избрания и от  вольного  подвига,  требование  это
унижает человека, а не возвышает его. Никакая философия не может дать веры и
заменить веры, она может лишь подвести  к  вере,  лишь  устранить  некоторые
препятствия. Приведу исторически поучительный пример  взаимоотношения  между
верой и знанием. Ориген был самым гениальным умом среди учителей церкви, его
справедливо  сравнивают  с  величайшими  философами.  Философскими  усилиями
разума пытался Ориген проникнуть в тайну соотношения  между  Богом  Отцом  и
Сыном, и мудрости Оригена не дано было вполне постигнуть эту  тайну.  Ориген
слишком рационалистически решал христологическую  проблему  и  дал  повод  к
арианской ереси. Афанасий Великий не обладал философским  умом  Оригена;  он
был не философ, а простой человек, почти младенец по сравнению с Оригеном. И
вот тайна природы Христа, тайна соотношения между первой и второй  ипостасью
открылась именно Афанасию, и  за  Афанасием  пошел  весь  христианский  мир.
Гностики первых веков христианской эры были  могучими  умами,  с  творческой
фантазией, среди них были такие гении, как  Валентин.  Но  их  подмена  веры
знанием, их неспособность  к  волевому  подвигу  веры  вела  к  религиозному
бессилию  и  бесплодию,  к  блужданию  по  пустыням  собственной   мысли   и
собственного  воображения.  С  религиозными   реальностями   гностики   были
разобщены, так  как  не  принимали  их  иррационально.  Соблазн  гностицизма
коренится в отрицании вины, не допускающей полноты знания. В акте веры  есть
уже начало искупления вины, и в нем дано виденье невидимых вещей иного мира.
В  теософических  течениях  нашего  времени  нельзя  не  видеть  возрождения
гностицизма; это все то же желание узнать, не поверив, узнать, ни от чего не
отрекаясь и ни к чему не обязываясь,  благоразумно  подменив  веру  знанием.
Рационалистический  позитивизм  есть  одна  из  форм  замены  веры  знанием,
гностицизм и теософия - другая форма того же;  первая  форма  -  для  людей,
лишенных фантазии и  воображения,  дорожащих  ограничениями  знания,  вторая
форма - для людей с фантазией и воображением,  дорожащих  расширением  сферы
знания. Но волевые  корни  позитивизма  и  гностицизма  те  же  -  отрицание
свободного акта веры, требование, чтобы все вещи стали видимыми и тогда лишь
опознанными.
   Но и вера не может заменить знания. Нельзя верой решать вопросов физики и
химии,  политической  экономии  и  истории,  нельзя  текстами  св.   писания
возражать против выводов науки.  Автономия  науки  так  твердо  укреплена  в
современном сознании, что и защищать ее нечего. Второй тип решения проблемы,
ограничивающий  знание,  носит  явно  мракобесный  характер   и   почти   не
заслуживает рассмотрения. Если вера есть свободный подвиг, то научное знание
есть тяжелый долг труда,  возложенный  на  человека.  Принудительная  замена
знания верой почти никем сейчас не отстаивается.
   Третий, дуалистический тип решения вопроса  о  взаимоотношении  знания  и
веры нужно признать господствующим,  наиболее  соответствующим  современному
переходному  состоянию  человечества  и  разорванному  его  сознанию.   Этот
компромиссный дуализм признает и знание, и веру, но в известных  пропорциях,
с ограничениями, и пытается установить ложный мир знания и  веры.  Можно  ли
примириться с дуализмом  знания  и  веры,  дуализмом  двух  разумов  и  двух
критериев истины? Дуализм этот  очень  соблазняет  современного  культурного
человека, уже не мирящегося с  полным  отрицанием  веры,  в  глубине  сердца
своего жаждущего веры, но не имеющего сил преодолеть  рационализм  сознания.
Современное либеральное (в широком смысле этого слова) сознание не  отрицает
веры, но видит в вере произвольное, субъективное, необязательное прибавление
душевной жизни  и  только  знанию  придает  объективное  и  общеобязательное
значение. Пути к подлинным реальностям утеряны. Рационалистическим сознанием
и самопогружением в субъект пытаются воссоздать утерянное.  Утеряли  Бога  и
стали  выдумывать  богов.  Богосознание  заменилось  богоизобретением.  Этот
роковой процесс смерти  живого  Бога  в  человеческом  сознании  нашел  свое
гениальное отражение в философии Канта, духовно властвующего и  до  сих  пор
над  европейским  сознанием.  Именно  Кант   философски   формулировал   эту
оторванность  от  живых  истоков  бытия,  это  бессилие   воспринять   живое
конкретное бытие и живого конкретного Бога. Человек остался одиноким  сам  с
собой, перед бездной  пустоты,  отрезанным  от  живой  конкретности,  и  ему
осталось лишь  постулировать  утешительное,  лишь  субъективно  воссоздавать
утерянную божественность в мире. Кант и есть основоположник  дуалистического
решения спора знания и веры. Он признает веру и защищает автономность  веры,
независимость  ее  от  знания.  Но  автономность   эта   -   самая   жалкая,
независимость  эта  -  вполне  кажущаяся.  Кант  -  крайний,  исключительный
рационалист, он отвергает все чудесное, рационализирует веру, вводит религию
в пределы разума и не допускает веры нерациональной, не  разрешает  религии,
противной знанию.  Рациональное  знание  продолжает  господствовать,  с  ним
должна сообразоваться  вера  и  ограничивать  себя  велениями  просвещенного
разума. Дуализм этот, допускающий веру, но  ограничивающий  ее  рациональным
сознанием,  очень  характерен.  Кантианство  есть  порождение  отрицательных
сторон протестантизма, порвавшего с традицией соборного сознания. Не  только
протестанты, но и неокатолики, подавленные  современностью,  стыдятся  своей
веры и гордятся своим знанием. Религиозная вера вырождается в морализм  и  в
постулаты воли, так как  перестают  видеть  реальность  бытия  и  реальность
Божества, оторвавшись от источника. У неопротестанта Гарнака  и  неокатолика
Луази ничего уже не осталось от реальной  веры;  сознание  их  исключительно
рационалистично. Как мы увидим ниже, вера есть функция  воли,  но  вера  как
субъективное  и  произвольное  психологическое   состояние,   зависящее   от
ограничения знания и  от  настроений,  есть  или  эстетическая  забава,  или
моральное малодушие. Рационалистическое вырождение протестантизма в  религию
в "пределах разума" есть компромисс и отказ от подвига самоотречения, всякой
верой предполагаемого, но с сохранением утешительных постулатов.
   II
   Теперь обратимся к философскому анализу природы знания и веры.  В  разных
формах  распространенное  учение  о   противоположности   знания   и   веры,
противоположности, понятой внешне и не осмысленной, требует  пересмотра.  По
классическому и вечному определению веры, одинаково ценному и в религиозном,
и  в  научном  отношении,   вера   есть   обличение   вещей   невидимых.   В
противоположность этому знание может быть  определено  как  обличение  вещей
видимых. Само собою разумеется, что  слово  "видимый"  и  "невидимый"  нужно
понимать всеобъемлюще, не в смысле зрительного  восприятия  и  не  в  смысле
внешнего восприятия, а  в  смысле  принудительной  данности  или  отсутствия
принудительной данности. Видимые, т.е. принудительно данные вещи  -  область
знания, невидимые, т.е. не данные принудительно вещи, вещи,  которые  должно
еще стяжать, - область веры. Современность  признает  лишь  область  видимых
вещей, лишь принудительное принимает, невидимые  же  вещи  в  лучшем  случае
признает  лишь  как  символы  внутреннего  состояния  человека.  Вот  почему
современность так притязательно и деспотически требует  доказательной  веры,
т.е. принудительной,  т.е.  направленной  на  видимые  вещи.  Замкнувшись  в
царстве видимых вещей, рациональная современность  отрицает  веру  и  делает
вид, что не  нуждается  в  ней.  Но  посмотрим  еще,  на  чем  покоится  эта
уверенность в видимых вещах и твердость знания  о  них.  Не  потому  ли  так
сильна эта уверенность, что уверовали в них?
   Вникая в природу знания и веры, мы  прежде  всего  должны  констатировать
огромное   психологическое   различие   между   этими   двумя   состояниями.
Психологическая противоположность знания  и  веры  бросается  в  глаза  даже
человеку, не склонному к философскому анализу. Знание - принудительно,  вера
- свободна. Всякий акт знания, начиная с элементарного восприятия  и  кончая
самыми  сложными   его   плодами,   заключает   в   себе   принудительность,
обязательность,  невозможность   уклониться,   исключает   свободу   выбора.
Воспринимаемая мною чернильница принудительно мне дана, как и  связь  частей
суждения; она меня насилует, как и весь мир видимых  вещей;  я  не  свободен
принять ее или не принять. Через знание мир видимых  вещей  насильственно  в
меня входит.  Доказательство,  которым  так  гордится  знание,  всегда  есть
насилие, принуждение. То, что мне доказано, то уже неотвратимо для  меня.  В
познавательном восприятии видимых вещей, в доказательствах,  в  дискурсивном
мышлении как бы теряется свобода человека, она не нужна уже. Акт  знания  не
есть акт волевого избрания7, и потому акт  знания  испытывается  как  что-то
твердое и обязательное, тут почва не колеблется.  Принуждение,  которому  мы
подвергаемся в акте знания, мы обязательно испытываем как твердость  знания,
насилие  называется  нами  обязательностью.   Пока   мы   стоим   на   почве
психологического описания, но нужно перевести эти  психологические  свойства
знания на гносеологический язык. Как обосновывается  твердость  знания,  как
гарантируется общеобязательность знания? Ученые слишком часто бывают наивны.
Они не отдают себе отчета в том, на чем покоится вся их работа.  Но  философ
не имеет права быть наивным; он ищет  гносеологических  оснований  твердости
знания и изобретает ряд теорий. Существует много гносеологических учений, но
можно  установить  три  основных  типа:  эмпиризм,  рационализм,  критицизм.
Присмотримся к этим оправданиям знания.
   Эмпиризм - одно из самых могущественных направлений в  теории  знания,  и
власть его особенно сильна в положительной науке. Эмпиризм видит источник  и
оправдание знания в опыте, в опыте же ищет и гарантий твердости знания.  Что
в эмпиризме заключена огромная и неопровержимая часть истины, об этом  почти
не может быть спора. Но вот на что слишком мало  обращают  внимания.  "Опыт"
эмпириков   подозрительно   рационализирован,   опыт    этот    тенденциозно
конструирован и ограничен пределами, не самим опытом поставленными. Эмпирики
слишком хорошо знают, что в опыте никогда не может быть  дано;  они  слишком
уверены, что чудесное никогда не было и никогда не будет в  опыте  дано.  Но
откуда такая уверенность, из опыта ли она почерпнута? Опыт сам по себе, опыт
не конструированный рационально, опыт  безграничный  и  безмерный  не  может
ставить пределов и не может дать гарантий, что не произойдет чудо, т.е.  то,
что  эмпирикам  представляется  выходящим  за   пределы   их   "опыта".   Не
рационализированный,  первичный,  живой  опыт  и  есть  сама   безмерная   и
бесконечная  жизнь  до  рационального  распадения  на  субъект   и   объект.
Поразительно, что так мало обращают внимания на  рационализм  эмпиризма,  на
фальсификацию опыта у эмпириков. Ведь слишком ясно,  что  эмпиризм  признает
только опыт  в  рациональных  пределах,  к  опыту  же  не  рациональному  он
относится отрицательно, как к мистике. Ведь опыт, сам по  себе  взятый,  как
источник всякого познавательного питания не уполномочивал эмпириков говорить
за себя. Вышло же, что не опыт повелевает эмпириками, а эмпирики  повелевают
опытом  и  ему  навязывают  свою  рассудочность  и  ограниченность.  Лучший,
добросовестнейший из эмпириков Д.С.Милль почти что сознавал то, о чем  здесь
идет речь, но рационалистический  дух  давил  его  и  мешал  сделать  смелые
выводы. Новейший же эмпиризм в духе Авенариуса, Маха и др.  опять  принимает
бессознательно рационалистическую форму. Когда кантианец так  твердо  знает,
что в опыте не может быть чуда, то это понятно, потому  что  опыт  кантианца
конструирован рациональными категориями, он сознательно в тисках,  на  живой
опыт надет намордник, и он укусить не может. Но почему же не  кусается  опыт
эмпириков, почему он обезврежен от  мистических  опасностей?  Эмпиризм  есть
бессознательная и потому низшая форма  рационализма,  он  имеет  дело  не  с
первичным и живым опытом, а с  вторичным  и  рационализированным;  твердость
знания  у  эмпиризма  есть  твердость  рационализма,  контрабандным  образом
проведенного. Но в последнее время  начинается  движение  против  господства
этого рационализированного опыта  за  восстановление  в  правах  первичного,
живого,  беспредельного  опыта,  в  котором  может  быть  дано   не   только
"рациональное", но и "мистическое". Так, напр<имер>, русский философ Лосский
оригинально   защищает   мистический   эмпиризм,    который    берет    опыт
нерационализированно  и  расширяет  до  бесконечности  сферу   возможностей.
Эмпиризм Лосского не есть позитивизм, т.е. не есть  эмпиризм,  ограниченный,
замыкающий горизонты, как то  фатально  оказывается  у  обычного  эмпиризма.
Талантливый  американский  психолог  и  философ   Джемс   также   отстаивает
расширение опыта за пределы рационального. Знаменательно, что Джемс, трезвый
англосаксонец, признает за опытом святых и  мистиков  такой  же  фактический
характер, как и за всяким другим опытом. Джемс, как и  Лосский,  борется  за
расширение  сферы  опыта,  преодолевает  рационализм  эмпирический  во   имя
эмпиризма подлинного, не фальсифицированного и не конструированного8. Новым,
не  рационалистическим  духом  веет  также  от   философии   Бергсона.   Все
вышесказанное  позволяет  сделать  заключение,   что   то   гносеологическое
направление, которое принято называть эмпиризмом, не достигает обоснования и
оправдания твердыни знания;  оно  неизбежно  разлагается  на  рационализм  и
мистицизм в зависимости от того,  принимает  ли  ограниченный,  вторичный  и
рационально-конструированный опыт  или  неограниченный,  первичный  и  живой
опыт.
   Критицизм,   который   претендует   преодолеть   дефекты   эмпиризма    и
рационализма, является такой же  формой  рационализма,  как  и  традиционный
эмпиризм,   так   как   оперирует   с   рационализированным   сознанием    и
рационализированным опытом. Кант так далеко заходит  в  своем  рационализме,
что для него вся действительность, все  живое  бытие  есть  продукт  знания,
мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не в  силах  из  этих
тисков освободиться, ничего не является само по себе,  независимо  от  того,
что навязывается субъектом. В критицизме формулируется потеря путей к бытию,
к живым реальностям, в критицизме познающий субъект остается сам с  собой  и
из себя все должен воссоздать. В последних и самых утонченных  своих  плодах
критический идеализм  отрицает  брачную  тайну  познания.  Когда  зародилось
познание из недр самой жизни, оно хотело быть браком  познающего  с  бытием.
Теории познания могли быть лишь свидетелями  законности  бракосочетания.  Но
свидетели прогнали жениха и невесту, отвергли всякое  отношение  познания  к
бытию, и их свидетельская роль  превратилась  в  самодовлеющую  и  замкнутую
жизнь. Критическая гносеология на вершине своей превращается в  паразита  на
древе познания. Талантливая философия  Риккерта,  столь  ныне  модная,  есть
reductio ad absurdum16 критицизма, в ней окончательно упраздняется  бытие  и
отрицается  вековечная  цель  знания.  Лишь  рационалистическое   рассечение
целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей
теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого  и
целостного, не рационализированного, ясно, что познание имеет  прежде  всего
практическую  (не  в  утилитарном,  конечно,  смысле  слова)  ценность,  что
познание есть функция жизни, что возможность брачного познания  основана  на
тождестве субъекта  и  объекта,  на  раскрытии  того  же  разума  и  той  же
бесконечной жизни в бытии, что и в познающем. В основе знания самого высшего
лежит знание житейское,  обыденное,  знание  как  жизнь.  Когда  я  житейски
говорю, что твердо знаю о существовании души у моего  ближнего,  то  этим  я
утверждаю  элементарную   метафизику,   основу   метафизики   наукообразной.
Критическая теория познания неопровержимо показала невозможность  обосновать
себя  на  психологии  или  метафизике,  поскольку  психология  и  метафизика
являются уже знанием. Но отсюда никак не следует,  что  теория  познания  не
предполагает психического и метафизического, т.е. не знаний, не дисциплин, а
самих сил бытия. В этом только  смысле  можно  сказать,  что  всякая  теория
познания имеет онтологический базис, т.е. не может уклониться от утверждения
той  истины,   что   познание   есть   часть   жизни,   жизни,   данной   до
рационалистического рассечения на субъект и объект. Рационализм кантовской и
вообще критической философии я вижу в сознательном  отвлечении  познания  от
целостного процесса жизни.  Это  привело  к  формализму,  который  не  имеет
отношения к бытию и  к  содержанию  познания  и  ни  от  каких  скептических
опасностей не охраняет. Все гносеологические попытки обосновать и  оправдать
знание являются скрытыми или открытыми формами рационализма.  Что  же  можно
сказать о самом рационализме, силы и значения которого отрицать нельзя?9
   Мышление, которым так гордятся рационалисты, есть мышление  дискурсивное,
выводное. В дискурсивном мышлении нет  непосредственной  данности  бытия,  а
есть  посредственность  и  выводимость.  Все  знание  протекает   в   плохой
бесконечности дискурсивного мышления. Для дискурсивного мышления все  начала
и концы оказываются скрытыми в  темной  глубине,  начала  и  концы  вне  той
середины,   которая   заполнена   дискурсивным    мышлением.    Дискурсивное
рациональное познание лишь выводит, лишь  заполняет  посредствующие  звенья;
оно не восходит к истокам. Таким  образом,  твердые  первоосновы  знания  не
даются  дискурсивным  мышлением,  их  нужно  искать  в  другом  месте,   вне
рациональной дискурсии.  Нелепо  было  бы  отрицать  значение  дискурсивного
мышления; без него мы не можем  познавать,  так  как  слишком  удалились  от
первоисточника света; но нельзя искать основ знания в дискурсивном мышлении.
Познание протекает через дискурсивное  мышление,  но  восходит  к  интуиции,
упирается в элементарную веру, в обличение уже  невидимой  вещи.  Совершенно
произвольно называть знанием только суждения; в такой  же  мере  могут  быть
названы знанием и непосредственные интуиции. Критическая теория познания  не
опровергла возможности интеллектуальной интуиции. Почти вся  наука  покоится
на законе сохранения энергии; но закон сохранения энергии дан лишь вере, как
и пресловутая атомистическая  теория,  на  которой  долгое  время  покоилось
естествознание. Да и само  существование  внешнего  мира  утверждается  лишь
верой. Все ведь признают, что аксиомы недоказуемы, что они предмет веры,  но
как бы непроизвольной, обязательной, связывающей веры. Все исходное в знании
недоказуемо,  исходное  непосредственно  дано,  в  него   верится.   И   все
недоказуемое   и   непосредственное   оказывается   тверже   доказуемого   и
выведенного. Все, в сущности, признают, что  в  основе  знания  лежит  нечто
более твердое, чем само знание, все  вынуждены  признать,  что  доказуемость
дискурсивного мышления есть нечто вторичное и  зыбкое.  Мы  пока  ничего  не
утверждаем о твердой "вере", первично испытываемой, лежащей в основе знания,
но констатируем, что вся твердость знания в этой "вере" коренится. И  потому
нет оснований утверждать, что знание имеет преимущество перед верой.  Знание
питается тем, что дает вера, и различие тут лишь  в  характере  самой  веры.
Рационализм держится лишь тем, что не углубляется до первооснов, не восходит
до истоков. В истоках же всегда находим веру. Это начинают все более и более
признавать философски мыслящие ученые. Чем же отличается "вера",