- вспомнил Сережа.  - Приехал  из  города
домой. На субботу и воскресенье.  Он там в ПТУ учится.  Говорит, как только
уехали отсюда детдомовские,  все кому не лень стали таскаться на остров.  А
все разорили  не деревенские ребята,  а приезжие рыбаки.  Деревенские,  что
жили вместе с детдомовскими на острове,  долго берегли добро.  Ну  а  потом
постепенно рыбачки  все  растащили,  сожгли на кострах.  На острове дров-то
нет. Все ценное,  понятно,  детдомовцы с Каменного увезли, а что оставили -
пропало...
     - И Федя тащил? - спросил Сорока.
     - Говорит, нет, а кто же его знает... Он хитрый!
     - Есть похитрее Феди Гриба... - задумчиво произнес Сорока.
     - Пообещал  завтра  пораньше  свистнуть  меня:  отправимся на лодке за
лещами. Говорит,  так и быть,  задарма покажу тебе лещиную ямину. Там, мол,
такие лапти выворачивают - мы таких сроду не видывали! И главное, он уже не
один год там прикармливает...  пшенной кашей.  Говорит,  специально для нас
постарался, мол,  тогда-то  он  обидел  всех нас,  так вот теперь жалеет об
этом...  Дурак, говорит, был, кочерыжка капустная... А теперь вот поумнел и
понимает, что к чему...
     - Ай да Федя!  - подивился Сорока.  Он  понял,  что  Гриб  не  обманул
Сережу.  Такая яма действительно существовала. Причем не одна. Как-то зимой
артельные рыбаки зачерпнули из одной такой ямы несколько десятков центнеров
крупных лещей. Это было давно, когда еще Сорока учился в девятом классе.
     - И ростом побольше стал,  - продолжал Сережа.  - Вместо  кепки,  той,
клетчатой, носит теперь железнодорожную фуражку с молоточками.
     Сорока прислушался:  где-то неподалеку  треснул  сучок,  затем  кто-то
кашлянул.
     - Кажется, наши идут, - сказал он, вглядываясь в сгущавшийся сумрак.
     Сережа сложил  руки  рупором  и  крикнул:  "Алена-а!" Эхо разнесло его
голос по лесу.  Немного погодя откликнулся Гарик.  А через несколько секунд
из леса вышли Алена,  Гарик и Нина.  Шли они молча,  внимательно глядя себе
под ноги.
     Сережа вдруг вскочил со скамьи и помчался вдоль берега к кустам. Скоро
он вернулся, держа на ладони потускневшего светлячка.
     - Какой некрасивый, - протянул Сережа разочарованно.
     - А ты положи его на место - и снова загорится, - посоветовал Сорока.
     Еще не видя Алены,  Сорока почувствовал, что она сильно расстроена. Да
и Гарик с Ниной (они немного отстали от быстро  шагающей  Алены),  кажется,
тоже были  не  в  своей тарелке.  Сорока ожидал нечто подобное,  но,  когда
увидел лицо девушки, даже немного растерялся: припухлые губы сжаты, глаза с
лихорадочным блеском смотрели зло, уничтожающе.
     - Посмотри,  какого я светлячка поймал! - сунулся к ней Сережа, но она
резко отвела его руку.
     - Иди в дом, мне нужно с Тимофеем поговорить, - сказала она.
     - Что я, маленький? - обиделся Сережа.
     - Я тебя очень прошу. - Она сделала ударение на слове "очень".
     Сережа пожал плечами, бросил на Сороку сочувственный взгляд и, положив
светлячка на лист подорожника, ушел в дом, громко хлопнув в сенях дверью.
     Повисла тяжелая тишина. Алена, машинально уперев руки в бока, стояла в
воинственной позе напротив и смотрела на него.  Он  сделал  было  движение,
чтобы встать,  но потом раздумал.  Алене удобнее будет разговаривать с ним,
глядя на него сверху вниз.  Она покосилась в ту сторону, где стояли Гарик и
Нина, и негромко спросила:
     - Зачем ты это сделал?
     - Что именно?
     - Ты все еще считаешь себя Президентом Каменного острова? - с издевкой
сказала она. - Я думала, что с этой детской игрой покончено.  Я думала, что
Президент давно ушел в отставку.
     - Я не понимаю: о чем ты говоришь?
     - Ты все отлично понимаешь! - взорвалась она.  - Зачем ты оскорбил его
на берегу?
     - Это он тебе сказал?
     - Неужели  ты  думаешь,  что Борис способен пожаловаться на тебя?  Или
вообще на кого-нибудь?
     - Да нет,  не думаю,  - ответил он,  с интересом наблюдая за ней.  Еще
никогда он не видел ее такой злой.  Может быть,  стоило бы рассказать ей  о
том, что  нынче  произошло  на  берегу  сразу после восхода солнца,  но его
глубоко уязвили  пренебрежительные,  обидные  слова  о  "детской  игре"  на
Каменном острове.  Он  и  сейчас  не  считал,  что  они занимались детскими
играми.
     - Ты обидел его, потому что он мне понравился, - сказала она.  - Разве
не так?
     - Ты ведь сама не веришь в это,  - с досадой ответил он,  окончательно
уверившись, что не стоит Алене рассказывать о том,  как Борис  убил  ручную
косулю.  По глазам видно: что сейчас ни говори Алене, она правильно тебя не
поймет. Слишком  ослеплена...  любовью  или  гневом?  Поди   разбери   этих
девчонок!
     - Вы все мне противны:  и ты и Гарик!  -  продолжала  в  запальчивости
выкрикивать Алена. - Если бы вы знали, какая мне зеленая тоска с вами!  Ну,
что тебе сделал Боря?  Поймал в твоем озере пять паршивых щук?  За это надо
было его снасти в озеро кидать, да?..
     "Значит, кое-что он рассказал..." - подумал Сорока.
     - Если вымахал под потолок да натренировал свои мышцы, думаешь, теперь
любого можешь безнаказанно задевать?  Это низко, Тимофей! И я не ожидала от
тебя такого...  Я всегда считала тебя умным,  благородным,  справедливым...
Где же здесь справедливость?  Да, он мне очень понравился, он не такой, как
ты и Гарик...
     - И совсем не такой, как ты думаешь, - не удержался и ввернул Сорока.
     - Может,  в  конце концов,  и мне кто-нибудь понравиться?  - не слушая
его, продолжала она.  - А этот, - пренебрежительный кивок в ту сторону, где
стояли Нина и Гарик (правда,  их уже там не было:  хитрый Гарик,  видя, что
запахло скандалом,  увел Нину по тропинке в лес), - будет вечно пилить меня
и выяснять, о чем я с ним говорила? Потом будет дуться целую неделю, ходить
с обиженной  физиономией?  Да  что  вы  за  жизнь   мне   создали!   Друзья
называется...
     Алена вдруг обмякла,  в глазах сверкнули слезы.  Прикусив нижнюю губу,
она сбросила  с  ног  туфли,  подошла  к  скамейке  и села рядом.  Плечи ее
затряслись, она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Он растерялся, даже
побледнел. Легонько  обнял  ее  и  стал  осторожно гладить по вздрагивающим
плечам.  Волосы ее он неловко отводил в сторону, но они снова рассыпались и
закрывали лицо.  Он стоически стерпел ее несправедливые упреки, а вот слезы
вызвали смятение.  Он уже ничего толком не понимал и  не  знал,  что  нужно
делать. Даже  хотел  было позвать Сережу,  но раздумал:  незачем ему видеть
сестру в таком состоянии.
     Выплакавшись, Алена  вытерла  нос  носовым  платком и,  повернувшись к
нему, спросила:
     - Наверное, тушь с ресниц размазалась?
     - Тушь? - глуповато уставился он на нее.
     - Тимофей,  я,  кажется,  и вправду влюбилась,  - жалобно сказала она,
глядя затуманенными глазами на озеро.  -  Он  мне  понравился  еще  там,  в
Комарове, когда ты подрался с ними...
     Он почувствовал,  как неприятно заныло в  правом  боку,  хотел  что-то
сказать, но   голос   ему   не   повиновался.  И  тогда  он,  отвернувшись,
прокашлялся. А когда снова повернулся к ней, лицо было обычным: спокойным и
непроницаемым.
     - Сдается мне,  ты сделала очень неудачный выбор,  -  сглотнув  слюну,
ответил он.
     - Неужели ты думаешь, я в Гарика когда-нибудь была влюблена?
     - Он был в тебя влюблен.
     - Дурачок,  я любила тебя,  - просто сказала она. - А ты мне все время
подсовывал Гарика...  Все  три  года  я  тебя любила.  И ты не мог этого не
знать... Иначе ты глупый и слепой! Бесчувственный, холодный чурбан!
     - Черт возьми!.. - хрипло вырвалось у него.
     - А ты все сделал,  чтобы убить во мне любовь...  Когда  мне  хотелось
видеть тебя, ты исчезал на месяцы, когда я тянулась к тебе (рано или поздно
ты всегда появлялся!), я натыкалась на холодильник...  Если бы ты знал, как
я злилась тогда на тебя!.. Помнишь, один раз я встала из-за стола и ушла? Я
сказала, что меня ждет подруга,  а сама  весь  вечер  просидела  в  сквере,
напротив нашего дома... Ты прошел мимо и даже не посмотрел в мою сторону...
Тебе стоило хотя бы один раз по-человечески поговорить  со  мной,  отбросив
проклятую невозмутимость, или хотя бы в такой момент посмотреть на меня - и
я была бы счастлива. Но ты этого, Тимофей, не сделал. Ты всегда держал меня
на расстоянии, которое измеряется таким благородным понятием, как дружба...
А дальше - ни шагу!  А мне мало одной  дружбы,  милый  Тима!  Ты  разве  не
заметил, что я уже взрослая?
     - Я многое проглядел...  - глухо ответил он,  глядя  перед  собой.  На
острове мелькнул огонек, но он не обратил на это никакого внимания.
     - Зачем же ты, Тима, так безжалостно убил мою любовь?
     - Ты права: я глухой и слепой, - сказал он.
     Лучше бы Сорока ничего этого не слышал.  По-прежнему жил рядом с ней и
был уже одним этим счастлив.  Он видел, что Алена не любит Гарика. Да и тот
чувствовал, но был слишком самоуверенным, чтобы даже самому себе признаться
в этом.  Последнее время он больше разыгрывал из себя влюбленного,  чем был
влюблен на самом деле.
     Так спрашивается:  правильно  ли  вел себя Сорока,  видя все это?  Но,
оказывается, его невмешательство никому не принесло пользы:  ни  Алене,  ни
Гарику. Даже наоборот: сам того не ведая, он доставил девушке много горьких
минут. А ведь все,  по-видимому,  оттого,  что он недостаточно был уверен в
себе и  в  своих  друзьях.  Ему запомнилась где-то вычитанная строчка:  "От
недостатка уважения к  себе  происходит  столько  же  пороков,  сколько  от
излишнего к себе уважения".
     Алена отвела рукой от лица волосы и посмотрела на озеро.  Над сосновым
бором небо  было  чистым,  прозрачно-зеленым.  Солнце  скрылось за Каменным
Ручьем, но его лучи,  преломляясь,  еще прорывались то здесь,  то там. И от
этой игры  света и тени вода все время меняла свой цвет:  то свинцовая,  то
иссиня-зеленая, то багровая, как закипающий в домне металл.
     - То,  что я сейчас скажу,  - нарушила затянувшееся молчание Алена,  -
тебе не понравится...  Но если ты настоящий друг, постарайся понять меня...
Только ты один виноват в том,  что произошло.  Ты и сейчас для меня,  кроме
отца, самый дорогой человек на свете,  Тимофей...  Не улыбайся!  (Он  и  не
думал!) Это  правда.  Но  сейчас все мои мысли не с тобой,  а с ним...  Это
налетело на меня нежданно-негаданно, как вихрь. И сама не узнаю себя. Скажи
он: "Пойдем со мной хоть на край света!" - и я, не задумываясь, пошла бы...
     - И он сказал? - откашлявшись, произнес Сорока.
     - Да.
     Она пошевелилась,  но головы не повернула,  не  решаясь  взглянуть  на
него.
     Снова повисла долгая тяжелая пауза. Где-то за домом раздался негромкий
девичий смех,  потом  приглушенный  голос  Гарика.  Распахнулась дверь,  на
крыльце показался Сережа.  Постоял, повертел головой, но, никого не увидев,
зевнул и  снова  скрылся  в  доме.  Немного погодя квадратное окно с синими
наличниками мягко осветилось: Сережа запалил керосиновую лампу.
     - Я чувствую себя виноватой в том, что произошло.
     - Ты здесь ни при чем!
     - Я поеду с ними, - сказала она.
     - В машине места для тебя нет. Их же пятеро!
     - Нина остается здесь... - совсем тихо ответила Алена.  - Вместо меня.
Она будет о вас заботиться.
     - Вон оно что... - сказал Сорока. - Вы все продумали.
     - Так надо, Тима.
     - Кому надо? - гневно выкрикнул он. - Ему?
     - Мне,  - удивленно взглянула на него Алена.  - И пожалуйста, не кричи
на меня.
     - Это будет большая ошибка с твоей стороны, - совладав с собой, сказал
Сорока.
     - Возможно,  - согласилась  она.  -  Но  я  не  могу  ничего  с  собой
поделать... Понимаешь, это сильнее меня.
     - Тогда о чем мы говорим? Ты уже все решила.
     - Я думала,  ты меня станешь отговаривать...  - разочарованно ответила
она. - Больше того: не отпустишь.
     - Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думала.
     На этот раз она повернулась к нему и заглянула в глаза.
     - Оказывается, ты меня неплохо знаешь!
     - К сожалению,  я только сейчас стал тебя по-настоящему ушавать,  -  с
горечью вырвалось у него. - Слишком поздно!
     - Ты ведь так и не сказал: любишь ли ты меня?
     - Теперь это не имеет значения.
     - А все-таки? Любишь или нет? - Ее губы совсем близко,  красивые глаза
сейчас совсем черные, и в них яркий блеск.
     - Я тебе этого не скажу, - отвернулся он.
     - Вот! - торжествующе воскликнула она. - Ты и сам не знаешь! Верно? Не
знаешь ведь?
     Зачем она  так?  Теперь-то  он  наверняка все знает,  но что это может
изменить?..
     - Пусть будет так, - против воли согласился он.
     - Ты гордый парень, Тима, - сказала она. - И ты не можешь быть другим.
Наверное, и не надо.
     - Когда ты уезжаешь? - спросил он.
     - Завтра утром.  Мы поедем в Москву,  потом во Владимир,  Суздаль... -
Она запнулась, подцепила пальцами ног влажный песок и подбросила вверх. - Я
вернусь через неделю. Самое позднее - через десять дней.
     - А как же...  - Он кивнул на дом,  за которым слышались  приглушенные
голоса Гарика и Нины.
     - Гарику это уже безразлично, - усмехнулась она. - Выходит, зря ты так
старался для друга, Тимофей? - Она насмешливо посмотрела на него.
     - Выходит, - сказал он. - Я не про Гарика - про Сережу.
     - Ты ему сам объяснишь.
     - К чему тогда эта комедия: любишь - не любишь?
     - Это не комедия, Тимофей, - серьезно сказала она.
     Он резко поднялся и сразу заслонил собой озеро, остров.
     - Тебе  надо  выспаться перед дорогой,  - сказал он,  глядя в сторону.
Ветерок, взрябивший воду у берега, зашуршал осокой.
     - Ты верен себе,  - сказала она.  - Опять заботишься... - Она вскочила
со скамейки и подняла  вверх  лицо,  стараясь  заглянуть  ему  ц  глаза.  -
Послушай, Тимофей...  Выбирай  одно  из  двух:  если  ты  скажешь,  чтобы я
осталась, я никуда не поеду,  как  бы  ни  хотелось,  но...  но,  возможно,
никогда тебе этого не прощу.  Даже, может быть, возненавижу. Или - я поеду,
но ты никогда меня за это не будешь осуждать, что бы ни случилось...
     - В  таком  случае поезжай,  - сказал он,  глядя ей в глаза.  Нет,  он
первым ни за что не отведет свой взгляд.  Что у нее сейчас на уме? И почему
иногда так  трудно  понять  близкого  человека?  Да  и  в самом себе подчас
невозможно разобраться.  Он готов полжизни отдать, лишь бы она не поехала с
этим... Но у него нет таких слов, которые бы ее остановили. А и были бы, он
вряд ли их произнес бы...
     Она взмахнула ресницами, потом опустила глаза. Щеки у нее бледные, под
глазами тени. Ковыряя ногой песок, с грустью произнесла:
     - Теперь я убедилась, что ты меня не любишь...
     - Хватит об этом,  - резко сказал он.  На сегодня с  него  достаточно!
Даже ради нее,  Аленки,  он не станет унижаться, умолять, чтобы осталась...
Она не верит.  Если силой  задержать,  она  не  простит  ему.  Будет  молча
презирать. И  потом  чего воду в ступе толочь?  Он-то знает,  как ей трудно
было решиться на этот шаг.  А уж раз решилась - бесполезно отговаривать. Он
это сразу  понял,  и  весь  последующий  разговор был для него мучительным.
Алена чувствовала,  что делает ему больно.  Ей хотелось  как-то  успокоить,
смягчить этот  страшный  удар  по его самолюбию...  Иначе бы она никогда не
сказала, что была в него влюблена...  Да и впрямь была ли влюблена?  Может,
все это, жалеючи его, она придумала под влиянием минуты?..
     От этой мысли ему стало еще горше:  Сорока не мог терпеть,  когда  его
жалели. Правда,  это  очень  редко  случалось,  чаще  всего ему приходилось
кого-нибудь жалеть и защищать...  Ну,  сколько еще она его будет мучить? Он
хотел повернуться  и уйти,  но не мог.  Какая-то непонятная сила удерживала
его на месте.
     - Ты не будешь презирать меня? - дотронулась она до его руки. Пальцы у
нее - как ледышки.  А глаза глубокие и грустные.  Все-таки она  чувствовала
себя предательницей по отношению к нему, и ей было тяжело.
     - Пока,  - произнес он пустое,  равнодушное слово,  проклиная  себя  в
душе, что продолжает стоять и чего-то ждать,  вместо того чтобы повернуться
и уйти куда глаза глядят,  только бы не стоять вот так пнем и  не  ждать  у
моря погоды.
     Она вскинула руки и хотела обхватить его за шею,  но он на лету поймал
ее за запястья, будто ждал этого движения, и осторожно отвел в сторону.
     - Тебе ведь этого не хочется, - мягко произнес он.
     - Хочется!  -  срывающимся  голосом  крикнула  она,  и  за домом сразу
затихли голоса. - Откуда ты знаешь, что мне хочется, а чего не хочется?!
     Он ничего не ответил, повернулся и зашагал вдоль берега не к дому, а к
лесу. Резиновые подошвы с мышиным писком  впечатывались  в  песок.  Высокая
фигура скоро  растворилась  в  сумраке,  затерялась  среди смутно черневших
стволов деревьев.
     Алена, опершись одной рукой о спинку скамейки, смотрела ему вслед.  По
щекам ее струились слезы.  "Так и надо тебе,  дурак несчастный!  -  шептала
она. - Я помучилась из-за тебя... Помучайся теперь ты!.."
     И все-таки она не выдержала,  в носках  побежала  вслед  за  ним,  но,
поравнявшись с кустами, остановилась.
     - Вернись, Тимофей! - крикнула она.
     Ей откликнулось лишь лесное эхо.

                             Глава семнадцатая

     На суглинистый проселок из березняка  выскочил пепельного цвета рослый
зайчонок, на  миг  замер,   вытянувшись   столбиком,   подвигал   маленьким
треугольным носом и снова бросился в лес. Он пробежал всего в двух шагах от
толстой сосны,  что росла на обочине.  Немного  погодя  из  тех  же  кустов
вымахнула рыжая  лиса  с  белым пятном на широком лбу.  Зыркнув по сторонам
желтыми глазами,  остановилась,  пошевелила острыми ушами и вдруг  зевнула.
Обнюхав то  место,  где  постоял  зайчонок,  лиса  было  устремилась по его
следам, но,  добежав до обочины,  резко остановилась  с  поднятой  передней
лапой. Так   охотничья  собака  делает  стойку  перед  обнаруженной  дичью.
Беспокойно втягивая  в  себя  воздух,  хищница  попятилась  назад.  Сердито
фыркнув,  лиса крутнулась на месте, будто хотела ухватить собственный хвост
мелкими острыми зубами, и исчезла в березняке.
     Со стороны  деревни  послышался  шум  мотора.  Из  высокой травы,  что
неровной полосой тянулась между неглубокими  колеями,  с  треском  сорвался
некрупный тетерев. Блеснув на солнце рябым оперением, скрылся меж деревьев.
Покачиваясь на колдобинах и объезжая полувысохшие  лужи  с  черной  грязью,
машина приближалась.   Когда  до  толстой  сосны,  мимо  которой  проскочил
зайчонок, осталось метров тридцать,  из-за нее вышел  на  проселок  Сорока.
Расставив ноги,   он  утвердился  посередине  дороги  и  стал  смотреть  на
приближающиеся "Жигули". За рулем сидел Длинный Боб, рядом Алена. На заднем
сиденье разместились близнецы и Глеб.
     Машина, не сбавляя скорости (она шла  по  неровной  дороге  километров
сорок в  час),  приближалась.  Хотя день был и солнечный,  порывистый ветер
раскачивал вершины деревьев.  Редкие белесые облака,  почти не  загораживая
солнцу низко  проплывали  над  лесом.  Их  легкие  кружевные тени то и дело
пересекали дорогу.
     - Вот болван! - проворчал Борис, нажимая на клаксон. - Пьяный, что ли?
     Человек на пустынном лесном проселке даже не пошевелился.
     - Боже мой, Сорока! - воскликнула Алена. На щеках ее выступил румянец.
     - Сорока-воровка, - усмехнулся Борис. - Хочет тебя, Алена, умыкнуть...
в свое гнездо!
     Одна скула у него залеплена пластырем,  наполовину уменьшившийся  глаз
блестел из-под нахмуренной брови синей льдинкой.
     - Изображает из себя светофор! - заметил Глеб. Пугни-ка его, Боря...
     - Давайте лучше возьмем его с собой? - предложила Аня.
     - Я сяду к нему на колени, - беспечно засмеялась Оля.
     Машина, не  снижая скорости,  приближалась к Сороке.  Алена растерянно
смотрела на него.  Высокий,  широкоплечий,  он будто  врос  в  землю.  Лишь
сузившиеся глаз