ывести германское сознание на самобытный путь. А вот и
обратная  сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было
детское,  они относились к европейской  культуре  так, как могли  относиться
только  люди, совершенно  чуждые ей, для  которых  европейская культура есть
мечта о далеком, а не внутренняя  их сущность. Для русского западника-азиата
Запад - обетованная земля,  манящий  образ совершенной жизни. Запад остается
совершенно внешним,  неведомым  изнутри, далеким.  У  западника  есть  почти
религиозное благоговение, вызываемое  дистанцией. Так дети относятся к жизни
взрослых,  которая  представляется им удивительной и  соблазнительной именно
потому, что она совершенно им чужда. Поистине в русской душе есть "азиатские
наслоения"  и они  очень  всегда  чувствуются  в  радикальном  западничестве
горьковского типа. В радикальном  западничестве русской интеллигенции всегда
было  очень  много  не  только  совершенно  русского,  чуждого  Западу, но и
совершенно  азиатского. Европейская  мысль до  неузнаваемости  искажалась  в
русском интеллигентском сознании. Западная наука, западный разум приобретали
характер  каких-то  божеств,  неведомых  критическому Западу.  Даже  Бюхнер,
третьестепенный популяризатор поверхностных  идей, превратился  в катехизис,
внушающий религиозное к себе отношение.  Самоценность же мысли и  познания у
нас всегда отрицалась. Вот  от этого азиатства пора бы освободиться русскому
человеку,    культурному   русскому   человеку.    Западный    человек    не
идолопоклонствует  перед своими культурными ценности из глубины.  Творческая
самобытность свойственна европейскому  человеку.  В  этом и  русский человек
должен быть подобен человеку европейскому.
     Русскую  самобытность не следует  смешивать с русской  отсталостью. Это
прискорбное  смешение  слишком  свойственно  самым  различным  направлениям.
Россия -  страна культурно отсталая. Это факт неоспоримый.  В  России  много
варварской тьмы, в ней бурлит темная, хаотическая стихия Востока. Отсталость
России должна  быть преодолена творческой активностью, культурным развитием.
Но  национальная самобытность ничего  общего не имеет  с отсталостью, -  она
должна  выявиться  на высших,  а  не  на низших ступенях  развития. Наиболее
самобытной  будет  грядущая, новая Россия,  а  не  старая,  отсталая Россия.
Подлинное  национальное сознание может  быть лишь творческим,  оно  обращено
вперед,  а не назад.  Так  было  у  всех народов Европы.  И еще  не  следует
смешивать  темного,  дикого,  хаотического   азиатского  Востока  с  древней
культурой  азиатского  Востока,  представляющего  самобытный  духовный  тип,
привлекающий  внимание  самых культурных  европейцев. На  Востоке - колыбель
всех великих  религий и культур. И на вершинах европейской культуры подлинно
культурный европейский  человек  не  может  чувствовать  презрения  к  своим
древним  истокам.  Это  презрение  свойственно  лишь  варвару,  человеку  не
культурному.   Старинная    культурная    европейская    душа    не    может
идолопоклонствовать  перед  европейской  культурой  и   не  может  презирать
культуру Востока. Только темная  еще азиатская  душа,  не ощутившая  в своей
крови  и  в  своем  духе  прививок  старой   европейской   культуры,   может
обоготворять   дух   европейской   культуры,  как   совершенный,  единый   и
единственный. И она же не чувствует древних культур Востока.  М. Горький все
смешивает   и  упрощает.  Старая  и   в   основе   своей   верная   мысль  о
созерцательности  Востока  и  действенности  Запада  им  вульгаризируется  и
излагается  слишком  элементарно.  Тема эта  требует  большого  философского
углубления.   У   Горького    же   все   время   чувствуется   недостаточная
осведомленность   человека,  живущего  интеллигентско-кружковыми  понятиями,
провинциализм, не ведающий размаха мировой мысли.

        "II"

     Лишь слегка прикоснувшись к поверхности европейского знания,  можно так
упрощенно поклоняться  разуму и науке и в  них видеть  панацею от всех  зол.
Тот, кто находится внутри, в самой глубине европейского процесса познания, а
не  со стороны  благоговейно на него смотрит, постигает  внутреннюю трагедию
европейского  разума и европейской науки,  глубокий  их  кризис, мучительную
неудовлетворенность,  искание новых путей. Горький, по-видимому, прошел мимо
огромной  философской  работы,  которая происходила на  Западе  за последние
десятилетия    и    которая    не    оставила    камня    на    камне     от
наивно-натуралистического   и    наивно-материалистического   мировоззрения.
Горький  благоговейно   утверждает  разум  в   каком-то  очень  наивном,  не
критическом,  совсем не  философском  смысле  слова.  Большая  часть  научно
позитивных направлений совсем не признает разума.  В разум верят метафизики.
И  у Горького есть какая-то очень наивная метафизическая вера, ничего общего
не имеющая  с исследующей положительной наукой. Для  науки и ее целей совсем
не  нужна  эта  религиозная вера  в  разум. Горький,  как  типичный  русский
интеллигент,  воспринял европейскую науку слишком по-русски  и поклонился ей
по-восточному,  а не  по-западному,  как никогда  не  поклоняется  тот,  кто
создает науку. Для Горького, как некогда для Писарева, наука - катехизис. Но
это еще детское состояние сознания, это радость первой встречи.
     Европа бесконечно сложнее, чем это представляется  Горькому, бесконечно
богаче. Там, на  Западе,  есть  не только положительная наука и общественное
деяние.  Там есть  и  религия,  и  мистика,  и  метафизика, и  романтическое
искусство, там есть созерцание  и мечтательность. Религиозные искания в нашу
эпоху характерны не только для России, но  и для  Европы. И там  ищут Бога и
высшего смысла жизни,  и там тоска от бессмыслицы жизни.  Романтизм, который
так не  нравится  Горькому, есть  явление западное, а  не  восточное. Именно
западный человек - романтик  и страстный мечтатель. Восточный человек совсем
не романтик и не мечтатель, его религиозность совсем другого типа. Романтизм
сопутствует  католическому   типу  религиозности,  но  его  совсем   нет   в
православном  типе религиозности. На православном Востоке невозможно искание
чаши св. Грааля. Нет романтизма и в Индии, на Востоке не христианском. Можно
ли назвать йога романтиком? Для М. Горького романтизм всегда есть буржуазная
реакция, и на  этом  утверждении можно  видеть, до какого ослепления доводит
схема  экономического   материализма,  как  безжизненна  она.  Романтическое
движение на Западе возникло  тогда, когда буржуазия была  еще в самом начале
своего  жизненного пути, когда  ей предстояло  еще  целое столетие блестящих
успехов и могущества в земной жизни. О разложении европейской буржуазии в то
время так же нелепо говорить, как  нелепо говорить  о разложении буржуазии в
наше время в России, когда она еще в начале своего развития. Я не говорю уже
об оскорбительном безвкусии таких объяснений духовной жизни.
     М. Горький обвиняет  русское "богоискательство" в  желании  найти центр
вне себя  и снять  с себя  ответственность за бессмысленную  жизнь.  Он даже
считает  возможным  утверждать,  что  именно религиозные люди отрицают смысл
жизни.  Вот  изумительный  пример ослепленности!  Именно  те,  кого  Горький
называет  неудачным  термином "богоискатели",  вот  уже много  лет  пытаются
перенести  центр тяжести  внутрь человека,  в  его глубину, и  возложить  на
личность человеческую огромную ответственность  за жизнь. Они-то и борются с
безответственностью, с возложением  ответственности  на  силы,  вне человека
находящиеся. Горькому  даже начинает казаться, что религиозные люди отрицают
смысл земной жизни, в то время как  только они  его и признают. Позитивизм и
материализм отрицают ответственность,  свободу,  творческую  волю,  отрицают
человека и строят безвольную теорию социальной среды и власти необходимости,
могущества внешних обстоятельств. Религиозное же сознание должно бороться  с
этими  разлагающими  и обессиливающими  теориями  социальной  среды  во  имя
творческой  активности человека, во имя  его высшей свободы, во имя  высшего
смысла жизни. В  России эти материалистические  теории заедающей  социальной
среды, эти  принижающие  учения о  необходимости  всего совершающегося  лишь
потворствуют  восточной   лени,  слабоволию,   безответственности.   Вера  в
человека,  в  его  творческую свободу  и творческую мощь  возможна лишь  для
религиозного  сознания,  которое  смотрит   на   человека,  как  на  рефлекс
материальной среды, природной и социальной. Поистине необходим и неотложен в
России призыв к повышению человеческой активности, человеческого творчества,
человеческой ответственности. Но это возможно на почве  совсем иной, чем та,
на которой стоит М. Горький. Радикальное русское западничество, искаженное и
рабски воспринимающее сложную и  богатую  жизнь Запада, есть форма восточной
пассивности.  На  Востоке  должна  быть   пробуждена  самобытная  творческая
активность,  созидающая новую  культуру, и это возможно лишь на  религиозной
почве. Мы уже вступаем в тот возраст нашего бытия, когда время нам уже выйти
из  детского  западничества  и  детского  славянофильства, когда  мы  должны
перейти к более зрелым  формам  национального  самосознания. Великие мировые
события выводят  нас  в  мировую  ширь,  к мировым  перспективам. Потрясения
мировой  войны  выводят и Европу за ее замкнутые пределы, вскрывают коренные
противоречия внутри самой Европы и свергают кумиры западничества. Вовлечение
России в  мировой круговорот  означает  конец ее  замкнутого провинциального
существования,  ее славянофильского самодовольства и западнического рабства.
Но М. Горький остается в старом сознании, он  ничему  не хочет научиться  от
совершающегося  в  мире  и пребывает  в старой  противоположности Востока  и
Запада.

     О власти пространств над русской душой

        "I"

     Много есть  загадочного в  русской истории, в судьбе  русского народа и
русского государства. Отношения между  русским народом, которого славянофилы
прославляли народом безгосударственным, и  огромным русским  государством до
сих пор остается загадкой философии русской истории. Но не раз уже указывали
на то, что в судьбе  России огромное  значение имели факторы географические,
ее положение  на земле, ее необъятные пространства. Географическое положение
России было таково, что русский народ принужден был  к образованию огромного
государства.   На   русских   равнинах   должен   был  образоваться  великий
Востоко-Запад, объединенное и организованное государственное целое. Огромные
пространства  легко давались русскому  народу,  но  не  легко  давалась  ему
организация этих пространств в величайшее  в мире государство, поддержание и
охранение  порядка  в нем.  На это ушла большая  часть  сил русского народа.
Размеры  русского  государства  ставили  русскому народу  почти  непосильные
задачи,  держали русский народ  в  непомерном напряжении. И в  огромном деле
создания  и охранения своего государства русский народ  истощал  свои  силы.
Требования государства  слишком  мало  оставляли свободного избытка сил. Вся
внешняя  деятельность  русского  человека шла на службу  государству.  И это
наложило  безрадостную печать на жизнь  русского человека. Русские  почти не
умеют  радоваться. Нет  у русских  людей творческой  игры сил. Русская  душа
подавлена  необъятными  русскими полями  и необъятными русскими снегами, она
утопает  и  растворяется  в  этой  необъятности.  Оформление  своей  души  и
оформление  своего  творчества затруднено было для  русского человека. Гений
формы - не русский  гений, он с трудом совмещается с властью пространств над
душой. И русские совсем почти не знают радости формы.
     Государственное    овладение    необъятными   русскими   пространствами
сопровождалось   страшной    централизацией,    подчинением    всей    жизни
государственному интересу и подавлением свободных личных и общественных сил.
Всегда  было  слабо  у  русских  сознание  личных  прав  и не  развита  была
самодеятельность классов  и групп. Не  легко было  поддерживать величайшее в
мире государство, да  еще народу, не обладающему формальным  организационным
гением.  Долгое время приходилось  защищать  Россию  от  наступавших со всех
сторон  врагов.  Волны с  Востока и Запада  грозили затопить Россию.  Россия
пережила татарщину, пережила смутную эпоху и окончательно окрепла, выросла в
государственного колосса.  Но необъятные пространства России  тяжелым гнетом
легли  на  душу  русского народа. В  психологию его вошли  и  безграничность
русского  государства и безграничность русских  полей. Русская душа ушиблена
ширью,  она не  вошла внутрь,  в созерцание,  в  душевность,  она  не  могла
обратиться  к истории, всегда  связанной  с  оформлением, с путем, в котором
обозначены  границы. Формы  русского  государства делали  русского  человека
бесформенным. Смирение русского человека стало его самосохранением. Отказ от
исторического и  культурного творчества требовался русским государством, его
сторожами и  хранителями. Необъятные  пространства,  которые со всех  сторон
окружают  и   теснят  русского  человека,  -  не  внешний,  материальный,  а
внутренний,  духовный фактор его жизни. Эти необъятные русские  пространства
находятся и внутри  русской души  и имеют  над ней  огромную власть. Русский
человек,   человек  земли,  чувствует   себя   беспомощным   овладеть  этими
пространствами   и   организовать  их.  Он   слишком  привык  возлагать  эту
организацию на  центральную власть, как  бы  трансцендентную  для него. И  в
собственной душе чувствует он необъятность, с которой трудно ему справиться.
Широк русский человек, широк как русская земля, как русские поля. Славянский
хаос  бушует  в   нем.  Огромность  русских  пространств  не  способствовала
выработке  в  русском  человеке  самодисциплины  и  самодеятельности,  -  он
расплывался в  пространстве.  И это  было  не внешней,  а внутренней судьбой
русского народа,  ибо все внешнее есть лишь символ  внутреннего. С  внешней,
позитивно-научной  точки зрения огромные русские пространства представляются
географическим  фактором  русской  истории. Но с  более глубокой, внутренней
точки  зрения  сами эти пространства  можно  рассматривать  как  внутренний,
духовный факт в русской судьбе. Это - география русской души.

        "II"

     В русском  человеке нет  узости европейского человека, концентрирующего
свою  энергию  на  небольшом  пространстве  души,  нет  этой  расчетливости,
экономии пространства и времени, интенсивности  культуры.  Власть  шири  над
русской  душой порождает целый ряд русских  качеств и  русских  недостатков.
Русская лень,  беспечность,  недостаток  инициативы, слабо развитое  чувство
ответственности  с этим связаны.  Ширь  русской  земли и  ширь русской  души
давили   русскую   энергию,  открывая   возможность   движения   в   сторону
экстенсивности. Эта  ширь  не  требовала  интенсивной энергии  и интенсивной
культуры. От русской души необъятные русские пространства требовали смирения
и  жертвы, но  они  же  охраняли  русского  человека  и давали  ему  чувство
безопасности. Со  всех  сторон чувствовал себя  русский  человек  окруженным
огромными пространствами, и  не  страшно  ему  было  в этих  недрах  России.
Огромная  русская  земля,  широкая  и   глубокая,  всегда  вывозит  русского
человека,  спасает его. Всегда слишком  возлагается он на русскую  землю, на
матушку  Россию.  Почти  смешивает и  отождествляет  он  свою  мать-землю  с
Богородицей  и  полагается  на  ее  заступничество.  Над  русским  человеком
властвует  русская  земля, а  не  он  властвует над ней.  Западноевропейский
человек чувствует себя сдавленным малыми размерами пространств земли и столь
же малыми  пространствами души. Он  привык возлагаться на  свою  интенсивную
энергию  и  активность. И в душе его тесно, а не пространно, все должно быть
рассчитано  и правильно распределено. Организованная прикрепленность всего к
своему  месту  создает  мещанство западноевропейского человека, столь всегда
поражающее   и  отталкивающее  человека   русского.   Это  мещанские   плоды
европейской  культуры вызывали негодование Герцена, отвращение К. Леонтьева,
и для всякой характерно русской души не сладостны эти плоды.
     Возьмем немца. Он  чувствует  себя  со всех  сторон  сдавленным, как  в
мышеловке. Шири нет ни вокруг него, ни в нем самом. Он ищет спасения в своей
собственной  организованной энергии,  в напряженной  активности.  Все должно
быть   у   немца  на  месте,   все   распределено.  Без   самодисциплины   и
ответственности немец не может существовать. Всюду он  видит границы и всюду
ставит границы. Немец  не может существовать в безграничности,  ему чужда  и
противна славянская  безбрежность.  Он  только с большим напряжением энергии
хотел бы расширить свои границы. Немец должен презирать русского человека за
то, что  тот не умеет  жить, устраивать жизнь, организовать жизнь,  не знает
ничему  меры и места, не  умеет достигать  возможного.  Русскому же противен
германский пафос мещанского устроения  жизни. Германец чувствует, что его не
спасет Германия, он сам должен спасти Германию. Русский же думает, что не он
спасет Россию,  а  Россия  его  спасет. Русский никогда  не  чувствует  себя
организатором. Он  привык быть организуемым.  И  даже в  эту страшную войну,
когда русское государство в опасности, не легко русского человека довести до
сознания  этой опасности,  пробудить в нем чувство ответственности за судьбу
родины, вызвать напряжение энергии. Русский человек утешает себя тем, что за
ним еще стоят необъятные  пространства и спасут его, ему не очень страшно, и
он не очень склонен слишком напрягать  свои силы. И с трудом доходит русский
человек до сознания необходимости мобилизовать  всю свою энергию.  Вопрос об
интенсивной культуре, предполагающей напряженную активность, еще  не делался
для  него  вопросом жизни и  судьбы.  Он  тонул  в  своих недрах и  в  своих
пространствах. И нужно  сказать, что всякой  самодеятельности  и  активности
русского   человека    ставились   непреодолимые    препятствия.   Огромная,
превратившаяся  в  самодовлеющую   силу  русская  государственность  боялась
самодеятельности  и  активности  русского человека,  она слагала с  русского
человека бремя ответственности за судьбу России и возлагала на  него службу,
требовала    от   него    смирения.   Через   исторический   склад   русской
государственности    сами    русские   пространства   ограничивали    всякую
ответственную самодеятельность и творческую активность  русского человека. И
это порабощение сил русского человека и всего  русского народа оправдывалось
охранением и упорядочением русских пространств.

        "III"

     Требования, которые  составит России  мировая война, должны  привести к
радикальному изменению сознания русского человека и направления его воли. Он
должен,   наконец,  освободиться   от  власти  пространств  и  сам  овладеть
пространствами,  нимало  не  изменяя этим русскому своеобразию, связанному с
русской  ширью.  Это  означает радикально иное  отношение  к  государству  и
культуре, чем  то, которое было  доныне у русских людей.  Государство должно
стать внутренней силой русского народа, его собственной положительной мощью,
его орудием, а не  внешним над ним  началом,  не господином его. Культура же
должна   стать   более   интенсивной,   активно   овладевающей   недрами   и
пространствами и разрабатывающей их русской энергией. Без такого внутреннего
сдвига русский народ не может иметь будущего, не может перейти в новый фазис
своего  исторического бытия,  поистине исторического  бытия, и  само русское
государство  подвергается  опасности разложения.  Если  русское  государство
доныне  хотело существовать пассивностью своего  народа, то отныне оно может
существовать лишь  ак