной духовности протестантизма в соборность и церковность,  возврат
к реализму и онтологическому объективизму.
   Отречение от разума мира  сего  -  безумие  в  Боге  есть  высший  подвиг
свободы,  а  не  рабство  и  мракобесие:  отречением   от   малого   разума,
преодолением ограниченности логики обретается разум большой, входит  в  свои
права Логос. Малый разум есть ratio, он рационалистичен, большой разум  есть
Logos, он  мистичен14.  Малый  разум  функционирует  как  отсеченная  часть,
большой разум  функционирует  в  цельной  жизни  духа.  Малый  разум  всегда
противопоставляет  субъект  и  объект,  большой  разум  постигает  тождество
субъекта и объекта. Малый разум - дискурсивен, большой разум  -  интуитивен.
Логоса нет в новой и новейшей философии, нет его даже у Гегеля, нет его там,
где царствует рационализм. Сама идея Логоса есть идея священной, религиозной
философии, она чужда философии полицейской, мирской. Вновь обрести утерянный
Логос философия может лишь путем посвящения в тайны религиозной жизни,  лишь
приобщением  к  жизни  Логоса  приобретается  он  как  орган   познания.   В
рационалистической логике  есть  болезненная  ограниченность  -  последствие
греха, в  Логосе  -  беспредельность  здоровья.  Рационалисты  любят  видеть
рационализм  и  интеллектуализм  именно   там,   где   его   нет,   где   он
преодолевается, - в  религиозных  догматах,  в  религиозном  объективизме  и
религиозном  реализме.  И  те  же  рационалисты  не  видят  рационализма   и
интеллектуализма в ограничениях веры  разумом  и  наукой,  в  отдании  всего
объективного  и  реального  во  власть  малого  разума.  Канта  не   считают
рационалистом, того Канта, который допускал веру  лишь  в  пределах  разума,
который  рационалистически  отвергал  чудесное,  который  все  бытие  сковал
рациональными категориями, поставил реальность в зависимость  от  познающего
субъекта.  Но  на  том  же  основании,  на  котором   Кант   не   признается
рационалистом, рационалистами должны быть признаны Эккерт и Беме,  блаженный
Августин и Скотт Эригена, католики и православные, все верующие в Церковь  и
все,  все  те,  кого   в   истории   принято   называть   мистиками.   Этому
злоупотреблению словами пора положить предел. Именно те,  которые  переносят
веру и мистику исключительно в субъективную  действительность  человеческого
духа, те, которые отрицают мистическую реальность бытия и пути соединения  с
ней, отрицают чудесную тайну преосуществления в мире объективном, в  мировой
душе, те должны быть признаны рационалистами. Мистиками остаются те, которые
всегда  ими  были,  те,  для  которых  вера  выше  знания   и   разумом   не
ограничивается,  для  которых  таинства  и  чудеса  реальны  и   объективны.
Номиналисты обычно рационалисты, реалисты обычно мистики.  Рационалисты  те,
для кого утрачено реальное содержание  и  реальный  смысл  слов  и  понятий,
мистики те, для кого слова и понятия полны живого,  реального  содержания  и
смысла. Субъективная мистика  не  есть  мистика  подлинная,  она  иллюзорна,
только объективная мистика - мистика подлинная. Об этом будет еще речь.
   Сознательный переход от отвлеченной философии самодовлеющего  рассудка  к
конкретной философии целостной жизни духа, не философии чувства, а философии
органического духа, раскрывает возможность  положительного  решения  проблем
реальности,  свободы,  личности.  Рационалистическая   философия   бессильна
разрешить   проблему   отношения   ratio   -   рассудка   к   иррациональной
действительности. Для  мистической  философии  такого  затруднения  быть  не
может. Действительность иррациональна  для  отвлеченного  рассудка,  но  для
органического разума раскрывается органический разум  действительности.  Для
Логоса в познающем субъекте раскрывается  Логос  в  познаваемом  бытии.  Для
философии, которую мы называем мистической в отличие от  рационалистической,
реальность бытия не может быть  подорвана  никакой  рассудочной  рефлексией.
Реальность дана непосредственно, и дан путь соединения с ней  через  цельную
жизнь духа,  через  разум  органический.  Для  рационалистической  философии
свобода непостижима  и  всегда  сводится  к  необходимости  или  оказывается
иллюзией. Для мистической философии свобода есть исходное, она  утверждается
в ее безмерности и бездонности и ни  на  что  не  сводима.  Свобода,  как  и
реальная    действительность,    иррациональна    для    рационалистической,
интеллектуалистической философии, но постижима для философии цельного  духа.
Личность иррациональна для рационалистической философии и всегда разложима и
на что-нибудь сводима; пантеистический монизм или  атомистический  плюрализм
оказываются роковыми пределами рациональной мысли. Для мистической философии
личность изначальна, неразложима, постижима в единственности своего  вечного
бытия. Рационалистическая  философия  бессильна  решить  проблему  зла,  так
связанную с проблемой свободы и личности. Для мистической философии проблема
зла разрешима, это ее пробный камень.
   Те, которые верят в миссию России, а в нее можно только верить, те всегда
видели  и  всегда  будут  видеть  это  призвание  в  творческом   достижении
религиозного  синтеза,  религиозного  синтеза  и  в  жизни  и  в   сознании.
Отвлеченная философия не может  у  нас  создать  ничего  замечательного,  ее
работа  у  нас  в  лучшем  случае  лишь  педагогическая.   Если   существует
своеобразный дух России, то дух этот ищет истины  как  пути  и  жизни,  т.е.
истины   живой,   конкретной.   Только    в    этом    может    быть    наше
всемирно-историческое дело.  Путь  этот  был  уже  указан  основоположниками
славянофильства Киреевским и Хомяковым, на пути этом стояли  такие  светочи,
как Достоевский и Вл.Соловьев, и по  пути  этому  хотят  идти  представители
наших новейших  мистических  течений.  Все  попытки  заглушить  эту  великую
традицию традицией дифференцированной и  отвлеченной  культуры  могут  иметь
значение лишь элементарное и второстепенное. Смешно было бы противопоставить
духу Достоевского дух Когена или Риккерта.
   Философия  должна  быть  свободной,  должна  искать  истину,  но   именно
свободная философия, философия свободы приходит к тому, что лишь религиозно,
лишь жизни цельного духа дается истина и бытие.
   Да  простит  мне  читатель  интуитивно-афористическую  форму   изложения,
преобладающую в этой книге. Но форма эта не случайно явилась и не  выдумана,
форма эта внутренне неизбежна, она вытекает из основного устремления духа  и
не может быть иной. Для меня вера есть знание, самое высшее и самое истинное
знание, и странно было бы требовать,  чтобы  я  дискурсивно  и  доказательно
обосновывал и оправдывал  свою  веру,  т.е.  подчинял  ее  низшему  и  менее
достоверному знанию.
   ГЛАВА II. ВЕРА И ЗНАНИЕ
   I
   Не  так  давно  еще  "передовому"  сознанию  представлялся   решенным   и
упраздненным древний спор знания и веры. Сама постановка  этого  вековечного
вопроса  производила  впечатление  анахронизма.  Кто  только   не   повторял
контовского учения  о  трех  фазисах  развития  и  не  пел  победного  гимна
третьему, позитивно-научному периоду?  Передовая  интеллигенция  всех  стран
переживала в юности  пафос  окончательной  победы  знания  и  безвозвратного
поражения веры, а интеллигенция русская со  свойственной  ей  склонностью  к
крайностям, со страстной верой пережила это поражение всякой веры и поверила
в знание. Но за последние годы картина изменилась. Теперь отрицание  веры  и
исключительное утверждение знания становится  анахронизмом.  Спор  знания  и
веры вновь обостряется и требует пересмотра. Наша  эпоха  стоит  под  знаком
богоискания. Богоискание отразилось в современной литературе, о  богоискании
пишут  газеты  и  журналы,  о  богоискании  громко  говорят  в  обществах  и
собраниях.  Факт   коренного   изменения   настроения   почти   не   требует
доказательства.  Но  чувствуется  ли  возможность   выхода,   созревает   ли
внутренняя сила для свыше посланного виденья истины о знании и вере?  Вопрос
этот требует философского и психологического углубления, так как он не может
быть решен исключительным отданием себя субъективным настроениям.
   Существует три типических решения  вопроса  о  взаимоотношении  знания  и
веры, и, как увидим ниже, решения эти, несмотря на различия, сходятся в том,
что одинаково признают коренную противоположность знания  и  веры,  не  ищут
общей подпочвы  в  глубине.  И  потому  типические  решения  эти  предлагают
выбирать между знанием и верой и неизбежно выбирают или  знание,  или  веру,
или известную пропорцию знания и  известную  пропорцию  веры,  взаимно  друг
друга ограничивающие. Три решения я бы  формулировал  так:  1)  верховенство
знания и отрицание веры, 2) верховенство веры и отрицание знания, 3) дуализм
знания и веры. Первое решение долгое время господствовало и считалось  самым
передовым.  Отщепленной  от  народного  целого  интеллигенции   всего   мира
поверилось,  что  она  окончательно  вступила  в  третий   фазис   развития,
окончательно освободилась  от  пережитков  прошлого,  что  знанием  для  нее
исчерпывается восприятие мира и  сознательное  отношение  к  миру,  что  все
человечество тогда лишь станет на высоту самосознания, когда вырвет из своей
души семя веры  и  отдастся  гордому,  самодержавному,  всесильному  знанию.
Воинствующий рационализм так характерен для второй половины XIX  века,  хотя
позитивный дух этого века значительно отличается  от  просветительного  духа
века XVIII. Романтическая реакция начала XIX  века  оплодотворила  свой  век
историзмом и идеей развития.  Подвергнем  анализу  этот  опыт  окончательной
замены веры знанием.
   Знание не может уничтожить веру и заменить веру. Это прежде всего  должно
быть психологически признано. Психологию веры мы встречаем у  самых  крайних
рационалистов, у самых фанатических сторонников  научно-позитивного  взгляда
на мир. На это много раз уже указывалось.  Люди  "научного"  сознания  полны
всякого рода вер и даже суеверий: веры в прогресс, в закономерность природы,
в справедливость, в социализм, веры в науку - именно  веры.  Возьмите  самых
крупных глашатаев наступления позитивной веры, тех, которые во имя  будущего
человечества  страстно  отрицали  религиозную  веру,  -  Конта,   Фейербаха,
Спенсера, Маркса. О.Конт был не только  верующий  по  своей  психологической
природе, но и настоящий мистик: он верил в человечество, которое  сближалось
для него с вечной женственностью христианской мистики, и кончил  построением
позитивной  религии  человечества  с  культом,  напоминающим   католичество.
Л.Фейербах по природе своей был религиозным атеистом и  страстным  глашатаем
религии человечества.  Спенсер  верил  в  свое  Непознаваемое  и  в  мировое
развитие. Маркс верил в социализм, в будущее общество, в разумную диалектику
материального  экономического  процесса;  психология  веры  лежит  в  основе
рационалистического, "научного" марксизма. Все эти люди отрицали веру  своим
сознанием, но они верили в разные вещи, часто  столь  же  невидимые,  как  и
объекты подлинно религиозной веры. Видимая ли вещь социализм, или  прогресс,
или всеобъемлющая наука, и могут ли эти вещи быть предметами знания? Все это
психологически  предметы  веры.  Быть  может,  тут  избираются   недостойные
предметы веры,  быть  может,  тут  совершается  идолопоклонство,  живой  Бог
подменяется ограниченными и относительными вещами, но  само  психологическое
состояние веры не упраздняется, оно остается в силе. Даже в единственность и
верховенство  научного  знания  можно  лишь   верить,   научно,   позитивно,
доказательно нельзя утверждать этой самодержавности и окончательности науки.
Позитивистические верования - тоже  ведь  верования,  хотя,  может  быть,  и
плохие. Требование научного обоснования веры, доказательства истинности веры
психологически  нелепо  и  обнаруживает  непонимание  самой  природы   веры.
Требование  это  ведь  не  выполняется  противниками  религиозной   веры   и
сторонниками веры позитивистической, социальной; их вера также не научна, не
доказательна, не убедительна для  тех,  у  кого  воля  направлена  в  другую
сторону. Наступление совершенного состояния в социалистическом обществе  так
же недоказуемо, как и наступление совершенного состояния в  царстве  Божьем.
Поэтому  позволительно  предпочесть  веру  в  царство  Божье.   Пролетариат,
напр<имер>, такая же невидимая вещь,  как  и  нация.  Поэтому  позволительно
избрать нацию предметом своей веры. А догматы материализма так же  вненаучны
и так же недоказуемы, как и догматы  христианского  богословия.  Три  фазиса
Конта не хронологически сменяют один другой  в  истории,  а  сосуществуют  в
человеческом духе. У  каждой  живой  души  есть  не  только  научное,  но  и
метафизическое и мифологическое отношение к миру.
   Вера в бога науки ныне пошатнулась. Кризис совершается не только в верхах
философской мысли, но и в низах  положительной  научной  работы.  Не  только
философия и гносеология, но и сама наука снизу преодолевает множество идолов
и божков и  расшатывает  те  общепринятые  основы  знания,  которыми  наивно
питалась материалистическая и позитивистическая философия5.  Научный  кризис
зашел так далеко, что нынешнее естествознание  отрицает  само  существование
материи, унижает материю в той области,  которую  она  считала  безраздельно
своей. Стоит указать только на электромагнитную теорию  современной  физики,
на энергетизм и т.п. явления. Современная  наука  также  расшатывает  основы
дарвинизма и недавно еще  господствовавшей  теории  развития.  Витализм  все
более и более побеждает механизм. Преодолевается самодовольство  ученых,  их
догматическое отношение к незыблемым  основам  науки  заменяется  отношением
критическим. В область научного знания  вторгаются  новые  явления,  которые
казенный догматизм  ученых  недавно  еще  отвергал  как  сверхъестественное,
допускаемое лишь суеверием6. От веры в единую, всеобъемлющую,  догматическую
науку, постигающую тайну  мирового  механизма,  от  веры  в  материализм,  в
механизм, в эволюционизм и пр<оч.> не остается камня на камне.  А  с  другой
стороны, философия и гносеология выяснили, что  наука  сама  себя  не  может
обосновать,  не  может  укрепить  себя  в  пределах  точного  знания.   Сами
первоосновы науки требуют иного, философского  обоснования.  Своими  корнями
наука уходит в глубь, которую нельзя исследовать просто  научно,  а  верхами
своими наука поднимается к небу. На этой почве совершается  гносеологический
кризис, который начался с призыва к Канту, а  в  дальнейшем  своем  развитии
должен преодолеть и  кантианство,  эту  для  многих  элементарную  школу,  в
которой научное знание защищают  от  скептицизма  и  лишают  его  абсолютной
притязательности.
   Наука  отрицает  разум  и  опирается  на  разум,  опирается  на  опыт   и
ограничивает опыт. Тут скрыты антиномии науки, на которые должен быть пролит
философский свет. Ниже мы увидим, почему обычные обоснования научного знания
неудовлетворительны. Даже для людей научного сознания становится все ясней и
ясней, что наука просто некомпетентна в решении вопроса о вере,  откровении,
чуде и т.п. Да и какая наука возьмет на себя смелость  решать  эти  вопросы?
Ведь не физика же, не химия, не физиология,  не  политическая  экономия  или
юриспруденция?  Науки  нет,  есть  только  науки15.  Идея  науки,  единой  и
всеразрешающей, переживает серьезный кризис, вера в этот миф пала, он связан
был с позитивной философией и разделяет ее судьбу; сама же  наука  пасть  не
может, она  вечна  по  своему  значению,  но  и  смиренна.  Методологический
плюрализм все более и более  торжествует  в  современной  научно-философской
мысли. Наука ничего не знает о том едином разуме, который  в  силах  был  бы
отрицать чудесное.  Шеллинг  и  Вл.Соловьев  больше  признавали  разум,  чем
Спенсер и  Милль,  чем  Коген  и  Авенариус,  и  они  же  больше  признавали
возможность чудесного.
   Требование "научной" веры, замены веры знанием есть, как мы увидим, отказ
от свободы, от свободного