лишь  ангельского  и  зверского и недостаточно
раскрывала в себе человеческое. Ангельская святость и зверская низость - вот
вечные колебания русского  народа, неведомые более средним западным народам.
Русский  человек  упоен святостью, и он же упоен грехом, низостью. Смиренная
греховность, не  дерзающая  слишком подыматься,  так характерна  для русской
религиозности.   В  этом  чувствуется  упоение   от   погружения  в   теплую
национальную  плоть, в низинную  земляную  стихию. Так  и  само  пророческое
мессианское  в русском  духе,  его  жажда  абсолютного,  жажда преображения,
оборачивается  какой-то   порабощенностью.  Я  пытался  характеризовать  все
противоречия  России и свести их  к единству.  Это  путь  к  самосознанию, к
осознанию того, что нужно России для раскрытия ее великих духовных потенций,
для осуществления ее мировых задач.
     Как человек должен относиться к земле  своей, русский человек к русской
земле?  Вот наша проблема. Образ родной земли не  есть только  образ матери,
это  также -  образ невесты и  жены,  которую  человек  оплодотворяет  своим
логосом,  своим  мужественным  светоносным  и  оформляющим началом, и  образ
дитяти. Прежде всего  человек должен  любить свою землю, любить  во  всех ее
противоречиях, с ее грехами и недостатками.  Без любви к своей земле человек
бессилен  что-нибудь сотворить,  бессилен овладеть  землей. Без стихии земли
мужественный дух  бессилен.  Но  любовь человека  к земле  не  есть  рабство
человека у  земли, не  есть пассивное  в  нее  погружение и растворение в ее
стихии. Любовь человека  к  земле  должна  быть  мужественной.  Мужественная
любовь есть выход из натуралистической зависимости, из родовой погруженности
в стихийный  первородный коллективизм. В России все еще слишком господствует
не  только натуральное  хозяйство в ее материальной жизни,  но и натуральное
хозяйство в ее духовной жизни. Из этого  периода  натурального  хозяйства  в
муках выходит  русский  народ, и  процесс этот болезнен и мучителен. Русское
отщепенство   и   скитальчество   связано   с  этим  отрыванием  от  родовой
натуралистической зависимости, принятой за высшее  состояние. Отрыв этот  не
есть  отрыв от родной  земли.  И  русские  отщепенцы  и  скитальцы  остаются
русскими,  характерно   национальными.   Наша   любовь   к  русской   земле,
многострадальной  и  жертвенной,  превышает все эпохи,  все  отношения и все
идеологические построения.  Душа России -  не  буржуазная  душа,  - душа, не
склоняющаяся  перед золотым тельцом, и уже  за  одно  это  можно  любить  ее
бесконечно. Россия дорога и любима в самых своих чудовищных противоречиях, в
загадочной совей  антиномичности, в своей таинственной стихийности.  Это все
почувствовали, когда началась война.
     Но   русская  стихия  требует  оформляющего  и  светоносящего   логоса.
Недостаток мужественного характера и того закала личности, который на Западе
вырабатывался  рыцарством,  - самый  опасный недостаток русских,  и русского
народа и русской интеллигенции. Сама любовь русского человека к родной земле
принимала форму, препятствующую развитию  мужественного личного духа. Во имя
этой любви, во  имя припадания к  лону матери отвергалось в России рыцарское
начало.  Русский дух был окутан  плотным  покровом  национальной материи, он
тонул в  теплой  и  влажной  плоти.  Русская душевность, столь  хорошо  всем
известная, связана с этой теплотой  и влажностью;  в ней  много еще  плоти и
недостаточно духа. Но плоть и кровь не  наследуют вечности, и  вечной  может
быть  лишь  Россия   духа.  Россия  духа  может  быть  раскрыта  лишь  путем
мужественной жертвы жизнью в  животной  теплоте  коллективной родовой плоти.
Тайна  России  может  быть  разгадана лишь освобождением ее  от  искажающего
рабства у темных стихий. В очистительном огне мирового пожара многое сгорит,
истлеют  ветхие материальные одежды  мира  и  человека.  И тогда возрождение
России к новой  жизни  может быть связано лишь с мужественными, активными  и
творящими путями духа, с  раскрытием Христа внутри человека и народа, а не с
натуралистической  родовой стихией,  вечно  влекущей  и порабощающей. Это  -
победа  огня  духа  над  влагой  и теплом  душевной  плоти. В России в  силу
религиозного ее характера, всегда  устремленного к абсолютному и  конечному,
человеческое   начало  не  может  раскрыться   в  форме  гуманизма,  т.   е.
безрелигиозно.  И на Западе гуманизм исчерпал, изжил себя, пришел к кризису,
из которого  мучительно  ищет  западное  человечество  выхода.  Повторять  с
запозданием западный  гуманизм Россия не может. В России откровение человека
может  быть лишь религиозным откровением, лишь раскрытием  внутреннего, а не
внешнего человека, Христа внутри. Таков абсолютный дух России, в котором все
должно идти от  внутреннего, а не внешнего. Таково призвание  славянства.  В
него можно только  верить, его доказать нельзя.  Русский  народ нужно  более
всего  призывать  к религиозной  мужественности не  на войне только,  но и в
жизни  мирной,  где он должен быть  господином  своей земли.  Мужественность
русского народа не  будет  отвлеченной,  оторванной от женственности,  как у
германцев. Есть тайна особенной судьбы в  том, что Россия  с ее аскетической
душой должна быть великой и могущественной. Не слабой и маленькой, а сильной
и большой победит она соблазн царства этого мира. Лишь жертвенность большого
и сильного,  лишь свободное его уничтожение в этом мире спасает и искупляет.
Русское  национальное  самосознание  должно  полностью  вместить  в себя эту
антиномию:   русский   народ  по   духу  своему   и   по  призванию   своему
сверхгосударственный  и  сверхнациональный  народ, по  идее своей не любящий
"мира"  и  того, что  в  "мире", но ему  дано могущественнейшее национальное
государство для того, чтобы жертва его и отречение  были вольными,  были  от
силы, а не от бессилия.  Но антиномия русского бытия  должна быть перенесена
внутрь  русской души, которая  станет мужественно-жертвенной,  в себе  самой
изживающей  таинственную свою  судьбу. Раскрытие мужественного духа в России
не может быть прививкой к ней серединной западной культуры. Русская культура
может быть лишь конечной, лишь  выходом  за грани культуры. Мужественный дух
потенциально  заключен  в России  пророческой,  в  русском  странничестве  и
русском  искании правды.  И внутренно он соединится с женственностью русской
земли.

     Опубликовано в 1915.
     О "вечно-бабьем" в русской душе

        "I"

     Вышла  книга В.  В. Розанова "Война  1914 года и русское  возрождение".
Книга  - блестящая и возмущающая. Розанов - сейчас  первый русский  стилист,
писатель с  настоящими проблесками гениальности. Есть у Розанова  особенная,
таинственная жизнь слов, магия  словосочетаний,  притягивающая чувственность
слов.  У нег  нет слов  отвлеченных,  мертвых,  книжных.  Все слова - живые,
биологические,  полнокровные.  Чтение  Розанова -  чувственное  наслаждение.
Трудно  передать своими  словами  мысли Розанова. Да  у  него  и нет никаких
мыслей. Все  заключено в органической  жизни  слов  и  от них не  может быть
оторвано.  Слова  у  него  не  символы  мысли,  а  плоть и кровь.  Розанов -
необыкновенный художник слова, но в  том, что  он пишет, нет аполлонического
претворения  и оформления.  В  ослепительной жизни слов  он дает сырье своей
души,  без  всякого выбора, без всякой  обработки. И делает он это  с  даром
единственным  и  неповторимым.  Он презирает  всякие  "идеи",  всякий логос,
всякую  активность  и  сопротивляемость  духа  в  отношении  к  душевному  и
жизненному процессу.  Писательство для  него есть биологическое  отправление
его  организма. И он  никогда не сопротивляется никаким  своим биологическим
процессам,  он их непосредственно  заносит на бумагу,  переводит  на  бумагу
жизненный поток.  Это делает  Розанова совершенно  исключительным, небывалым
явлением,  к  которому  трудно  подойти  с обычными  критериями.  Гениальная
физиология    розановских    писаний    поражает    своей     безыдейностью,
беспринципностью, равнодушием к добру и злу, неверностью, полным отсутствием
нравственного  характера  и  духовного  упора. Все,  что  писал  Розанов,  -
писатель  богатого  дара и  большого  жизненного значения,  - есть  огромный
биологический  поток,  к  которому  невозможно  приставать  с  какими-нибудь
критериями и оценками.
     Розанов - это какая-то первородная биология, переживаемая, как мистика.
Розанов не  боится противоречий, потому что противоречий не боится биология,
их  боится  лишь  логика. Он готов отрицать  на  следующей  странице то, что
сказал на предыдущей, и остается в целостности жизненного, а  не логического
процесса.  Розанов  не  может  и  не  хочет противостоять наплыву  и  напору
жизненных  впечатлений, чувственных ощущений.  Он  совершенно  лишен  всякой
мужественности  духа,  всякой  активной  силы  сопротивления  стихиям ветра,
всякой внутренней свободы.  Всякое жизненное дуновение и ощущение превращают
его в  резервуар,  принимающий в  себя  поток, который  потом  с необычайной
быстротой переливается на  бумагу.  Такой склад природы принуждает  Розанова
всегда преклоняться перед фактом, силой  и  историей. Для него сам жизненный
поток  в  своей   мощи  и   есть   Бог.  Он  не   мог  противостоять  потоку
националистической реакции 80-х годов, не мог  противостоять  революционному
потоку 1905 г., а потом  новому реакционному потоку, напору антисемитизма  в
эпоху  Бейлиса,  наконец,  подъему  героического  патриотизма  и   опасности
шовинизма.
     Многих пленяет  в Розанове то, что в писаниях его, в своеобразной жизни
его  слов чувствуется  как бы сама  мать-природа, мать-земля  и ее жизненные
процессы. Розанова любят потому, что так устали от отвлеченности, книжности,
оторванности. В его книгах  как бы чувствую  больше жизни. И готовы простить
Розанову  его чудовищный цинизм,  его писательскую  низость, его неправду  и
предательство.  Православные  христиане,  самые   нетерпимые  и  отлучающие,
простили Розанову все, забыли, что он много лет хулил Христа, кощунствовал и
внушал  отвращение к христианской  святыне.  Розанов все-таки свой  человек,
близкий  биологически,  родственник,  дядюшка,  вечно упоенный  православным
бытом.
     Он, в  сущности, всегда любил православие без Христа и всегда оставался
верен  такому языческому православию, которое ведь  много милее и ближе, чем
суровый и трагических дух Христа. В  Розанове так много характерно-русского,
истинно-русского.  Он  -  гениальный  выразитель  какой-то  стороны  русской
природы,  русской  стихии.  Он  возможен  только в  России.  Он  зародился в
воображении Достоевского  и  даже превзошел своим неправдоподобием все,  что
представлялось   этому   гениальному   воображению.   А   ведь   воображение
Достоевского  было   чисто   русское,  и  лишь  до  глубины  русское  в  нем
зарождалось.  И  если отрадно иметь  писателя,  столь  до конца  русского, и
поучительно видеть в нем обнаружение русской стихии, то и страшно становится
за  Россию, жутко  становится за судьбу  России.  В  самых  недрах  русского
характера обнаруживается вечно  -  бабье, не  вечно - женственное, а вечно -
бабье. Розанов - гениальная русская  баба,  мистическая баба.  И это "бабье"
чувствуется и в самой России.

        "II"

     Книга  Розанова  о войне  заканчивается описанием того потока ощущений,
который хлынул в него, когда он однажды шел по улице Петрограда  и  встретил
полк  конницы.  "Я  все  робко смотрел на эту  нескончаемо  идущую  вереницу
тяжелых всадников, из которых каждый был так огромен сравнительно со мной!..
Малейшая   неправильность  движения   -  и  я  раздавлен...  Чувство   своей
подавленности более и  более  входило  в  меня. Я  чувствовал себя обвеянным
чужою силой, до того огромною, что мое "я" как бы уносилось пушинкою в вихрь
этой огромности и этого множества... Когда я вдруг начал чувствовать, что не
только  "боюсь",  но  и  -  обворожен ими,  зачарован странным  очарованием,
которое  только один раз  -  вот  этот - испытал в жизни. Произошло странное
явление:  преувеличенная мужественность  того,  что было предо мною,  как бы
изменила структуру  моей организации и отбросила, опрокинула эту организацию
- в женскую. Я почувствовал необыкновенную нежность, истому и сонливость  во
всем существу... Сердце упало во мне - любовью... Мне хотелось бы, чтобы они
были еще огромнее, чтобы их было еще больше... Этот колосс физиологии, колос
жизни  и должен  быть  источник  жизни  -  вызвал во  мне чисто  женственное
ощущение безвольности,  покорности  и ненасытного желания  "побыть  вблизи",
видеть,  не  спускать  глаз...  Определенно  -  это  было  начало  влюбления
"девушки"  (с. 230 - 32).  И Розанов восклицает: "Сила -  вот одна красота в
мире... Сила -  она покоряет, перед  ней падают, ей,  наконец, -  молятся...
Молятся вообще "слабые" -  "мы", вот "я" на тротуаре...  В  силе лежит тайна
мира... Огромное  сильное... Голова  была  ясна,  а  сердце билось...  как у
женщины.  Суть  армии,  что  она  всех  нас  превращает  в  женщин,  слабых,
трепещущих, обнимающих воздух..."  (с. 233 - 34). Это замечательное описание
дает ощущение прикосновения если не к "тайне мира и истории", как претендует
Розанов, то к какой-то тайне  русской истории и русской  души. Женственность
Розанова,  так  художественно  переданная,  есть  также  женственность  души
русского народа. История образования русской государственности, величайшей в
мире  государственности,  столь  непостижимая  в  жизни  безгосударственного
Русского народа,  может  быть понята  из этой тайны. У  русского народа есть
государственный дар покорности, смирения личности перед коллективом. Русский
народ не  чувствует себя мужем,  он все невестится, чувствует  себя женщиной
перед  колоссом  государственности,  его покоряет "сила",  он  ощущает  себя
розановским  "я  на тротуаре" в  момент прохождения конницы. Сам  Розанов на
протяжении всей книги остается этим трепещущим "я на тротуаре". Для Розанова
не только суть армии, но и  суть государственной власти в том, что она "всех
нас  превращает  в женщин, слабых, трепещущих,  обнимающих воздух...". И  он
хочет показать,  что  весь  русский народ  так  относится  к государственной
власти.  В  книге   Розанова  есть   изумительные,  художественные  страницы
небывалой апологии самодовлеющей силы  государственной власти, переходящей в
настоящее идолопоклонство.  Подобного  поклонения государственной силе,  как
мистическому  факту  истории,  еще  не  было  в  русской  литературе.  И тут
вскрывается очень интересное соотношение Розанова со славянофилами.

        "III"

     Книга   Розанова   свидетельствует   о   возрождении   славянофильства.
Оказывается, что славянофильство возродила война, и  в этом - основной смысл
войны.  Розанов  решительно  начинает  за здравие славянофильства. И  сам он
повторяет  славянофильские  зады, давно уже  отвергнутые  не "западнической"
мыслью, а мыслью, продолжавшей дело славянофилов. После В. Соловьева нет уже
возврата  к  старому славянофильству. Но еще более, чем мыслью, опровергнуты
славянофильские  зады  жизнью.  Розанову  кажется,   что  патриотический   и
национальный подъем, вызванный войною, и есть возрождение славянофильства. Я
думаю,   что   нынешний   исторический   день   совершенно  опрокидывает   и
славянофильские,  и  западнические  платформы и  обязывает нас к  творчеству
нового самосознания и новой жизни. И мучительно видеть, что нас тянут назад,
к отживающим  формам  сознания и жизни. Мировая война, конечно,  приведет  к
преодолению старой постановки вопроса о России и Европе, о Востоке и Западе.
Она  прекратит  внутреннюю распрю  славянофилов и  западников,  упразднив  и
славянофильство,   и   западничество,  как   идеологии   провинциальные,   с
ограниченным горизонтом.
     Неужели  мировые события, исключительные в мировой истории,  ничему нас
не научат, не  приведут  к рождению нового  сознания и оставят нас в прежних
категориях, из которых мы хотели вырваться до  войны? Русское возрождение не
может  быть  возрождением  славянофильства,   оно  будет  концом  и  старого
славянофильства  и  старого  западничества,  началом  новой  жизни и  нового
сознания.  Розанова же  война вдохновила лишь  на повторение в тысячный  раз
старых  слов,  потерявших всякий  вкус и  аромат: вся  русская  история есть
тихая, безбурная; все русское состояние - мирное,  безбурное. Русские люди -
тихие. В хороших  случаях и благоприятной обстановке они неодолимо вырастают
в ласковых, приветных, добрых людей. Русские люди -  "славные" (с. 51). Но с
не меньшим основанием можно было бы утверждать, что русская душа - мятежная,
ищущая,   душа  странническая,   взыскующая   нового   Града,   никогда   не
удовлетворяющаяся  ничем  средним и относительным.  Из этой  прославленной и
часто  фальшиво  звучащей  "тихости,  безбурности  и   славности"  рождается
инерция, которая мила вечно-бабьему сердцу Розанова, но никогда не рождается
новой, лучшей  жизни. В розановской стихии  есть  вечная  опасность,  вечный
соблазн русского народа, источник его  бессилия  стать народом мужественным,
свободным,  созревшим для самостоятельной жизни  в  мире. И ужасно,  что  не
только  Розанов,  но   и  другие,   призванные   быть   выразителями  нашего
национального  сознания,   тянут  нас   назад  и  вниз,  отдаются   соблазну
пассивности,   покорности,  рабству  у   национальной  стихии,   женственной
религиозности.  Не только  вечное,  но  и  слишком временное,  устаревшее  в
славянофильстве хотели  бы  восстановить С. Булгаков,  В.  Иванов,  В.  Эрн.
Огромной силе, силе национальной стихии, земли не противостоит мужественный,
светоносный  и  твердый  дух,  который  призван  овладеть  стихиями.  Отсюда
рождается опасность шовинизма, бахвальство снаружи и рабье  смиренье внутри.
И мир  внутри России,  преодоление вражды и злобы  делают невозможным именно
Розанов  и  ему подобные. Эти  люди  странно понимают  взаимное примирение и
воссоединение враждующих партий  и направлений, так  понимают,  как понимают
католики  соединение  церквей,  т.  е. исключительно  присоединение к  одной
стороне,  на которой  вся  полнота  истины.  Этот  старый  способ не замирит
исторической  распри  "правого"  и  "левого"  лагеря.  Покаяние должно  быть
взаимным,  и амнистия должна быть взаимной, и согласие на  самоограничение и
жертву  должно быть взаимным. Верилось, что  война приведет к этому, но пока
этого  нет,  и  наши  националистические  идеологи мешают этому. Розановские
настроения служат делу злобы, а не мира.
     Начав за  здравие славянофилов,  Розанов  кончает за упокой. Он  отдает
решительное предпочтение России официальной и  государственной перед Россией
народной    и   общественной,    и   славянофильству   официальному    перед
славянофильством общественным.  Славянофилы  считали русский народ - народом
безгосударственным,  и  очень многое  на этом  строили.  Розанов,  напротив,
считает   русский   народ  народом   государственным   по   преимуществу.  В
государственности Розанова, которая для него самого является неожиданностью,
ибо в нем самом всего менее было государственности и гражданственности, - он
всегда  был певцом  частного  быта, семейного родового уклада, - чувствуется
приспособление  к духу  времени,  бабья  неспособность  противостоять потоку
впечатлений  нынешнего  дня.  Мнение   славянофилов  о  безгосударственности
русского  народа  требует  больших  корректоров,  так  как  оно  слишком  не
согласуется  с  русской  историей,   с  фактом  создания  великого  русского
государства.
     Но способ, которым Розанов  утверждает государственность и  поклоняется
его  силе, совсем  не государственный,  совсем  не  гражданский,  совсем  не
мужественный. Розановское отношение к  государственной власти есть отношение
безгосударственного, ж