ак  говорится,  каждому  свое.  Я  политику
делаю, ты книги пишешь. Тебе  деньги  сейчас  нужны  позарез,  так  сказать,
вопрос жизни и смерти. Вот я и решил дать тебе заработать. Доброе ведь дело?
Доброе. А мне нужна качественная биография, и я не  хочу,  чтобы  кропал  ее
какой-нибудь безымянный журналистишко.  Книгу  про  меня  напишет  настоящий
писатель. Известный. Профессиональный. Я  могу  заплатить,  а  ты  уж,  будь
любезен, добросовестно меня обслужи, - опять последовал здоровый раскатистый
смех, и потом, уже серьезно, собеседник произнес: - Не  обижайся,  старичок.
Шучу.
   -  Я  оценил  твой  юмор.  Слушай,  а  почему  же  тогда  такая  страшная
секретность? Почему никто не должен знать, над чем я сейчас работаю?
   - Хочу, чтобы это был сюрприз для широкой общественности.  Представляешь,
какой это будет сюрприз, какая бомба?!
   - Ладно, - произнес Никита задумчиво, - будет тебе бомба.  -  И  подумал:
"Хитришь ты, старичок. Ты бы с удовольствием организовал  широкую  рекламную
кампанию и рассвистел на весь свет, что писатель Виктор Годунов отложил  все
свои творческие замыслы и занят работой  над  книгой  о  тебе,  драгоценном,
потому что твоя биография куда интересней  любых  смелых  фантазий  писателя
Годунова. Но ты наступил на горло собственной песне и держишь  наш  с  тобой
творческий союз в тайне из-за того, что боишься: вдруг узнает об  этом  один
человек? Самый важный для тебя человек. Твоя жена. Ей вовсе  не  понравится,
что я тебя, как ты выразился, "обслуживаю", и начнет она задавать тебе массу
ненужных вопросов, которые могут привести к глубоким семейным  разногласиям,
а еще, чего доброго, поставит условие, чтобы обслуживал тебя кто-то  другой.
Кто угодно - только не  писатель  Годунов.  Конечно,  потом  она  все  равно
узнает. Но книга будет уже написана..."
   - Так что там у нас с мамой? - спросил он, закуривая.
   - Что  с  мамой?  Официанточка.  Знаешь,  из  тех,  которые  в  кружевных
передничках с подносом  в  предбанник  заходят:  "Петр  Иванович,  чайку  не
желаете?" А кроме передничка, на ней ничего. Ну разве бантик какой-нибудь  в
прическе. Так вот и был я зачат, в банном поту, за самоваром. Номенклатурная
полукровка.
   - Может, мы так и назовем книгу?
   На пленке послышался раскатистый здоровый смех.  Никита  отлично  помнил,
как, отсмеявшись, собеседник уставился на него совершенно стеклянными  злыми
глазами.
   - Это, старичок, не повод для шуток.  Это  боль  моя.  Послышался  легкий
щелчок. Он разжигал свою потухшую сигарету, потом стал ходить по комнате  из
угла в угол. Пленка запечатлела звук его тяжелых, мягких шагов.
   - При Хруще папа мой  сидел  смирно,  занимал  непыльную  должностенку  в
крайкоме. Я, ты знаешь, пятьдесят седьмого. В  шестьдесят  четвертом,  когда
скинули  Хруща,  партаппарат  стало  трясти.  Моего  папу  вынесло   наверх,
засветила ему должность первого секретаря, и  тут  какая-то  сука  возьми  и
стукни на него самому Леониду Ильичу,  мол,  с  моральным  обликом  у  этого
коммуниста не все ладно. Есть у  него  побочный  сынок  от  банной  девочки.
Рассчитывали на семейственность Леонида  Ильича,  думали,  он  осудит  такой
открытый разврат. А получилось наоборот. Брежнев сказал:  "У  мужика  сердце
широкое, гулять-то все гуляют, но есть такие, которые потом от  детей  своих
отказываются. А этот признал сына. Хороший человек". И тут же, за  банкетным
столом, в охотничьем  домике,  был  мой  папа  утвержден  первым  секретарем
Синедольского крайкома партии.
   - Брежнев именно так и сказал? - спросил Никита.
   - Ну, примерно. Там ведь, в охотничьем домике, не было ни  диктофона,  ни
стенографистки. В общем, одно ясно. Своим возвышением папа обязан мне. И  он
об этом не забывал до конца дней. К тому же мой сводный братец, единственный
его законный наследник, начал здорово пить. Ему уже стукнуло двадцать  пять.
Ни учиться, ни работать не желал. Баб менял, из Сочи не  вылезал.  И  вечные
скандалы, то витрину в ресторане разобьет, то на глазах у всех  какой-нибудь
провинциальной актрисульке под юбку полезет. А  однажды  в  Москве,  в  Доме
работников искусств, взял и помочился в рояль.
   - Что с ним стало потом? - перебил Никита.
   - С кем? С роялем? - собеседник опять разразился здоровым смехом.  -  Вот
это,  кстати,  ты  не  забудь  включить,  -   наставительно   произнес   он,
отсмеявшись, - очень характерная деталь.
   - Непременно, - отозвался Никита,  -  что  стало  с  роялем,  понятно.  А
сводный брат?
   -  Ну,  тоже  понятно.  Спился.  Сидит  в  дорогой  психушке,   маленьких
зелененьких крокодильчиков ловит, - последовал легкий  смешок,  потом  голос
стал серьезным и задумчивым, - а вообще,  старичок,  над  семейной  историей
придется подумать. Здесь начинается самое трудное. Кто был мой  папа,  знает
весь край. Врать нельзя. Но всю правду писать  тоже  нельзя.  Красивого  там
мало.  Ему  тогда  подвалило  к  пятидесяти,   а   маме   едва   исполнилось
восемнадцать. Он, конечно, был добрый человек, заботился о нас.  Мама  ни  в
чем не нуждалась, я ходил в  лучшие  ясли,  в  лучший  детский  сад.  Однако
номенклатурные дети из высшего эшелона садов-яслей не знали. Дома  росли,  с
нянями, гувернантками. В яслях-садах со мной были дети приближенной  челяди.
Шоферов, горничных, садовников, охраны. Хотя, с  другой  стороны,  я  им  не
совсем ровня. И сразу, с пеленок, чувствовал это.
   - А каким образом ты это чувствовал?
   - Всем нутром. Душой. Шкурой своей. Вот каким образом,  -  повысил  голос
собеседник, - а в школу я уже пошел как незаконный сын короля края. Принц по
рождению, но и челядь по  судьбе.  Вот  тебе,  писатель  Годунов,  жизненная
драма. Вот противоречие, которое я преодолевал в себе и в  других  с  самого
нежного возраста.
   - Это очень интересно,  -  медленно  произнес  Никита,  -  но  ты  можешь
привести  хотя  бы  несколько  примеров,  как  именно  ты  преодолевал   это
противоречие?
   - Примеры тебе нужны? Ладно, давай попробую вспомнить. Как-то в четвертом
классе мы с пацанами курили во дворе школы. А  тут  директриса  идет.  Школа
была лучшая в крае, закрытая. Почти всех детей привозили  и  увозили  черные
"Волги". У ворот  охрана.  При  физкультурном  зале  бассейн  со  стеклянным
куполом. На завтрак икорка, ананасы. Но при этом  все  очень  строго.  Почти
военная дисциплина. Так вот, идет директриса, зверь-баба,  генерал  в  юбке.
Все успели быстренько папироски загасить, а один, не помню, как звали, сунул
от испуга горящий окурок в задний карман штанов. Сам  понимаешь,  что  было.
Потерпел всего минуту и завопил, будто режут его. Потом мы поспорили,  можно
ли терпеть такую боль и не орать. Это моя была идея, бычки об  руки  тушить.
Кто больше выдержит.
   - Ну и кто же?
   - Я, разумеется.
   Никита помнил, как при этих словах собеседник показал ему левую кисть. На
тыльной стороне было пять  аккуратных  круглых  шрамов  размером  со  старую
копейку.
   - Уже лучше, - собственный голос на пленке  казался  ему  сейчас  слишком
хриплым и растерянным. Ничего, плевать. Собеседник все равно  слышал  только
себя. - Ну а еще что-нибудь?
   - Что ж тебе еще? - Он  долго,  напряженно  думал,  морщил  лоб,  наконец
пробормотал: - Да вот, пожалуй, история со  старым  золотым  прииском,  -  и
вдруг запнулся, закашлялся, даже почудилось, будто испугался чего-то. - Нет,
это не интересно.
   - Почему? Про золотой прииск очень интересно. Я как раз  хотел  спросить,
каким образом ты  сколотил  свой  изначальный  капитал?  Ты  не  пользовался
бандитскими подачками, как другие. А политику без денег не сделаешь. Мы ведь
никуда не денемся в книге от этого вопроса.
   - Ну правильно, не денемся. Про деньги всегда интересно.  Но  пока  мы  с
тобой о детстве говорим. О маме с папой.
   - А золотой прииск?
   - Да ну, фигня, получится слишком уж красиво. Прямо как у Джека  Лондона.
И к изначальному капиталу ни малейшего отношения не имеет.
   - Тогда тем более расскажи. Это мое дело, как получится. Ты расскажи.
   Перед  Никитой  отчетливо  встало  напряженное,   сосредоточенное   лицо.
Собеседник понял, что совершил большую ошибку, обмолвившись  о  прииске,  он
очень жалел, что сорвалось с языка нечто лишнее. Вероятно,  имелись  у  него
серьезные причины корить себя за болтливость.
   Полтора месяца назад,  когда  велась  запись,  Никита  еще  не  мог  себе
представить, насколько серьезны были причины.
   Через час он поймал такси и отправился к Тане. У  нее  пробыл  не  больше
получаса, выпил чашку крепкого кофе. В аэропорт Таня отвезла  его  на  своем
стареньком "Москвиче".
   - Отель дрянной, внизу наверняка каждый вечер дискотека орет  или  вообще
публичный дом, - сказала она, целуя его на прощание.
   - Пляж далеко, море грязное, - добавил он.
   - Но какая тебе разница? - она улыбнулась и быстро перекрестила его.
   Ему и правда не было никакой разницы, потому что  летел  он  вовсе  не  в
Турцию, а в Западную Сибирь. Он не знал, правильно ли поступает, сомневался,
будет ли толк от этой хлопотной дорогой поездки. Одно он знал точно: если он
прав и едет не напрасно, то вряд ли вернется живым.


   Глава 2

   Выстрелы прозвучали тихо. Казалось, они должны были разорваться громом  в
московской майской ночи. Но никакого грома, просто несколько сухих  хлопков.
А потом звон разбитого витринного стекла, визг магазинной сигнализации и вой
милицейской сирены.
   Качнувшись, рухнул  манекен  мужского  пола,  лысая  задумчивая  кукла  в
спортивном костюме фирмы "Адидас". Ему прострелили гуттаперчевые ноги.
   Патрульный "Мерседес"  сел  на  хвост  черному  джипу.  Если  бы  не  эта
патрульная машина, джип непременно притормозил бы. Не  хватало  контрольного
выстрела.  Но  милицейский  "Мерседес"  выскочил  из-за  поворота,  тут   же
врубилась сирена, и тормозить уже не стоило.
   Джип несся по пустому Ленинградскому проспекту со скоростью сто двадцать.
Старший лейтенант вызвал  по  рации  оперативников  и  "Скорую"  к  магазину
"Спорт".
   - У нас там что? Труп? - поинтересовался младший лейтенант,  сидевший  за
рулем.
   - Не болтай. Уйдут, - рявкнул на него старший. Джип действительно уходил.
Красиво улетал, как тяжелая квадратная птица. Колеса едва  касались  мокрого
асфальта трассы. У метро "Сокол" перед постом ГАИ  он  с  визгом  свернул  в
переулок. Там был  сложный  перекресток.  Дорога  расходилась  сразу  в  три
стороны.  Когда  через  полминуты  милицейский  "Мерседес"  свернул  следом,
переулок был пуст.
   - Черный джип без номерных знаков, - сообщил  в  переговорное  устройство
старший лейтенант, - в салоне трое...
   Через пять минут возле разбитой витрины спортивного магазина остановились
две машины. Врач и фельдшер выскочили из микрика "Скорой",  оперативники  из
своего микрика. Все устремились к человеку, неподвижно лежащему на асфальте.
Он был засыпан битым стеклом. Врач присел на корточки  и  тут  же  поднялся,
оглядел присутствующих и с усмешкой спросил:
   - А где труп-то, ребята? Трупа нет никакого. На  асфальте  лежал  манекен
мужского пола в спортивном костюме, выпавший из разбитой витрины.
   "Скорая"   умчалась.   Оперативники,   осматривая   место   происшествия,
обнаружили четыре стреляные  гильзы  от  автомата  импортного  производства,
свежий окурок сигареты "Честерфилд" и ничего больше, кроме обычного уличного
сора под грудой битого стекла.
   * * *
   Телефон надрывался уже минут пять.  Вероника  Сергеевна  протянула  руку,
нащупала на тумбочке у кровати тренькающий сотовый аппарат.
   - Вы знаете, который час? Половина пятого утра. Он спит. Я  понимаю,  что
из  Москвы...  -  Она  хотела  нажать  кнопку  отбоя,  но  муж  вскочил  как
ошпаренный, выхватил у нее телефон,  бросился  вон  из  комнаты,  в  темноте
шарахнулся лбом о притолоку.
   - Ч-черт... Да. Я. В чем дело?
   Ника тяжело вздохнула, отвернулась к стене и тихо проворчала:
   - Совсем с ума сошли. Не могут до утра  подождать.  Из  соседней  комнаты
несся хриплый баритон ее мужа. Он не кричал, старался говорить тише,  но  по
интонации,  по  легкой  одышке  она  сразу  почувствовала,  как  сильно   он
нервничает.
   - Что-о? Придурки... Пусть домой к нему дуют. Машину  сменить.  Быстро...
Твои трудности... Нет... Проблема должна быть решена до  инаугурации...  Как
хочешь... Все. - Он нажал кнопку отбоя.
   Ника села на кровати и зажгла маленькое бра.
   - Гришенька, что случилось?
   - Все нормально, Ника. Спи, - сказал он, появившись  на  пороге  спальни.
Она заметила, что лицо его стало красным, влажным от пота. На лбу преступила
резкая лиловая вмятина. Завтра будет здоровенная шишка.
   - Подожди, надо лед приложить. - Ника встала, накинула халат, отправилась
на кухню.
   - Ника, не надо, иди спать,  -  тусклым,  безразличным  голосом  произнес
Гриша и, тяжело ступая, поплелся за ней, - лед не поможет.
   - Гришаня, ну что с тобой? Что за дурацкие ночные звонки? Почему  ты  так
занервничал? К кому надо "дуть домой", сменив машину?
   - Ника, это совершенно неинтересно.
   - В Москве без пятнадцати четыре  утра.  Мне  просто  жалко  человека,  к
которому твои ночные хамы сейчас дуют  домой,  -  она  улыбнулась  и  пожала
плечами, - прямо какие-то бандитские страсти.
   Он стоял совсем близко. Глаза у него были  красные,  воспаленные.  Зрачки
быстро-быстро двигались, бегали туда-сюда. Она  взяла  в  ладони  его  лицо,
ласково провела пальцами по небритой влажной  щеке,  осторожно  прикоснулась
губами к ушибленному месту.
   - Больно?
   - Что? - переспросил он, словно опомнившись. - А, да, немного.
   - Тоже мне, господин губернатор, хозяин края  с  шишкой  на  лбу.  -  Она
открыла морозилку, выбила из ячейки кубик льда.  -  У  тебя  завтра  с  утра
австралийские  фермеры,  днем  митинг  на  комбинате,  вечером  американский
сенатор прилетает.  И  все  будут  с  интересом  рассматривать  твою  шишку,
наверняка найдется репортеришко, который  снимет  крупным  планом,  а  потом
выйдет заметка, что губернатору Синедольского края  кто-то  здорово  дал  по
лбу.
   - Плевать. Ты мне гримом замажешь.
   - Попробую, - кивнула Ника, оборачивая  кубик  льда  носовым  платком.  -
Гришань, можно, я  не  поеду  встречать  сенатора?  Как  его  зовут?  Доули?
Даунли?
   - Ричард Мак-Дендли.
   - Ну да, правильно. Он принимал нас в Колорадо полтора года назад. Рыхлый
такой, с женским голосом.
   - Нет, Ника. Ты должна.  Он  будет  с  супругой.  А  потом  торжественный
концерт и ужин. - Он опустился на стул, подставил лоб, она приложила к ушибу
ледяной компресс.
   - Ладно. Так и быть.  Сенатора  с  супругой  придется  встретить.  А  что
все-таки произошло?
   Она чувствовала: не надо больше ни о чем спрашивать. Правды он все  равно
не  скажет,  сейчас  сидит,  прикрыв   глаза,   и   лихорадочно   выдумывает
какое-нибудь достоверное объяснение. Она никогда не лезла в дела мужа. Но ей
очень не понравился этот ночной  звонок,  не  понравился  тон,  каким  Гриша
говорил, и слова, и красное лицо в испарине, и бегающие глаза.
   - Хватит, - он отстранил ее руку, прижимавшую лед, - пойдем спать. Завтра
тяжелый день.
   - Разумеется, день будет тяжелым, если звонят среди ночи. Что за  хамская
манера? Гришка, не темни. Что случилось? Мне правда интересно.
   - При-дур-ки... - медленно, задумчиво произнес Гриша,  -  везде  сплошные
придурки. - Он, не вставая, обнял ее и прижался мокрым лицом к ее халату.  -
В Москве один советник президента перебрал в казино, его должны были отвезти
домой, но потеряли по дороге, - пробормотал он совсем невнятно, -  ну  какое
тебе, девочка моя, до этого дело? Пойдем спать.
   - Пойдем. Только телефон отключи. Ты его, кажется, в гостиной оставил.
   - Да, конечно, обязательно, - Гриша тяжело, неловко поднялся со стула.
   - А голова не болит? - тревожно  спросила  Ника,  разглядывая  вспухающую
красную шишку на лбу.
   - У кого? У советника президента? -  он  попытался  улыбнуться,  но  лишь
неприятно оскалился.
   - У тебя. До него мне и правда никакого дела нет, а ты здорово стукнулся.
Может быть даже легкое сотрясение.
   Когда они вернулись в постель и  погасили  свет,  она  подумала,  что  он
действительно очень устал.  А  кто  бы  на  его  месте  не  устал?  Жестокая
предвыборная борьба, с интригами, грязью. Не более пяти часов сна в сутки  в
течение двух месяцев. Поездки по всему огромному краю, бесконечные  митинги,
встречи с избирателями. Результат превзошел все  ожидания.  Шестьдесят  семь
процентов голосов. Молодец, Гришаня. Победитель. Триумфатор.  Но  с  нервами
плохо, и голова наверняка болит, потому что соврал  он  совсем  уж  глупо  и
неуклюже.
   Всех  советников  президента,  с  которыми  у  него   были   приятельские
отношения, Ника знала поименно, и ни одного из  этих  серьезных,  осторожных
людей не могла  представить  надравшимся  до  беспамятства,  потерявшимся  в
ночной Москве. Это во-первых. А во-вторых, даже если такое вдруг  произошло,
почему  именно  Гриша,  только  что  избранный  на   должность   губернатора
Синедольского края,  отсюда,  из  Сибири,  пытается  решать  чужую  странную
проблему, и при этом нервничает до ледяной испарины?
   - Ты телефон отключил? - пробормотала она, отвернувшись к стене.
   - Конечно, - он резко, почти грубо, развернул ее к себе лицом. - Ника, ты
меня любишь?
   - Очень люблю, Гришенька.
   - Ты мне чаще это говори, девочка моя.
   Из Москвы позвонили опять в  начале  восьмого  утра.  Гриша  не  отключил
телефон. Ника спала крепко, не услышала, как тренькнул сотовый  на  ковре  у
кровати, как выскользнул из-под одеяла и на цыпочках ушел в соседнюю комнату
ее муж,  и  не  узнала,  что  после  второго,  более  долгого  разговора  он
занервничал еще сильней. Не просто испарина, а крупные капли пота  выступили
у него на лице, покатились за ворот шелковой пижамы.
   Шишка на лбу  заныла  невыносимо.  Он  вышел  на  балкон,  жадно  вдохнул
холодный, влажный воздух и замер на несколько минут, раздувая ноздри, крепко
зажмурившись и до боли сжав кулаки.
   В Синедольске уже встало солнце, а в Москве было начало шестого,  и  едва
рассвело. До инаугурации оставалось семь дней.
   Джинсы прилипли к кровавой ссадине на колене. Осколок  витринного  стекла
вонзился в щеку и застрял под кожей. Это  было  замечательно,  иначе  Никита
Ра-китин не сразу бы поверил, что действительно жив и ни одна из  пяти  пуль
его не задела. Разбитое колено и осколок  стекла  в  щеке.  А  больше  -  ни
царапины.
   Одну из пяти гильз Никита подобрал и спрятал во внутренний карман куртки.
Если бы он был более сентиментальным и аккуратным человеком, он сохранил  бы
на память не только гильзу, но и шнурок от кроссовки. Впрочем, у  аккуратных
людей не бывает рваных шнурков, которые без конца развязываются.  Аккуратист
погиб бы этой ночью на Ленинградском  проспекте  у  магазина  "Спорт",  и  в
криминальную сводку по Москве вошло бы еще  одно  заказное  убийство,  а  не
хулиганская выходка поддатых ночных отморозков в джипе.
   Аккуратист погиб  бы  непременно.  А  растяпа  Ракитин  остался  жив.  Он
наступил на развязанный шнурок и растянулся на  асфальте  за  полсекунды  до
стрельбы. Потом из-за поворота выскочила  милицейская  машина.  И  убийцы  в
джипе не рискнули притормозить, проверить, сделано ли дело.
   У Никиты был выбор: остаться, дождаться "Скорую" и оперативников, которые
непременно появятся, потому что те, в "Мерседесе", уже вызвали по рации, или
удрать как можно скорей. На размышление оставалось минуты  три,  не  больше.
Время остановилось. На самом деле он пролежал всего минуту после  того,  как
"Мерседес" умчался вслед за джипом. Но ему казалось,  что  прошло  несколько
часов.
   Из оцепенения его вывели грохот и звон.  Он  вскочил,  забыв  о  разбитом
колене. Ему почудилось, джип вернулся, чтобы сделать контрольный выстрел. Но
это выпал из  витрины  манекен.  Аккуратный  молодой  человек  в  спортивном