на  которой
покоится знание, от веры религиозной, почему эта вера  связана  с  особенной
твердостью, обязательностью, принудительностью? Гносеология сама по себе  не
в силах разрешить этого вопроса; она может лишь констатировать,  что  знание
всегда  упирается  в  веру,  дальнейшее  же  углубление  возможно  лишь  для
метафизики.
   Почему мы знаем этот видимый,  эмпирический  мир,  в  мир  же  иной,  мир
невидимый мы только  верим?  Почему  бытие  этого  мира  кажется  нам  таким
несомненным, таким принудительным, бытие же мира иного кажется  сомнительным
и необязательным? Актом нашей умопостигаемой воли,  в  таинственной  глубине
бытия, до времени, предмирно совершили мы избрание этого  мира,  поверили  в
него, определили себя к бытию в данной действительности,  связались  с  этим
миром тысячами нитей. Воля наша избрала данный нам в опыте мир, "этот"  мир,
объектом своей любви,  и  он  стал  для  нас  принудителен,  стал  навязчив.
"Поверив" в этот мир, мы стали "знать" его; от силы веры нашей  в  этот  мир
знание наше этого мира стало обязательным и твердым. От мира же  иного  воля
наша отвернулась, наша вера в иной мир или слаба,  или  совсем  отсутствует,
поэтому мы не знаем иного  мира,  наше  отношение  к  нему  необязательно  и
непринудительно. Разгадки двойственности мира  этого  и  мира  иного,  вещей
видимых и вещей невидимых нужно искать в тайне нашей умопостигаемой воли. Мы
видим и знаем то, что  полюбили  и  избрали,  а  то,  от  чего  отпали,  что
отвергли, то перестаем видеть и знать. Лишь новым актом избрания, лишь новым
актом любви можно сделать невидимые вещи видимыми и  узнать  их.  Воля  наша
связала  себя  с  так  называемой  "действительностью",   и   все   в   этой
действительности кажется нам достоверным и твердым.  Все  же  относящееся  к
забытым, иным мирам кажется нам  зыбким,  неопределенным,  проблематическим,
сомнительным; с мирами иными у нас нити порваны, воля наша отвращена от этих
сфер бытия. Так тверда наша вера в этот мир, что наше отношение к этому миру
принимает форму принуждающую, обязывающую, связывающую, т.е.  форму  знания.
Мы не говорим уже, что верим в видимые вещи, мы знаем их;  все,  что  к  ним
относится, обладает доказательной  силой.  Только  о  мире  вещей  невидимых
говорим мы, что верим в них, а не знаем их, т.е. свободно избираем их или не
избираем. Для данного мира действительности, мира видимого, объекта  знания,
волевой акт свободного избрания, т.е. акт веры,  уже  совершен,  совершен  в
таинственной глубине бытия; для мира же  иного,  мира  невидимых  вещей,  мы
вновь должны совершить акт свободного волевого избрания, избрания того  мира
предметом своей любви, т.е. акт веры. Мир невидимых,  нами  утерянных  вещей
дается нам лишь вольным подвигом отречения, лишь риском и  опасностью  веры.
Для обличения  мира  невидимых  вещей  нужна  активность  всей  человеческой
природы, общее ее напряжение, а не активность одного лишь интеллекта, как то
мы находим в знании мира видимого. Знание этого мира основано на исконной  и
исключительной вере в него; знание  мира  иного  предполагает  прежде  всего
отречение от этой исключительной и исконной веры и  свободную  веру  в  иной
мир.
   Попробуем  характеризовать   еще   с   другой   стороны   психологическую
противоположность знания и веры.  Знание  носит  характер  насильственный  и
безопасный, вера - свободный и опасный. В вере, в обличении невидимых вещей,
в волевом избрании иных миров есть риск  и  опасность.  В  дерзновении  веры
человек как бы бросается в пропасть, рискует или сломать  себе  голову,  или
все приобрести. В акте веры, в волевой решимости верить человек всегда стоит
на краю бездны. Вера не  знает  гарантий,  и  требование  гарантий  от  веры
изобличает неспособность проникнуть в тайну веры. В отсутствии  гарантий,  в
отсутствии доказательного принуждения - рискованность и опасность веры, и  в
этом же пленительность  и  подвиг  веры.  Человек  поверивший  есть  человек
свободно  дерзнувший,  преодолевший  соблазн  гарантирующих   доказательств.
Требование от веры гарантий, даваемых  знанием,  представляется  похожим  на
желание пойти ва-банк в азартной игре, предварительно подсмотрев карту.  Вот
это подсматривание карты, эта боязнь риска, эта неспособность  к  свободному
дерзновению есть у всех подменяющих веру знанием, у  всех  согласных  верить
лишь с гарантией. Обеспечьте надежность результатов, гарантируйте, докажите,
т.е. принудьте нас, - тогда поверим! Но тогда  поздно  уже  будет  поверить,
тогда не нужно уже будет веры, тогда будет знание. В акте веры  есть  подвиг
отречения, которого нет в акте знания; акт веры есть акт свободной любви, не
ведающей доказательств, гарантий,  принуждений.  Я  верю  в  Бога  моего  не
потому, что доказано мне бытие  Его,  что  принужден  к  принятию  Его,  что
гарантирован я залогами с небес, а потому, что люблю Его. Я  ставлю  все  на
карту, рискую, отрекаюсь от благоразумной  рассудочности.  Потому  только  и
получаю. Нужно совершить переизбрание,  избрать  новый  объект  любви,  т.е.
отречься от старой любви к данной действительности, уже мне гарантированной,
мне навязанной, сбросить с себя ветхого человека и родиться к новой жизни  в
новой, иной действительности. Подмена же веры знанием в данных условиях мира
есть отказ от свободного  выбора,  есть  трусость  перед  опасностью,  перед
проблематическим, предпочтение гарантированного и  безопасного,  т.е.  жизнь
под принуждением данной природной действительности. Но, как увидим, и замена
знания верой была бы отказом нести бремя мировой фактичности, с  которой  мы
связаны по собственной вине. Знаменитое и непонятое выражение, приписываемое
учителю церкви Тертулиану, - "credo quia  absurdum  est"17  -  характеризует
психологическую  природу  веры.  Нужно  рискнуть,  согласиться  на   абсурд,
отречься от своего разума, все поставить на карту и  броситься  в  пропасть,
тогда только откроется высшая разумность веры. Но до  этого  акта  веры,  до
вольного отречения и  согласия  на  все  во  имя  веры  не  может  открыться
разумность  веры,  так  как  это  было  бы  принудительным  знанием.   Нужно
распластаться в акте веры,  отречься  от  себя,  тогда  поднимаешься,  тогда
обретаешь высший разум. В вере индивидуальный малый разум отрекается от себя
во имя разума божественного и дается универсальное, благодатное  восприятие.
В последней же глубине  вера  и  знание  -  одно,  т.е.  обладание  полнотой
реального бытия.
   С нашей точки зрения, и  знание  предполагает  веру,  оказывается  формой
веры, но веры элементарной  и  неполной,  веры  в  низшую  действительность.
Знание есть доверие к ограниченному,  земному  кругозору;  в  акте  научного
знания человек стоит на месте, с которого не все видно, виден лишь небольшой
кусок. Вера есть тоже знание; знание через веру дается, но знание  высшее  и
полное,   видение   всего,   безграничности.    Научное    знание    познает
действительность,  но  не  понимает  ограниченности  и  болезненности   этой
действительности.  Противоположность  между  знанием  и  верой,  на  которой
основаны  рассмотренные   нами   три   типа   решений   спора,   оказывается
поверхностной. В глубине знание и вера - одно, знание есть вера,  вера  есть
знание. Мир знания и веры условно даны как разные порядки, но они могут быть
сведены к единству. Но все же то, что  мы  называем  "знанием",  и  то,  что
называем "верой", глубоко различается, и мы старались пролить  свет  на  это
различие.   Наша   точка   зрения    предполагает    окончательную    победу
гносеологического реализма над всеми формами гносеологического иллюзионизма.
Рационалистические направления,  отражающие  разорванность  и  рассеченность
человеческого духа и человеческой культуры, разъединяют  субъект  и  объект.
Эта утерянная связь субъекта с объектом должна быть не  наивно,  как  в  дни
детства  человечества,  а  сознательно  восстановлена.  Природа  субъекта  и
природа объекта тождественны, сотканы из  одного  и  того  же  божественного
материала. Их противоположение есть лишь болезнь, лишь грех  людей.  Задача,
перед которой ныне стоит гносеология, есть восстановление бытия в его правах
и раскрытие путей к бытию. Весь путь разрыва с бытием уже пройден, и в самых
тонких продуктах критицизма путь этот привел  к  окончательному  упразднению
бытия. Так, самое типическое и  талантливое  течение  неокантианства,  школа
Виндельбандта и Риккерта, разрешает бытие в долженствование,  все  сводит  к
нормам и ценностям и не имеет противоядия  от  иллюзионизма,  скептицизма  и
солипсизма. Школа Когена и  Наторпа  разрешает  бытие  в  трансцендентальную
методу и все сводит к рациональным идеям. Шуппе очень близок к солипсизму  и
старается победить дух небытия при помощи "сознания вообще". Вся  германская
философия заражена духом  небытия,  бытие  боязнью,  антиреализмом.  Реализм
представляется догматическим. Но философское грехопадение совершилось  давно
уже. Само зарождение автономной философии нового  времени  заключало  уже  в
себе грех рационалистической разорванности и рассеченности, как мы видели  в
предшествующей главе.  Философское  мышление,  оторванное  от  живых  корней
бытия, от бытийственного питания, начало блуждать в одиночестве по пустыне и
пришло  к  упразднению  бытия,  к  иллюзионизму.  И  сам  опыт,  в   котором
рационализм стал искать пищи от голода, оказался не бытием,  а  рациональной
конструкцией. Способ лечения может  быть  лишь  один:  отказ  от  притязаний
отвлеченной философии, возврат  к  мистическому  реализму,  т.е.  к  истокам
бытия, к живому питанию, к познанию как функции целостного  процесса  жизни.
Философ должен быть посвящен в тайны всенародной религиозной жизни и  в  них
искать опоры. Но возврат к реализму не может быть просто новой гносеологией;
корень беды не в рационалистических  гносеологиях,  в  которых  всегда  есть
много  верного,  а  в   том   корень,   что   бытие   наше   стало   плохим.
Рационалистический разрыв до тех пор будет в  силе,  пока  не  вырван  будет
корень греха.
   Два разума проходят через всю человеческую жизнь, через всю  человеческую
историю - разум малый и разум большой. Взаимоотношение этих двух  разумов  и
составляет основную проблему философии. Это  взаимоотношение  лежит  на  дне
всякой  гносеологии,  хотя  бы  ею  и  не  сознавалось.  Вечное  религиозное
выражение этой борьбы двух разумов дает Апостол Павел, когда говорит:  "Будь
безумным, чтобы быть мудрым", и еще: "Мудрость мира сего есть безумие  перед
Богом". Это и значит, что в "безумии", в отречении  от  малого  разума  есть
стяжание себе большого разума, а в "мудрости мира сего", в торжестве  малого
разума  отсутствует  большой  разум,  есть  "безумие  перед   Богом".   Есть
ограниченный  разум,   рассудок,   разум   рационалистов,   и   есть   разум
божественный, разум мистиков  и  святых.  В  безумном  отречении  от  разума
индивидуального приобретается разум универсальный.  Величайшие  философы,  и
христианские  и  языческие,  те,  для  которых  философия  была   священной,
признавали существование высшего, божественного разума - Логоса,  в  котором
субъект и объект тождественны, и открывали  действие  Логоса  в  человеке10.
Основное свойство Логоса, отличающее его от разума  малого,  -  то,  что  он
присутствует в такой же мере в объекте,  как  и  в  субъекте.  Это  -  разум
вселенский, он так же открывается в природе и истории,  как  и  в  человеке.
Логос есть тождество субъекта и объекта; в  нем  дана  общность  человека  и
космоса, микрокосма и макрокосма.  Через  отречение  от  малого  разума,  от
рассудка и приобщение к большому разуму, к Логосу, человек прозревает сквозь
хаос, сквозь  фатум  природы  Разум  мира,  Смысл  мира.  От  Логоса  Филона
Александрийского к Логосу Иоанна Богослова можно перейти  лишь  актом  веры,
лишь религиозным восприятием. Акт веры, религиозное восприятие лежит и между
учением о Логосе Гегеля и учением о Логосе Вл.Соловьева. Живой  Логос  мира,
Смысл мира дан лишь в религиозном откровении. Но и философам в  естественном
откровении дан Разум  -  Логос  только  в  частных  его  определениях.  Лишь
религиозные философы окончательно возвышаются над "мудростью  мира  сего"  и
становятся "безумными", т.е. "мудрыми".  Но  и  в  естественных  откровениях
философии и теософии человек прикасается  к  мировому,  вселенскому  Разуму.
Только в современной философии  окончательно  исчез  Логос.  Рационалисты  и
позитивисты отстаивают "безумие  перед  Богом",  отрицают  мировой  разум  и
поклоняются рассудочности человеческой, отсекающей от объекта,  от  космоса,
от вселенной. Какая терминологическая путаница происходит, когда эмпирики не
признают полного и подлинного опыта, а лишь ограниченный и конструированный,
когда  рационалисты  не  признают  полного  и  подлинного  разума,  а   лишь
ограниченный  и  оторванный  от  мировой  жизни.  Настоящими  эмпириками   и
рационалистами, т.е. защитниками полноты опыта и вселенскости разума, должны
быть признаны мистики и святые.
   Современная философская мысль подходит к дилемме:  интеллектуалистический
гностицизм  или  волюнтаристический  прагматизм.  С  нашей   точки   зрения,
гностицизм и прагматизм, интеллектуализм и волюнтаризм одинаково должны быть
преодолены,  так  как  должна  быть  сознана  изначальная  данность  в   нас
божественного. Так же должна быть сметена противоположность  рационализма  и
скептицизма. Скептицизм всегда корыстен, всегда есть болезненная гипертрофия
чувства своего малого "я". Та же неспособность выйти из своего "я" есть и  в
рационализме. Вера есть раскрытие в своем "я" иного, божественного, выход из
"я" и отдавание себя высшему. Поэтому  в  вере  преодолевается  и  корыстное
сомнение, и корыстное самовозвеличение.
   III
   Наука бессильна решить вопрос о чуде.  Бессилие  науки  возразить  против
веры в чудесное слишком ясно для непредубежденного. Все  более  открывается,
что победоносные возражения  науки  против  возможности  чуда,  в  сущности,
основаны на особенной вере, я бы даже сказал,  на  суеверии.  Позитивисты  и
рационалисты не знают и не могут знать, возможно или  невозможно  чудо;  они
верят, что невозможно, их воля на  это  устремлена.  То,  что  я  скажу,  по
внешности покажется парадоксальным, но по существу  неопровержимо:  наука  и
религия говорят одно и то же о чуде, согласны в том, что в пределах  порядка
природы чудо невозможно и чуда никогда не  было.  Для  религиозной  веры  не
страшно, когда наука  говорит,  что  по  законам  природы  чудо  невозможно,
допущение чудесного нелепо; вера и сама это хорошо знает, ей и не надо чуда,
совершающегося в порядке природы и во исполнение  ее  законов.  О  силах  же
сверхприродных, о вещах невидимых, раскрывающихся для веры, наука ничего  не
может сказать ни положительного, ни отрицательного. Скажу более. Тогда  лишь
сознательно укрепляется идея чуда, когда устанавливается  и  противоположная
идея  закономерности  природы.  Для  первобытного  человека  все   одинаково
чудесно, все естественное, природное одинаково таинственно и объяснимо  лишь
силами сверхъестественными. На этом уровне сознания чудесное не  приобретает
еще специфического значения, оно расплывается в таинственности всей природы.
Лишь с сознанием закономерности хода природы связано сознание чудесного  как
порождения сил  сверхприродных,  как  действия  Божией  благодати.  Согласно
нашему пониманию природы веры, не вера должна рождаться от чуда, в чем  было
одно из искушений, отвергнутых Христом18, а чудо дается для  веры.  Вера  от
чуда была бы насилием, принуждением. Это все то же желание  знать  невидимые
вещи и неспособность в них верить, отказ от подвига веры.
   Чудо, в которое верит  религия,  не  уничтожает  и  не  отрицает  законов
природы, открытых научным знанием. Закономерность остается в силе  и  в  том
случае, если произошло чудо. Чудо есть  победа  благодатных,  сверхприродных
сил над теми природными силами, которые обязательно действуют планомерно,  а
не  отмена  закономерности  в  порядке  природы.  Закон   не   должен   быть
персонифицирован, закон есть лишь способ единообразного действия данных сил.
Сам закон остается в силе даже в том случае, если  данные  силы  побеждаются
силами  иными.  Он  опять  будет  иметь  место,  когда  данные  силы   будут
действовать в чистом виде. Действие всякого  закона  может  быть  обнаружено
лишь путем изоляции и эксперимента. В сложном взаимодействии сил природы  мы
не наблюдаем действия закона в чистом виде, так как  он  всегда  может  быть
парализован  законами  иными.  Допустим,   закон   тяготения   есть   истина
неизменная, общеобязательная, неотвратимая для данного природного  мира.  Но
сверхприродные благодатные силы могут победить ту тяжесть мира, которая есть
область действия этого закона. Чудо отменяет не закон, а ту природную сферу,
которая есть область действия этого закона. Представим себе эту  комнату;  в
ней даны такие-то силы и действуют закономерно. Мы можем изучать эти силы  и
их единообразное действие.  Из  имманентного  действия  этих  сил  не  может
произойти ничего абсолютно нового и неожиданного. Но  представим  себе,  что
стены разбиты и ворвались в эту  комнату  силы  иного,  трансцендентного  по
отношению к ней мира, силы, отличные от действующих в этом помещении.  Ясно,
что может произойти что-то неожиданное, новое, как бы  "чудесное"  для  тех,
для кого мир исчерпывался данным помещением.  И  весь  мир,  весь  природный
порядок есть замкнутое помещение, в котором закономерно действуют  данные  в
нем силы. Эти силы не могут имманентно себя перерасти, создать чудесное.  Но
в замкнутое помещение нашего мира могут прорваться  силы  иного  мира,  силы
божественные, благодатные. Тогда произойдет чудо.
   Но сама возможность этого чуда не противоречит закономерности  природы  и
не опровергает этой закономерности. Ведь закономерность действия сил природы
ничего не говорит о невозможности существования иных сил и ничего не знает о
том, что произойдет, когда иные силы войдут в наш мир.  Факт  закономерности
природы совершенно неопровержим и нимало не отрицает возможности  чудесного.
Факт этот лишь говорит: если дано то-то, то будет то-то, если же иное  дано,
то будет иное.  Отрицание  же  сил  иного  мира  -  вне  компетенции  науки,
призванной лишь открывать закономерность данного мира. Чудесное есть  победа
над природой и над роковыми результатами действующих в ней сил, но не отмена
законов природы, не отрицание науки, открывающей  законы  природы.  Ведь,  в
сущности, магия может быть признана таким же закономерным  научным  знанием,
как и физика, и столь же отличным от всякой религиозной веры.
   Я приведу основной пример из религиозной жизни, из которого ясна будет  и
сущность чудесного, и сущность  веры  в  ее  отношении  к  знанию.  Основное
верование христианского мира есть верование в громовое чудо мировой истории,
в чудо воскресения Христа. В чуде воскресения  нет  доказательного  насилия,
его нельзя знать, оно открывается лишь для поверившего  и  полюбившего.  Что
Христос умер на кресте смертью раба, что Правда была распята,  -  это  факт,
который все знают, который принуждает и насилует, его признание  не  требует
ни веры, ни любви; этот страшный факт дан  всему  миру,  познан  миром.  Что
Христос воскрес, что Правда победила  в  мире  зло,  вырвала  корень  зла  -
смерть, это не дано как факт принудительный и доказательный. В победу правды
жизни над злом смерти нужно верить, нужно любить Спасителя, чтобы  открылось
чудо Его воскресения. Спаситель явился миру в образе раба, а не царя, и  был
раздавлен силами этого мира, и принял смерть по законам этого мира.  Поэтому
дело спасения не было делом насилия над  человеком:  человеку  предоставлена
свобода выбора, от него ждут подвига веры,  подвига  вольного  отречения  от
разума этого мира и от с