рассеянно скользнула   взглядом   по   переполненному    автобусу,    круто
выворачивающему с  улицы  Салтыкова-Щедрина  на  проспект Чернышевского.  В
задних дверях была  зажата  продуктовая  сетка  с  гроздьями  желто-зеленых
бананов.
     - В "Луче" идет какая-то музыкальная кинокомедия,  - сказала Алена.  -
Забыла название.
     - Может быть,  где-нибудь идет трагедия...  или драма?  - не  очень-то
удачно сострил Сорока. Уж он-то знал, что Алена такие вещи не прощает.
     И тут же получил сполна.
     - Это для тебя слишком сложно, - заявила она.  - Уж тогда лучше сходим
на боевик?  Или вестерн?  Где беспрерывно стреляют и  бьют  друг  друга  по
физиономии?
     - Ладно, пойдем на кинокомедию, - сдался Сорока.
     Однако очередной сеанс начинался через сорок минут и шла не комедия, а
старая кинолента "Спорт, спорт, спорт...".
     - Это тебе понравится, - невинно заметила Алена.
     - Хороший фильм, - невозмутимо отозвался Сорока.
     Немного не  доходя  улицы  Жуковского  был пустынный маленький сквер с
двумя-тремя садовыми скамьями.  Несколько могучих  лип  и  кленов,  с  трех
сторон зажатых  оштукатуренными  кирпичными  стенами,  взметнулись до самых
крыш. Черная,  пропитанная копотью грубая кора,  вся в  глубоких  морщинах;
узловатые мозолистые  корни  вспучили  коричневую  землю,  кое-где поросшую
редкой бледной травой.  На ухоженной  ромбовидной  клумбе  еще  тянулись  к
тусклому осеннему солнцу несколько белых полуосыпавшихся цветков.
     Они сели на зеленую  скамейку,  истерзанную  ножами.  Тут  были  имена
девушек, несколько  сердец,  пронзенных  стрелами,  и  даже название города
Сызрань. Кто-то не поленился,  с Волги приехав в Ленинград,  отыскать  этот
маленький сквер и напомнить людям, что есть на белом свете город Сызрань, в
котором проживает парень по имени Петя.
     - Что же ты меня, Тима, не ругаешь? - спросила Алена. - Не устраиваешь
сцен ревности?  Я ведь иногда встречаюсь с  Борисом  Садовским,  и  ты  это
прекрасно знаешь.
     - Ты считаешь, что это необходимо?
     - Так принято - я ведь, кажется, твоя девушка.
     - Кажется... - с иронией произнес он.
     - Это хорошо, что ты не уверен в этом, - сказала она.
     - В чем?
     - Ты о чем-то другом думаешь>? - поинтересовалась она, быстро взглянув
на него.
     - Я думаю о тебе, - сказал он.
     - Что же ты думаешь обо мне?
     Он нагнулся,  поднял с земли ярко-желтый кленовый лист, зачем-то подул
на него. Лист расправился и зашуршал.
     - Я  тебя  не ревную,  - сказал он,  вертя лист за тоненький черенок в
пальцах и старательно разглядывая его.
     - Значит, я могу делать все, что захочу?
     - А разве ты когда-нибудь поступала иначе?
     Алена вырвала у него лист,  хотела скомкать,  но пожалела:  подбросила
вверх - и разлапистый, почти прозрачный лист спланировал на землю.
     - Тима, не притворяйся, тебе ведь больно? - Алена даже привстала, чтоб
заглянуть ему в глаза.  - Я вижу, как ты похудел, одни глаза остались. Да и
глаза-то грустные-грустные...
     - Выдумщица ты, - улыбнулся он. - Фантазерка.
     - Выходит,  тебе наплевать, что я встречаюсь с ним? - Высокий голос ее
прозвучал слишком громко,  и  проходивший  вдоль  чугунной  ограды  пожилой
мужчина с  пестрой  лопоухой  спаниелькой  покосился  на  них.  -  Как было
наплевать, что за мной Гарик волочится? - не обращая на прохожего внимания,
продолжала Алена.  - И тебе будет безразлично, если я еще с кем-нибудь буду
встречаться? Ты все будешь такой же  твердокаменный  и  невозмутимый?  Даже
если я  выйду  замуж за другого?  Ты останешься моим другом?  Будешь с моим
мужем играть в домино и нянчить моих детей?  Ты на это только  и  способен,
да? Отвечай, Президент!
     - Видишь ли,  - спокойно сказал он,  - я почему-то  не  чувствую  себя
виноватым перед тобой...
     - Ты никогда не бываешь виноватым, - ядовито заметила она. - Ты всегда
прав, как и подобает настоящему президенту.
     - Тебе еще пе надоело? - устало спросил он.
     - Приставать к тебе?
     - Называть меня президентом.
     - Напрасно   обижаешься:   родись   ты   несколькими   веками  раньше,
обязательно стал  бы  великим  полководцем...  Таким  же,   как   Александр
Македонский или как Александр Невский.
     - Больше ты не знаешь полководцев по имени Александр? - спросил он:
     - Знаю, - выпалила она. - Александр Сорока!
     - Не остроумно, - усмехнулся он.
     Она смотрела на него яростными глазами, щеки порозовели от гнева.  Она
чувствовала себя  виноватой,  ей  хотелось  объяснить  Сороке,  что  с  ней
происходит, почему  она  встречается  с  Борисом,  но Сорока не спрашивал и
вообще делал вид,  что все в  порядке.  Неужели  он  на  самом  деле  такой
твердокаменный?.. Откуда  ей  было  знать,  что Сорока прилагал неимоверные
усилия, чтобы быть спокойным, невозмутимым?  С того самого вечера, когда он
увидел, как Алена садилась в машину Бориса,  он не находил себе места.  Вот
уже две недели Сорока боролся сам с собой - вернее,  с  ревностью,  которая
будто огнем  опалила  его.  Ведь  он  когда-то,  еще весной,  растолковывал
Гарику, что-де ревность - низкое, животное чувство... Как же так случилось,
что его тоже не минула чаша сия?  Он долго не мог заснуть, из головы не шли
Алена и Борис...  И ночью во сне Сорока ревновал Алену,  мучился из-за нее,
страдал... А  вот  сейчас она требует,  чтобы он признался ей в этом.  Нет,
такого она не дождется от него!
     Наверное, для   того,   чтобы  успокоиться,  Алена  достала  из  сумки
коробочку для подкраски ресниц,  губную помаду.  Летом в  Островитине  она,
кажется, лишь один раз воспользовалась косметикой, а вот в Ленинграде стала
краситься... "Чтобы  понравиться  Борису..."  -   зашевелилась   в   голове
недостойная мыслишка, и он ее тут же с негодованием отогнал прочь.
     - Довел  меня  до  слез,  -  обиженно   проговорила   Алена,   проводя
бледно-розовой помадой по своим и так ярким губам.
     - Я? - изумился Сорока.
     - Да,   тебя,  пожалуй,  не  в  чем  упрекнуть,  -  сказала  она  и  с
любопытством посмотрела ему в глаза. - А это плохо, Тима. Ты - как та самая
стена, от  которой  отскакивает  горох.  Скажи:  ты  хоть  раз с кем-нибудь
серьезно поругался?
     - Я только этим и занимаюсь, - рассмеялся он.
     - Ты умеешь ругаться? - округлила она глаза.
     - Еще как!
     - Тима, милый, поругайся, пожалуйста, со мной, а? - ласково затеребила
она его  руку.  - Обзови меня как-нибудь,  можешь даже тихонько стукнуть...
Правда, ты тихонько не умеешь! Почему ты не спросишь про Бориса?
     - Я и так все знаю, - сказал он.
     - Что ты знаешь? - снова вспыхнула она. - Неужели я такая примитивная,
что можно предугадать мои чувства, поступки?
     - Именно потому,  что ты не примитивная.  Я знаю,  что ты не совершишь
глупости.
     - Ты меня переоцениваешь!
     - Я верю тебе, - сказал он.
     - А если я все-таки совершу какую-нибудь глупость?
     - Значит, это будет не глупость.
     - Я встречаюсь с этим человеком  потому,  что  хочу  его  понять...  -
начала она  рассказывать,  но,  увидев  как  изменилось его лицо,  поспешно
сказала: - Не перебивай меня!  Да,  я хочу понять его,  чтобы лучше  узнать
тебя, Сорока.  Ты  и  он  - полюса...  Он сказал,  что ты устроил на работе
какую-то заварушку и он вынужден  был  уйти...  Что  ты  мстишь  ему  из-за
меня... Он считает, что отбил меня у тебя...
     - А ты как считаешь?
     - Я считаю,  что вы оба дураки,  - рассмеялась она.  - Раньше мне было
интересно с ним, а теперь...
     - Что теперь? - вырвалось у Сороки.
     - А теперь он мне неинтересен, - вздохнула она. - И я ему это сказала,
но он не поверил...
     - Я рад,  что  ты  его  раскусила...  вернее,  поняла,  -  с  усмешкой
поправился он.
     - Его - да,  а тебя - нет,  - печально сказала она. - И боюсь, никогда
не пойму.
     - Поймешь, - сказал Сорока. - Если захочешь...
     - И все-таки плохо, что ты меня не ревнуешь...
     - Ревную, будь я проклят! - признался он. - И еще как ревную!
     - Правда?  -  совсем  близко  придвинулась  к нему Алена и заглянула в
глаза. - Ты из-за меня...  похудел?  Тебе было плохо?  Ты мучился?  Да?  Ну
говори же!..
     - Пойдем в кино, - взглянул он на часы. - Пять минут до начала.
     - Опоздаем на журнал?
     - Мы можем вообще не пойти, - ответил он.
     - Я  не  верю,  что  ты  можешь  ревновать,  мучиться,  разозлиться  и
поругаться со мной, - со вздохом произнесла она, поднимаясь со скамьи.  - Я
ведь нарочно на тебя накричала - и сама не знаю почему.
     - Я так и подумал, - скрывая улыбку, ответил он. Так он ей и поверил!
     - Тебе не кажется, что у меня характер портится?
     - Он никогда у тебя и не был золотым...
     Алена остановилась - она уже вышла из сквера - и уставилась на него:
     - Почему же ты все это терпишь? Зачем я тебе такая?
     - Ты другой и быть не можешь.
     - Я иногда сама себя ненавижу...
     - Я  люблю  тебя,  -  сказал  он.  Пожалуй,  впервые так естественно и
непроизвольно произнес  он  эти  три  извечных  магических  слова,  которых
никакие другие слова не могут заменить.
     - Тима,  повтори?  - совсем тихо и без намека  на  насмешку  попросила
Алена.
     - На журнал мы уже опоздали,  - сказал он,  глядя  на  высокую  унылую
стену с одним-единственным окошком.
     - Он теперь не дает мне проходу, - торопливо говорила Алена,  взяв его
под руку. - Часами ждет у института, а если я выхожу не одна, он идет сзади
до самого дома...  Иногда приезжает на машине.  У  него  теперь  свободного
времени много...  Я один раз была с ним за городом в ресторане "Олень".  Он
там швырял деньги направо и налево  -  по-видимому,  хотел  поразить  меня,
показать, какой  он  денежный  и  щедрый.  Вокруг него вертелись официанты,
несколько раз подходила даже администраторша,  все его знают, выставляют на
стол лучшее... Боренька, Боренька... А мне стало противно. Когда он пошел к
музыкантам заказывать для меня что-то сногсшибательное, я встала и ушла. Он
раздетый под дождем побежал за мной...
     - Я ведь не священник, можешь не исповедоваться мне, - не выдержал он.
Больно ему было все это слушать.
     Алена замолчала - они уже вошли в крошечное фойе,  где у входа  в  зал
ждали конца  журнала еще несколько опоздавших.  Зажегся свет,  и они заняли
свои места.  Не успел начаться фильм,  как через три  ряда  от  них  кто-то
довольно громко наглым голосом произнес:
     - Вовка-а, доставай горючее... Душа требует!
     В зале послышались возмущенные голоса - мол,  уймитесь,  молодые люди,
вы ведь не в кабаке...
     Однако молодые  люди  и  не  подумали  униматься:  обмениваясь пошлыми
репликами, они с бульканьем глотали какую-то  жидкость  прямо  из  бутылки,
отпускали плоские  шуточки.  Сидящий  впереди  пожилой  человек обернулся и
громко сказал:
     - Есть   тут   кто-нибудь   из  администрации?  Выведите,  пожалуйста,
хулиганов!
     Выпивающие еще громче загалдели, кто-то из них угрожающе заявил:
     - Еще пикнешь, дядя, - бутылкой по черепушке схлопочешь!
     - Может,  и  тебе  дать глотнуть?  - со смехом прибавил второй.  - Мы,
дядя, не жадные...
     - Давай,  я  ему  лучше  вылью  на лысину...  - хихикая,  присовокупил
третий.
     Подобная перспектива,   по-видимому,   не   устраивала  "дядю",  и  он
замолчал.
     Кажется, посмотрели фильм... - прошептала Алена и положила свою теплую
ладонь Сороке на руку.
     Почувствовав себя хозяевами,  парни еще больше обнаглели и на весь зал
стали обмениваться комментариями по поводу  фильма.  В  самых  неподходящих
местах громко гоготали, свистели, топали ногами по паркетному полу.
     Надо милицию позвать,  - несмело заявил кто-то с задних рядов.  - Люди
после работы пришли фильм посмотреть, а тут такое.  Почему пьяных пускают в
зал?..
     Из администрации в зале никого не было.  Да и зал-то был всего мест на
пятьдесят, не больше. Таких древних крошечных кинотеатров почти не осталось
в Ленинграде. Судя по всему, никто связываться с хулиганами не собирался. А
парни распоясывались все больше...
     Видя, что Сорока поднимается, Алена схватила его за руку.
     - Давай лучше уйдем? - предложила она.
     - А как же другие? - тихо спросил он. И в голосе его - насмешка.
     - Что ты хочешь сделать?
     - Выпить  с  ними...  с  горя!  - ответил он и,  мягко высвободившись,
подошел к парням.  Разговаривать с ними он  не  стал,  просто,  как  котят,
схватил двоих  за шиворот и потащил по узкому проходу к выходу.  К счастью,
одна дверь оказалась предусмотрительно открытой,  он пинком распахнул ее  и
одного за   другим   вышвырнул   онемевших  балбесов  в  переулок.  Третий,
пригнувшись и бубня под нос угрозы,  сам пулей выскочил  из  зала.  Из  его
кармана вывалилась  бутылка и покатилась по полу.  Кто-то ногой задвинул ее
под стулья. Сорока закрыл на большой крюк высокую дверь и под одобрительный
гул зала вернулся на место.
     - Спасибо,  молодой человек,  - повернувшись в их сторону,  с чувством
поблагодарил пожилой человек.  - Все бы так поступали,  хулиганье поприжало
бы хвост!
     Эти слова он с горьким упреком бросил в притихший зал.
     Алена нащупала руку Сороки и крепко сжала.  Этого ей показалось  мало,
она привстала и, оглянувшись, украдкой поцеловала его в щеку.
     Когда фильм кончился,  Сорока попросил  ее  выйти  из  зала  первой  и
подождать у аптеки,  что была через дорогу.  Алена было заартачилась, но он
несильно, но властно подтолкнул ее к выходу.
     Как он и предполагал, его уже ждали. Их  было человек шесть. По трое с
каждой стороны,  они пристально вглядывались в  лица  выходящих  из  тускло
освещенного зала  людей.  В переулке было сумрачно,  зрители один за другим
потянулись на сверкающую улицу Восстания.
     - Он! - услышал Сорока сдавленный голос. - Тот самый...
     В ту же секунду два долговязых парня лет  шестнадцати  загородили  ему
дорогу. Остальные остановились позади.  Сорока видел, что пожилой мужчина в
берете замер на тротуаре, рядом со зданием кинотеатра, и стал смотреть в их
сторону. Алены  отсюда  было  не  видно.  В  ярко  освещенных  окнах аптеки
двигались тени. По улице Восстания прогрохотал трамвай.  "Девятнадцатый..."
- подумал Сорока.  На этом трамвае ему ехать на Кондратьевский...  Это была
мимолетная мысль,  затылком он ощущал надвигающуюся опасность,  лишь бы  не
ударили сзади чем-нибудь, от этих подонков всего можно ожидать...
     - Дай закурить? - ломающимся баском  произнес парень в меховой высокой
шапке пирожком и короткой капроновой куртке. Лицо его было невыразительное,
незапоминающееся.
     Разговаривать с   ними   Сорока  не  собирался.  Он  мгновенно  оценил
обстановку:  быстро сделал шаг вбок и прижался спиной к дереву, что стояло,
забранное железной  решеткой,  на  тротуаре.  И  тут на него налетели сразу
пятеро. Это было их ошибкой,  потому что они  махали  руками,  мешали  друг
другу и  толком  не  могли  дотянуться  до него.  Двоих Сорока сшиб наземь.
Обычно, нарвавшись  на  хороший  отпор,   хулиганы   отступали,   но   эти,
по-видимому надеясь на солидный численный перевес, не собирались отступать:
они вскакивали с земли и снова налетали на него.
     Самый высокий,  судя по всему,  вожак - он покрикивал на своих,  давал
советы, откуда заходить, - был на вид крепкий парень.  Чувствовалось, что в
переплетах бывал.  Это  он  изловчился  и  заехал  Сороке в глаз.  И сейчас
наскакивал слева,  размахивая зажатым в кулаке камнем.  Сорока сосредоточил
все внимание  на  нем.  Наверное,  поэтому  он пропустил несколько ударов в
грудь и голову.  Еще хорошо,  что не  зацепили  раненое  плечо.  Эта  мысль
мелькнула и  исчезла:  в драке нельзя думать о старых болячках,  иначе быть
тебе битым...
     Пока Сорока  переводил  дух и оглядывался - кто следующий?  - раздался
пронзительный свисток и в переулок вбежал милиционер,  а с  ним  -  пожилой
человек в берете.
     - Они подкарауливали его у входа,  - говорил он на ходу.  -  Их  очень
много, товарищ милиционер...
     Вся шайка,  заслышав свисток,  разбежалась кто  куда,  за  исключением
высокого - он не успел подняться с земли - и того,  которого Сорока в самом
начале ударил в челюсть.
     - Я  смотрю,  тут  и без нас полный порядок,  - удовлетворенно заметил
молодой милиционер, подходя к высокому. - А-а, Горюнов...  Старый знакомый!
Ну, браток,  на  этот  раз  тебе и папочка не поможет...  Пройдем со мной в
отделение! И, эй ты, отпусти дерево! В отделение!
     Парни стали что-то говорить, но милиционер, не слушая их, повернулся к
Сороке:
     - Вы, как пострадавший, тоже пройдемте... И вы, гражданин, - обратился
он к человеку в берете, который привел его сюда.
     - Я  с  удовольствием,  -  сразу  согласился  тот.  -  Не  будь у меня
перенесенного инфаркта, я бы помог вам, товарищ... - Эти слова он адресовал
Сороке.
     Немного отстав от них,  Сорока шагал по тротуару и озирался, отыскивая
глазами Алену.  И увидел ее не у аптеки, а совсем рядом, у афиши кинотеатра
"Луч".
     Девушка смотрела на него, и в глазах ее блестели слезы.
     - Я все видела, - всхлипывая, сказала она.
     - Ты  иди  домой,  -  пряча  от нее заплывающий глаз,  сказал Сорока и
почувствовал, что верхняя губа плохо его слушается.  - Мне придется немного
задержаться... - Он произнес "жадержаться".
     - Я с тобой, - заявила она, цепляясь за его руку.
     - Мы в милицию, - пояснил он. - Протокол и все такое...
     - Их заберут, да?
     - По  пятнадцать  суток  как  пить дать огребут,  - сказал гражданин в
берете. - Будь моя воля, я бы их на сто первый километр выселял...
     - Сивый,  запомни  этого  стукача,  -  сквозь  зубы  процедил высокий,
которого милиционер назвал Горюновым.
     - Вы  слышите?  - подивился гражданин в берете.  - Это ни хулиганы,  а
настоящие бандиты!
     Алена прижала к себе руку Сороки и,  заглядывая сбоку ему в глаза (он,
наоборот, пытался  отвернуть  лицо  в  сторону),  совсем  тихо  и   немного
растерянно сказала:
     - Каким ты был, таким остался... И ты никогда не будешь другим!
     - Я больше не буду, - криво улыбнулся он.
     - Я теперь поняла, это от тебя не зависит, - сказала она.
     - Умница,  -  ответил  он и,  забывшись,  повернулся к ней лицом,  но,
вспомнив про губу и глаза, поспешно отвернулся.
     - Раны лишь украшают героя, - улыбнулась девушка.
     - Героя...  -  проворчал  он.  -  Уличного  драчуна...  Когда  же  это
кончится?
     - Никогда! - рассмеялась она. А глаза у нее были печальные.

                           Глава двадцать шестая

     Только что с низкого свинцового неба моросил мелкий холодный дождь,  и
вдруг без  всякого  перехода в воздухе замельтешили белые мухи.  С Финского
залива потянуло знобким северным  ветром,  белые  мухи  почувствовали  себя
увереннее, закружились  еще  быстрее,  стали  жалить всех направо и налево.
Проезжая часть улицы еще  была  мокрой  и  блестящей,  а  на  обочинах,  на
тротуарах, на  крышах  зданий стали появляться свежие белые островки.  Снег
припудрил с одной стороны и черные деревья, побелил трамвайные провода.
     Город сразу  посветлел,  тесные  переулки будто раздвинулись вширь,  а
Нева вся распахнулась навстречу весело клубящемуся в белом водовороте небу.
     На набережной,  у  сфинксов,  к которым любила иногда приходить Алена,
произошел у нее,  как она думала,  последний неприятный разговор с  Борисом
Садовским. Он ждал ее у института.  Алена отказалась сесть в машину,  тогда
он поехал вслед за ней.  Так они и двигались: Алена по набережной в сторону
Дворцового моста, а Борис следом на "Жигулях". Но долго ползти как черепахе
было невозможно,  едущие вслед за ним водители стали  сигналить,  и  Борис,
свернув в первый переулок, исчез.
     Появился он снова у сфинксов и без машины.  Алена увидела его, но даже
не шевельнулась:  она  пристально смотрела в широко раскрытые миндалевидные
глаз