а тьму, обнимающую первооснову жизни.

        "IV"

     К    войне   невозможно    подходить    доктринерски-рационалистически.
Доктринерский  абсолютизм  в  оценке жизни  всегда  безжизнен,  насильствен,
всегда есть фарисейское превозношение субботы над человеком. Но человек выше
субботы  и  суббота не  должна  быть  абсолютным принципом жизни. Возможна и
желанна  лишь жизненно-пластическая  мораль,  для которой все  в  мире  есть
индивидуально  творческая  задача.  К  сфере   относительного  не  применимо
абсолютное. В  исторически-телесном  мире  нет ничего  абсолютного. Возможна
абсолютная жизнь, но невозможно применить абсолютное к жизни  относительной.
Абсолютная жизнь есть жизнь в любви. В абсолютной жизни не может быть войны,
насилия  и убийства. Убийство, насилие, война есть знак жизни относительной,
исторически-телесной, не божественной. В  историческом  теле, в материальной
ограниченности невозможна абсолютная божественная жизнь. Мы живем в насилии,
поскольку  живем  в  физическом  теле. Законы  материального  мира  - законы
насилия.  Абсолютное  отрицание насилия  и  войны возможно  лишь как явление
глубоко   индивидуальное,  а  не  как  норма  и   закон.   Это  предполагает
одухотворение, побеждающее  "мир", и его родовой  закон,  просветление  тела
человеческого нездешним  светом.  Но  к  жизни  в  материи этого мира нельзя
применить абсолютного, как  закон и норму. Евангелие  не есть  закон  жизни.
Абсолютное не применяется, а достигается. Абсолютная жизнь  есть благодатная
жизнь,  а не  жизнь,  исполяющая  закон  и норму.  Законническое  применение
абсолютного к относительному и есть субботничество, заклейменное Христом.
     Абсолютная истина  о непротивлении злу насилием  не есть закон  жизни в
этом  хаотическом и темном мире, погруженном в материальную относительность,
внутренно  проникнутом  разделением и  враждой.  Пусть этот мир  перейдет  к
абсолютной жизни  в любви. Желать  можно только этого и только к этому можно
стремиться. Совершается это  таинственно  и  незримо,  как незримо  приходит
Царство Божие.  Но не имеет никакого внутреннего смысла желать внешнего мира
и отрицать  всякое внешнее насилие, оставляя внутренно мир в  прежнем хаосе,
тьме, злобе и вражде.  Это ничего не значит. Навязывание  абсолютного закона
относительной жизни есть доктринерство, лишенное всякого внутреннего смысла.
Желать можно лишь внутреннего здоровья,  а не  внешнего обличья здоровья при
внутренней  болезни. Нельзя достаточно сильно подчеркивать,  что  абсолютная
Христова  любовь  есть  новая   благодатная  жизнь  духа,  а  не  закон  для
относительной  материальной  жизни.  Вот  почему  бесконечно сложна проблема
отношения христианства к войне.
     Войну можно  принять  лишь трагически-страдальчески. Отношение  к войне
может быть лишь  антиномическое. Это  -  изживание  внутренней  тьмы мировой
жизни,  внутреннего   зла,   принятие  вины   и   искупления.   Благодушное,
оптимистическое, исключительно радостное  отношение к войне - не допустимо и
безнравственно. Мы войну и принимаем и  отвергаем. Мы принимаем войну во имя
ее отвержения. Милитаризм и пасифизм - одинаковая  ложь.  И  там,  и здесь -
внешнее  отношение к жизни. Принятие войны есть принятие  трагического ужаса
жизни. И если в войне есть озверение и потеря  человеческого облика, то есть
в ней и великая любовь, преломленная во тьме.

     О жестокости и боли

        "I"

     Много говорят  о жестокости наших  дней,  нашей эпохи, о  невозможности
вынести количество боли, выпадающее на долю  нашего поколения.  Многим  даже
представляется время наше  более жестоким, чем  былые исторические  времена.
Это - иллюзия и самообман. Мы слишком мало  восприимчивы к жестокости жизни,
вообще, слишком  привыкли к  болям  обыденной  жизни. И нужны исключительные
внешние  проявления жестокости,  чтобы  ранить  нашу  душу  и поразить  наше
воображение. До войны и ее ужасов мы каждый день совершали много жестокого и
претерпевали  много  жестоких  болей.  Процесс  всякой  жизни  -   жесток  и
болезненен. Но восприимчивость  наша притупилась, кожа наша стала толстой. И
мы  ужасаемся  жестокостям  войны, в нашем сострадательном пафосе есть  доля
бессознательного лицемерия. Рост жизни всегда сопровождается болью. Когда мы
творим жизнь, мы совершаем много жестокостей и много жестокостей совершается
над нами.  Мы убиваем  не только тогда, когда  колем  штыком  и  стреляем из
ружья. В сущности тот, кто принимает мировой процесс, историческое развитие,
тем  самым принимает жестокость и боль и оправдывает их. Есть  жестокость  и
болезненность во всяком  процессе развития, во  всяком выходе  из  состояния
покоя и бездвижности, во  всяком восхождении.  Героическое начало - жестокое
начало.  Само  движение  уже   болезненно.   Болезнен   самый   элементарный
механический толчок,  порождающий движение. И так до самых высших проявлений
духовной  жизни. И кто  хочет свершения исторических судеб человечества, его
развития ввысь, тот обязан принять жестокость и боль, заковать себя в броню.
Тот  же,  кто не  хочет  никакой  жестокости  и  боли,  -  не  хочет  самого
возникновения  мира и мирового  процесса, движения  и  развития, хочет, чтоб
бытие осталось в состоянии первоначальной бездвижимости и покоя, чтобы ничто
не возникало. Таков неотвратимый метафизический вывод.

        "II"

     В  исторической  жизни  всякое движение вперед  начинается с  нарушения
установившейся системы приспособления  и равновесия, с  всегда  мучительного
выхода из состояния относительной гармонии. Болезненно трудно расставаться с
привычным  строем жизни,  с  тем, что казалось  уже органически  вечным.  Но
необходимо  пройти  через  момент   разрыва  и  дисгармонии.  И  это  всегда
болезненно.  Но эту болезненность,  эту  жестокость  начала всякого движения
должен  принять всякий,  кто не  хочет  вечного  застоя и  покоя,  кто  ищет
развития и новой жизни. Жесток и болезненен переход от патриархального строя
жизни к иному, более сложному  строю, в котором подымается личное начало, до
того времени дремавшее. Болезненно и жестоко всякое нарушение первоначальной
целости  и  органичности.  Просыпающаяся,   подымающаяся  и  сознающая  себя
личность всегда жестока в отношении к окружающей ее среде и господствующей в
ней системе  приспособления,  она  не может  не  причинять боли.  Как  много
жестокости и боли бывает при всяком разрыве личности с семьей, которая давит
своей системой приспособления! Как много  жестокости и боли бывает во всякой
борьбе за ценность,  которая  ставится  выше  блага! Болезненна и мучительна
замена натурального хозяйства  денежным, болезненно и  мучительно разложение
общины,  разложение старого строя семьи, болезнен и  мучителен всякий разрыв
со старыми  устоями жизни,  со  старыми  идеями, болезнен и мучителен всякий
духовный и  идейный кризис. Безболезненно оставаться в покое и бездвижности.
С точки зрения сострадания  к людям и человеческим поколениям, боязни боли и
жестокости,  лучше  оставаться в старой системе  приспособления,  ничего  не
искать, ни  за  какие ценности  не  бороться. Жестокость сопровождает всякое
зачинающееся движение, всякий разрыв, предшествующий творчеству.
     Исключительная религия сострадания,  боящаяся всякой боли и  страдания,
как, например, буддизм, есть  религия  бездвижности,  покоя. В  христианстве
этого  нет,   христианство  считает   неизбежным  прохождение  жизни   через
страдание, христианство знает ценности высшие, чем покой и безболезненность.
Христианство верит в  искупительность страдания и зовет к вольной Голгофе. И
судьба христианских народов -  динамична, а  не статична, как судьба народов
Востока.  Христианское человечество творит историю.  Признание высшим благом
счастья,  благополучия,  безболезненного  состояния людей, прямых  интересов
данного поколения должно привести  к застою, к боязни творческого движения и
истории.  Всякое  творчество и всякая история есть любовь к  дальнему,  а не
любовь  к  ближнему, любовь к ценности, а  не  к благополучию. Творчества  и
истории   нет  без   моментов  страдания   и   боли,   без   жертвы   благом
непосредственной жизни. Во всякой любви к дали, к  выси, к сверхчеловеческой
ценности есть своя жестокость. Сухой огонь этой любви пожирает влагу жизни и
несет  страдания  всему,  что  близко,  что  на  плоскости.  Безболезненнее,
сострадательнее было бы не отстаивать дальних и горних ценностей и  уступить
их во имя блага людей, не творить истории. В самой точке зрения ценности уже
есть  жестокость и  болезненность. В точке  зрения  блага - безболезненность
покоя, приспособления, удовлетворенности  тем, что  есть, и для тех, которые
есть. Но при таком отношении к жизни нельзя было бы творить большую историю.

        "III"

     Все вышесказанное  может  быть применено  и  к войне.  Война  жестока и
болезненна. Никто не станет утверждать, что война сама по себе есть желанное
благо. Нетрудно всякого привести к сознанию желательности прекращения всяких
войн  и  замирения  человечества в братском  единении. Но такие  отвлеченные
истины  мало помогают  выйти  из жизненных затруднений. Весь  вопрос  в том,
отстаиваются  ли   в  войне   какие-нибудь  ценности,   более  высокие,  чем
человеческое  благополучие,   чем  покой  и  удовлетворенность  современного
поколения? Совершается ли в этой страшной и жестокой войне что-то важное для
исторической дали и  выси? В идеологических  восхвалениях  войны всегда есть
что-то неприятное и недолжное. Война может быть принята лишь страдальчески и
трагически.  Но эта ниспосланная нам  война,  может быть,  самая страшная из
всех  бывших  войн,  есть  во  всяком  случае  страдальческое  испытание для
современного человечества,  развращенного буржуазным благополучием и покоем,
поверившего  в  возможность мирной  внешней  жизни  при внутреннем  раздоре.
Ценность  чести,  национальной  и  личной,  выше  благополучия  и  покойного
удовлетворения.  Достижения жизни исторической, решения  мировых  задач выше
достижений  жизни  замкнуто-эгоистической,  личной  и семейной.  Без  такого
сознания не может быть  закала народного характера.  Если в народе побеждают
интересы  покойно-удовлетворенной  жизни  современного поколения,  то  такой
народ  не  может  уже иметь истории,  не в  силах выполнить никакой миссии в
мире. Жестокость войны, жестокость нашей  эпохи не  есть просто  жестокость,
злоба, бессердечие  людей, личностей, хотя все  это и  может быть  явлениями
сопутствующими.   Это   -   жестокость   исторической   судьбы,   жестокость
исторического движения, исторического испытания.
     Жестокость   человека  -  отвратительна.  Нас   справедливо   возмущает
жестокость немцев.  Мы чувствуем за этим превращение человека в механическое
орудие  для  целей государственных,  умирание  души  в совершенной  массовой
дисциплине.  Против  ожесточения  сердца,  против  жестокости  нравов  нужно
бороться всеми силами. Война, конечно,  несет с собой опасность варваризации
и  огрубления. Она сдирает  покровы культуры  и обнажает ветхую человеческую
природу.  Но есть другая  сторона  в моральной  и  психологической  проблеме
жестокости.  Современные  люди,   изнеженные,  размягченные  и  избалованные
буржуазно-покойною   жизнью,   не   выносят   не   этой  жестокости   сердца
человеческого, - сердца  их достаточно ожесточены и в мирной жизни, - они не
выносят  жестокости  испытаний,  жестокости  движения, выводящего из  покоя,
жестокости истории и  судьбы. Они  не хотят истории  с ее  великими  целями,
хотят ее прекращения в покое удовлетворения и благополучия. И вот эта боязнь
жестокости и боли не есть показатель духовной высоты.
     Самый  любящий.  добрый, сердечный человек может безбоязненно принимать
муку  свершающейся  истории,  жестокость  исторической  борьбы.  Доброта  не
противоположна  твердости,  даже  суровости,  когда ее  требует  жизнь. Сама
любовь  иногда  обязывает  быть  твердым  и жестким,  не бояться  страдания,
которое  несет с  собой  борьба  за  то, что  любишь. Вопрос  идет  о  более
мужественном,  не  размягченном  отношении  к  жизни.   И  в  конце  концов,
безбоязненное принятие  моментов неизбежной жестокости приводит к  тому, что
многие страдания  избегаются. Ведь нужна бывает операция, чтобы  избавить от
смертельной  болезни,  чтобы  предотвратить еще более ужасные страдания. Эта
жестокость и болезненность операция должна быть морально оправдана и в жизни
исторической.  Тот  уготовляет человечеству несоизмеримо большие  страдания,
кто боязливо  закрывает себе  глаза на необходимость  таких  операций  и  их
доброты  и  мягкосердечия  предоставляет  человечеству  погибать  от гнойных
нарывов.
     У нас,  русских, есть боязнь силы,  есть вечное подозрение,  что всякая
сила от дьявола. Русские - непротивленцы по своему духу. Сила представляется
всегда насилием и жестокостью. Быть может, потому русские стали  такими, что
в  истории  своей они слишком много страдали от  насиловавшей  их,  над ними
стоящей силы. Мы не  привыкли на силу смотреть с моральной точки зрения, как
на дисциплину  духа,  как  на закал характера.  Из инстинкта  самосохранения
русский  народ привык  подчиняться внешней силе, чтобы она не раздавила его,
но внутренно он считает состояние силы не высшим, а низшим состоянием. Таким
создала русский  народ  история. В нравственных сомнениях, вызываемых силой,
есть   своя   правда.   Вопрошения  Л.  Толстого   не  могут   быть  названы
недоразумением. В них  чувствуются великие вопрошения всего русского народа,
его своеобразный  моральный склад. Но в  русском непротивлении есть опасный,
расслабляющий уклон, уклон от  христианства к буддизму.  Быть сильным духом,
не  бояться ужасов и испытаний жизни, принимать  неизбежное  и очистительное
страдание, бороться против зла - остается императивом  истинно-христианского
сознания. Русские всего более нуждаются в  закале характера. Русская доброта
часто бывает русской бесхарактерностью, слабоволием,  пассивностью,  боязнью
страдания.  Эта пассивная доброта,  всегда готовая уступить и  отдать всякую
ценность, не может быть признана таким  уж высоким качеством.  Есть  доброта
активная,  твердая  в  отстаивании ценностей.  Только  к такой доброте нужно
призывать. И  нужно  противиться расслабляющему  и размягчающему ужасу перед
болью и жестокостью жизни.

     О правде и справедливости в борьбе народов

        "I"

     Самый  распространенный взгляд, которым оправдывается война  со сторона
какого-нибудь народа, -  тот,  что правда и справедливость на  стороне этого
народа. Враждебный же народ  представляется целиком пребывающим в неправде и
несправедливости. Это - чисто  моральная оценка войны, перенесение моральных
категорий личной жизни  на  историческую жизнь  народов.  Такое приписывание
исключительной моральной правоты своему народу в войне, а враждебному народу
исключительной  неправоты  нередко бывает скрытым  пасифизмом, вынужденным к
оправданию  данной  войны. Это благообразная  точка зрения, которая сразу же
сделалась  господствующей в  России,  когда разразилась война,  не только не
верна,  но и  опасна. Русским очень трудно было  вообще  оправдать  войну. В
широких  кругах русской интеллигенции  господствовало  сознание,  совершенно
отрицающее войну. Элементарно простое отрицание войны базировалось на разных
отвлеченных  учениях,  как гуманитарный  пасифизм, международный  социализм,
толстовское непротивление  и  т. п.  Подход  к  проблеме  войны  всегда  был
отвлеченно-моралистический,          отвлеченно-социологический          или
отвлеченно-религиозный. Самостоятельной работы  мысли  над сложной проблемой
войны у нас не происходило. Война застала нас нравственно неподготовленными.
Начали   на  скорую  руку   строить  оправдания   войны  и  применили  самый
элементарный  прием  -  перенесение  на  мировую  борьбу  народов  привычных
категорий  нравственной  жизни личности. Это  делали  и  левые  направления,
исходившие    из   позитивистического    миросозерцания,    и    направления
славянофильские,  религиозные.  Самобытной  исторической   действительности,
обладающей  своими   самостоятельными  ценностями   и  оценками,   все   эти
направления не признавали.  Творческие  исторические задачи выпадали из поля
зрения исключительно моралистического сознания. В результате наших поспешных
оправданий  войны,  или, точнее, наших самооправданий, получился один вывод:
мы  лучше  немцев,  нравственная  правота на нашей стороне,  мы защищаемся и
защищаем, немцы же в нравственном отношении очень плохи, они - насильники, в
них - дух антихристов. Вывод  этот не очень богатый и не  очень глубокий. Но
лишь в силу  этого нравственного суждения мы признали возможным воевать. Для
одних германский народ был признан носителем милитаризма и реакции  и потому
нужно  воевать  с  ним,  это  -  дело прогрессивное.  Даже  анархисты  вроде
Кропоткина стали на  эту точку зрения. Для  других германский народ оказался
носителем антихристианских начал, ложной духовной культуры, и потому война с
ним - священная война. Но всегда оказывалось, что воевать можно лишь потому,
что мы лучше. Мало кто встал на точку зрения борьбы рас.
     Я  думаю, что  такая исключительно  нравственная оценка войны ложна и в
конце  концов безнравственна. Элементарное морализирование мешает постигнуть
нравственный смысл  войны.  Таким  путем угашается  вселенское  нравственное
сознание виновности  всех и  вся, всех народов и всего  человеческого мира в
ужасе  войны.  Нравственно достойнее на  себя взять ответственность  за  зло
войны, а не возлагать  его  целиком  на другого. Нравственно предосудительно
слишком уж себя  считать лучше другого,  а другом  видеть злодея  и на  этом
основании оправдывать  свою борьбы  с ним.  В поединке  необходимо некоторое
уважение к противнику, с  которым стало тесно жить на свете. Должно это быть
и в поединке народов. Да и неправдоподобно, чтобы мы были во всех отношениях
лучше немцев и чтобы  враги  наши были такими уж  низкими злодеями и воля из
целиком  была  отдана  неправде и злу.  Так не бывает.  И в нашей литературе
указывали  на  то,  что  немцы  обнаружили  не только  жестокость  и волю  к
господству  и  насилие,   но   и   чувство   долга,   патриотизм,   огромную
самодисциплину, способность к самопожертвованию во имя государства, что само
зло делают они, оставаясь верными моральному категорическому императиву. Еще
более  приходится  признать,  что  в  духовной жизни  германского  народа, в
германской  мистике,  философии,  музыке,  поэзии  были  великие  и  мировые
ценности, а не один лишь культ силы, не один призрачный феноменализм и пр. С
другой  стороны, у нас  оказалось  много  нравственных дефектов,  которые уж
слишком  бросаются в  глаза  и болезненно поражают. Много русской неправды с
горечью  сознаем  мы.  Должна ли ослабеть от этого наша воля к победе,  наше
сознание исторических задач, падает ли от этого оправдание войны?

        "II"

     Обнаруживается  вся  шаткость наших  моралистических обоснований войны.
Русский человек, усомнившись в своих исключительных нравственных качествах и
признав некоторые качества за врагом, начинает думать, что  и воевать-то  не
стоит, - у него  слабеет воля,  он уже не имеет пафоса. Если у  немцев  есть
своя правда и свои нравственные качества, то русскому начинает казаться, что
воевать  против  немцев  нельзя,  нехорошо  и  неоправданно. На  почве такой
моральной    рефлексии   растут    настроения    пассивного   пораженчества,
гуманитарного  пасифизма  и  просто  дляблости и индифферентизма.  Для того,
чтобы мы были  по-настоящему воодушевлены, независимо от оценки немцев, наше
сознание должно  быть  направлено  в  совершенно другую сторону,  мы  должны
преодолеть исключительный морализм наших  оценок. Мировая  борьба народов  в
истории определяется не моральными прерога